НАПОИ МЕНЯ МАЛИНОЙ Напои меня малиной, Крепким ромом, цветом липы… И пускай в трубе каминной Раздаются вопли, всхлипы… Пусть, как в лучших сочиненьях, С плачем, с хохотом, с раскатом Завывает все, что надо, Что положено по штатам! Пусть скрипят и гнутся сосны, Вязы, тополи и буки. И пускай из клавикордов Чьи-то медленные руки Извлекают старых вальсов Мелодические вздохи, Обреченные забвенью, Несозвучные эпохе!.. Напои меня кипучей Лавой пунша или грога И достань, откуда хочешь, Поразительного дога, И чтоб он сверкал глазами, Точно парой аметистов, И чтоб он сопел, мерзавец, Как у лучших беллетристов… А сама в старинной шали С бахромою и с кистями, Перелистывая книгу С пожелтевшими листами, Выбирай мне из «Айвенго» Только лучшие страницы И читай их очень тихо, Опустивши вниз ресницы… Потому что человеку Надо, в сущности ведь, мало… Чтоб у ног его собака Выразительно дремала, Чтоб его поили грогом До семнадцатого пота И играли на роялях, И читали Вальтер-Скотта, И под шум ночного ливня Чтоб ему приснилось снова Из какой-то прежней жизни Хоть одно живое слово.

Автор этого замечательного стихотворения — Дон-Аминадо. Настоящее имя Аминадад Петрович Шполянский (имя при рождении — Аминодав Пейсахович Шполянский). Родился 7 мая 1888 года в Елисаветграде ( 14.11.1957.Париж), учился юриспруденции в Одессе и Киеве, по завершении высшего образования поселился в Москве и занялся писательской деятельностью. Он эмигрировал в начале 1920 года через Константинополь в Париж. В 1920-30-е гг. в Париже «эмигрантский народ знал его куда лучше, чем Цветаеву или Ходасевича!», как удивленно вспоминал один из его современников. Максим Горький в 1932 году: «Мне кажется, что гораздо более искренно и верно отражает подлинное лицо эмиграции развеселый негодяй Дон-Аминадо…». Сегодня он мало известен у себя на родине. Звучный испанский псевдоним родился, возможно в 1912, когда молодой помощник присяжного поверенного Аминад Шполянский пришел в редакцию петербургского «Сатирикона». В своих воспоминаниях («Поезд на третьем пути») он напишет: «Каждый номер «Сатирикона» блистал настоящим блеском, была в нём и беспощадная сатира, и неподдельный юмор, и тот, что на миг веселит душу, и тот, что теребит сердце и называется юмором висельников, весьма созвучным эпохе». Эти же слова можно отнести к многогранному таланту самого Дона-Аминадо, который позволял ему оставаться на пике популярности в течение десятилетий. Его сатира была очень колкой. При этом Дон-Аминадо был еще и большим лирическим поэтом.

Шполянский Аминодав Пейсахович (1888-1957)

Аминодав Пейсахович Шполянский (Аминад Петрович Шполянский, Дон-Аминадо) – литератор.

“У каждой эпохи есть своя акустика”

Он родился 7 мая 1888 года в небольшом городке Елизаветграде Херсонской губернии (ныне – Кировоград). В Одессе занимался на юридическом факультете Новороссийского университета. И из нашего города отплыл в эмиграцию. Он всю жизнь любил и часто вспоминал Одессу.

Замечательные страницы об Одессе в его книге воспоминаний “Поезд на третьем пути”.

Правильно его звали Аминодав Пейсахович, поэтому даже обыденное, устоявшееся за ним имя, в быту, Аминад Петрович, было род псевдонима: Аминодав Пейсахович – Аминад Петрович – Дон-Аминадо.

В России его стихи, рассказы, пародии широко печатались в различных журналах, здесь вышел первый его сборник “Песни войны” (два издания, в 1914 и 1915 годах).

В Париже вышли сборники стихов “Дым без Отечества” (1921), “Накинув плащ” (1928), “В те баснословные года” (1951), сборник стихов и прозы “Нескучный сад” (1935), сборник рассказов “Наша маленькая жизнь” (1928), книга воспоминаний “Поезд на третьем пути” (Нью-Йорк, 1954).

Его юмор часто бывал резок и переходил в сатиру. Но удивительно мягким лиризмом отмечены многие его стихи.

Самые задушевные строки о потерянной России, самые чистые, без примеси злобы и ненависти, написали в эмиграции Саша Черный и Аминад Петрович – русские евреи одесского происхождения.

В “Поезде на третьем пути” Аминад Петрович дал эмигрантскую оценку параллельной советской литературе. Две русские литературы, одна в изгнании, другая в соцлагере, развивались параллельно, и следует говорить не столько о противостоянии, сколько о едином процессе творчества, и это единство определялось Словом и его жизнью в тексте. Это лучшее из зарубежных мемуаров. По теплоте, по нежной сострадательности, по тихой печали, по отсутствию ненависти и проклинаний.

Интересны оценки: “Близким и понятным показался Валентин Катаев… каким-то чужим, отвратным, но волнующим ритмом задевала за живое “Конармия” Бабеля… Илья Эренбург, от произведений которого исходила непревзойденная ложь и сладкая тошнота… но первое, по праву, место занял всеми завладевший сердцами и умами неизвестный советский гражданин, которого звали Зощенко. О чудотворном таланте его, который воистину, как нечаянная радость, осветил и озарил все, что творилось и копошилось в темном тридевятом царстве, в тридесятом государстве, на улицах и в переулках, в домах и застенках, на всей этой загнанной в тупичок всероссийской жилплощади, о чудодейственном таланте его еще будут написаны книги и монографии…”.

В эмиграции он был относительно благополучен. Имел домик под Парижем, в городке Иер, и называл себя “иеромонах”. Надломила его война. Очень чуткий, он уловил главное ее последствие – равнодушие к чужим бедам: 

“…О том, что было пережито всеми нами, – писал он в августе 1945 года, – оставшимися по ту сторону добра и зла, можно написать 86 томов Брокгауза и Ефрона, но никто их читать не станет. Поразило меня только одно: равнодушие… Вообще говоря, все хотят забыть о сожженных… ибо для тех, кто уцелел, Бухенвальд и Аушвиц – это то же самое, что наводнение в Китае”. Он не только помнил. Он почувствовал эрозию почвы, грядущую, ту, до которой мы сегодня докатились, и перестал писать.

Его афоризмы – одни из лучших в русском языке:

“Ложь – искусство, сплетня – ремесло”, “Очарование начинается с главного, разочарование – с пустяков”, “Ничто так не приближает к смерти, как долголетие”, “Ничто так не мешает видеть, как точка зрения”, “Никто и никому в мире так не обязан, как обезьяны Дарвину”, “Стрельба есть передача мыслей на расстоянии”, “Не думай дурно о всех ближних сразу, думай по очереди”, “Старайтесь казаться моложе, чем вы есть, но не моложе, чем о вас думают”.

А вот и наши реальности: “Сначала народ безмолвствует, потом становится под знамена, потом в очередь, потом – опять под знамена, и потом снова безмолвствует”, “У прожигателей жизни нет времени подумать о безработных, зато у безработных найдется время подумать о прожигателях жизни”, “В конце концов, вся переоценка ценностей только к тому и сводится, что к переименованию улиц”, “Как бы твое положение ни было худо, утешайся тем, что международное положение еще хуже”.

Умер Аминодав Пейсахович 14 ноября 1957 года.

Александр Дорошенко, писатель

==============================

Как весело, ярко пылает камин, А чайник поет и клокочет, Клокочет, как будто он в доме один И делает все, что захочет. А черный пушистый и ласковый кот, С пленительным именем Томми, Считает, что именно он – это тот, Кто главным является в доме. За окнами стужи, туманы, снега. А здесь как на старой гравюре, Хрусталь и цветы, и оленьи рога, И лампы огонь в абажуре. Я знаю, и это, и это пройдет, Развеется в мире безбрежном И чайник кипящий, и медленный кот, И женщина с профилем нежным. Но все же, покуда мы в мире пройдем, Свой плащ беззаботно накинув, Пускай у нас будет наш маленький дом И доброе пламя каминов. Пусть глупую песенку чайник поет И паром клубится: встречай-ка! И встретит нас Томми, пленительный кот, И наша и Томми хозяйка. Вот слова Марины Цветаевой: «Вы совершенно замечательный поэт. Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Ведь акробат, ведь это из тех ремесел, где все не на жизнь, а на смерть… И куда больше — поэт, чем все молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьезе»». А так писал Иван Бунин в 1927 году: «Дон-Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах), и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту, — художественному, а не только газетному, злободневному»…. Уездная сирень Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую? Была весна, которой не вернуть… Коричневые, голые деревья. И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Апрельский холод. Серость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий. И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым, Той свежестью набухшего зерна И пыльною, уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью. Был месяц май, и птицы пели, И за ночь выпала роса… И так пронзительно синели, Сияли счастьем небеса, И столько нежности нездешней Тогда на землю пролилось, Наполнив соком, влагой вешней, И пропитав ее насквозь, Что от избытка, от цветенья, От изобилья, от щедрот, Казалось, мир в изнеможенье С ума от счастия сойдет!.. Был месяц май, и блеск, и в блеске Зеленый сад и белый дом, И взлет кисейной занавески Над русским створчатым окном. А перед домом, на площадке, Веселый смех, качелей скрип. И одуряющий и сладкий, Неповторимый запах лип. Летит в траву твой бант пунцовый, А под ногой скользит доска, Ах, как легко, скажи лишь слово, Взмахнуть и взвиться в облака!.. И там, где медленно и пышно Закатный день расплавил медь, Поцеловать тебя неслышно, И если надо, умереть… Был месяц май, и небо в звездах, И мгла, и свет, и явь, и сон. И голубой, прозрачный воздух Был тоже счатъем напоен. Молчанье. Шорох. Гладь речная. И след тянулся от весла. И жизнь была, как вечер мая, И жизнь и молодость была… И все прошло, и мы у цели. И снова солнце в синеве, И вновь весна, скрипят качели, И чей-то бант лежит в траве. Возвращается ветер на круги своя. Не шумят возмущенные воды. Повторяется все, дорогая моя, Повинуясь законам природы. Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет. Гибнет плод, красотой отягченный. И любимой — поэт посвящает сонет, Уже трижды другим посвященный. Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук. И, внимая речам якобинца, Я предчувствую, как его собственный внук Возжелает наследного принца. Ибо все на земле, дорогая моя, Происходит, как сказано в песне: Возвращается ветер на круги своя, Возвращается, дьявол! хоть тресни. Месяц у моря Притворялись веселыми, бодрыми… Приезжали из душных столиц — Любоваться роскошными бедрами Неизвестных матрон и блудниц. Одевались в халаты купальные И у моря, в полуденный час, Все глазели на груды овальные Пожилых человеческих мяс. Пантеистами были! Эстетами! Отрицали костюм. Пардессю. И, от солнца закрывшись газетами, Восхищались природой вовсю… Лоботрясы в подстриженных усиках, Словно новый открыв Марафон, Танцевали с девицами в трусиках Под охрипший с утра граммофон. А кругом, как моллюска бесполая, Не вкусивши ни зла, ни добра, Желторото-коричнево-голая Полоскалась в воде детвора. …И однажды, откуда-то… с севера, Точно жалобы горестных струн, Пронеслися дыхания севера В притаившейся зелени дюн. Заблистали короткие молнии. Прошумели в ночи поезда. И, несказанной мысли безмолвнее, Прямо в море упала звезда. Кто-то плакал над долей проклятою. Возвращался на каторгу раб… И о жизни с креветкой усатою Разговаривал шепотом краб. Земное Осень пахнет горьким тленом, Милым прахом увяданья, Легким запахом мимозы В час последнего свиданья. А еще — сладчайшим медом, Душной мятой, паутиной И осыпавшейся розой Над неубранной куртиной. Зимний полдень пахнет снегом, Мерзлым яблоком, деревней И мужицкою овчиной, Пропотевшею и древней. Зимний вечер пахнет ромом, Крепким чаем, теплым паром, Табаком, и гиацинтом, И каминным перегаром. Утро солнечного мая Пахнет ландышем душистым И, как ты, моя Наташа, Чем-то легким, чем-то чистым, Этой травкою зеленой, Что растет в глухом овраге, Этой смутною фиалкой, Этой капелькою влаги, Что дрожит в лиловой дымке На краю цветочной чаши, Как дрожат порою слезы На ресницах у Наташи… Лето пахнет душным сеном, Сливой темною и пыльной, Бледной лилией болотной, Тонкостанной и бессильной, Испареньями земными, Тмином, маком, прелью сада И вином, что только бродит В сочных гроздьях винограда. А еще в горячий полдень Лето пахнет лесом, смолью И щекочущей и влажной Голубой морскою солью, Мшистой сыростью купальни, Острым запахом иода И волнующей и дальней Дымной гарью парохода… Жили-были Если б вдруг назад отбросить Этих лет смятенный ряд, Зачесать умело проседь, Оживить унылый взгляд, Горе — горечь, горечь — бремя, Всё — верёвочкой завить, Если б можно было время На скаку остановить, Чтоб до боли закусило Злое время удила, Чтоб воскликнуть с прежней силой — Эх была, да не была! Да раскрыть поутру ставни, Да увидеть под окном То, что стало стародавней Былью, сказочкою, сном… Этот снег, что так синеет, Как нигде и никогда, От которого пьянеет Сердце раз и навсегда. Синий снег, который режет, Колет, жжёт и холодит, Этот снег, который нежит, Нежит, душу молодит, Эту лёгкость, эту тонкость, Несказанность этих нег, Хрупкость эту, эту звонкость, Эту ломкость, этот снег! Если б нам да в переулки, В переулки, в тупички, Где когда-то жили-были, Жили-были дурачки, Только жили, только были, Что хотели, не смогли, Говорили, что любили, А сберечь не сберегли… Оказывается, что многие афоризмы которые популярны и в наше время, принадлежат Дон Аминадо. Он первый открыл нам ту истину, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. *В каждой женщине есть Д. Ж.: дамское и женское. Женское — совершает подвиги, дамское — болтает по телефону. *Счастливым называется такой брак, в котором одна половина храпит, а другая — не слышит. *Экспромты хороши, когда они являются внезапно, любимые женщины — когда предупреждают. *Благородные люди всё помнят, расчётливые ничего не забывают. *Во всякой лжи можно сознаться, только в святой необходимо упорствовать. *Вождь выходит из народа, но обратно не возвращается. *Честный ребёнок любит не папу с мамой, а трубочки с кремом. *Прозаик говорит: коньяк — три звездочки. Поэт говорит: через коньяк — к звездам! *Если очень долго поступать по-свински, то в конце концов можно устроиться по-человечески. *Из пессимизма ещё есть выход, из оптимизма — никакого. *Кто не страдал бессонницей, тот не знает своей биографии. *Сначала народ безмолвствует, потом становится под знамена, потом в очередь, потом — опять под знамена, и потом снова безмолвствует. *У прожигателей жизни нет времени подумать о безработных, зато у безработных найдется время подумать о прожигателях жизни. *В конце концов, вся переоценка ценностей только к тому и сводится, что к переименованию улиц. *Как бы твое положение ни было худо, утешайся тем, что международное положение еще хуже. Юность довольствуется парадоксами, зрелость — пословицами, старость — афоризмами.