ЖИТНЯЯ БАБА
Шта за ўсё тлусцейшае? — Зямля.
Што за ўсё цяплейшае? — Сонца.
Што за ўсё чысцейшае? — Вада.
Што за ўсё хутчэйшае? — Вецер.
Хто за ўсё дабрэйшае? — Мацi.
Што самае салодкае? — Сон.
Што за ўсё смачнейшае? — Хлеб.
Што за ўсё мацнейшае? — Смерць.
Хто за ўсiх багацейшы? — Каза.
Хто самы працалюбiвы? — Пчала.
Хто самы гаротны? — Жанчына.
Што самае прыгожае? — Кветка.
Што без канца i пачатку? — Дарога.
Хто ўсiх кормiць? — Зямля.
Кто научил Евдокию, крестьянскую жительницу, сим премудростям, она и сама не ведает.
Родились эти постулаты вместе с нею, впитались в сознание и в кожу утренним туманцем, что висел над весенней речкой-шептухой на окраине деревни Похмелевки, влились в душу теплым летним солнышком с неба, проникли в уши перезвоном жаворонков над жнивьем и шепотом росных лугов.
Цветком-васильком в сердце откликнулись – и звучат, то замирая, то возносясь серебряным перезвоном.
Радуют. Томят.
Василек — красивый цветок, а на хлебном поле – сорняк.
Все одно не поднимается рука с серпом уничтожать красоту. Ведь самое красивое – кветка.
Охапку синих цветов жница меж колосьев насобирала, букет сложила.
«Ой, Василько-Василек, путь и долог, и далек…»
Солнце уже высоко: пора двору.
На стежке, ведущей с поля к хате, девушка повстречала Володомира, деревенского дурачка. Фамилия горбуна — Муравчик. Имя хорошее, траву-мураву напоминает. А сам Володомир – как лесной корч: голова в плечи втянута, спина коромыслом, а руки – почти ниже колен свисают. Он не намного старше Евдокии, а выглядит, как молодой старичок. Горб его старит.
Однако добрый. Цыпленка не обидит.
«Дунька, хочаш пашпарт атрымаць? Бягi на станцию. Там абъява вясiць».
«Какой паспорт, Володомир? На солнце перегрелся?»
«Вось табе крыж! Казёная папера. Сам чытаў».
Муравчик только внешне незграбный, дремучий. Он все знает: что и где в Похмелевеке и в Осмоловичах происходит, какие события грядут. Везде поспевает. Читать-писать научен. Хоть в школу и не ходил.
До железнодорожного разъезда обернуться – всего ничего. Для бешеной собаки семь верст не крюк. Так говорят.
Замирая сердцем, вскоре девушка уже читала казенное объявление, что было вывешено на стене станционного здания, рядом со входом в небольшой зал ожидания с голой буфетной стойкой в углу.
Печатные буквы прыгали в глазах.
Не сразу сумела сообразить, что к чему:
«Отделение Оргнабора Климовичского районного исполнительного комитета объявляет дополнительный набор населения на работу в рыбоперерабатывающей промышленности СССР. Срочно требуются сезонные рабочие на рыбокомбинат «Островной» острова Шикотан объединения «Дальрыба». Приглашаются граждане женского пола. Проезд к месту работы и койко-место в общежитии комбинатом обеспечиваются. Выдаются подъемные. За справками и направлениями на работу обращаться в Климовический райисполком, кабинет №12».
А ниже, уже от руки, разборчивым почерком дописано:
«Лицам, отработавшим по направлению из сельской местности год и более в районах Дальнего Востока, приравненным к условиям Крайнего Севера, возможна выдача общегражданских паспортов СССР единого образца».
И подпись: «Уполномоченный Оргнабора Сивцов».
Роспись у Сивцова коротенькая и кривая, как червячок-наживка на крючке…
Дуняша проглотила приманку без передыха и раздумий.
В кои веки еще сподобиться настоящий паспорт получить?! Не положено иметь их колхозникам. Редко-редко кому-нибудь из осмоловических или похмелевских удавалось получить справку-открепление в местном колхозе – конечно, с согласия сельсовета. Парням-то проще – заберут в армию, и ищи-свищи их в поле ветер после службы! На колхозных полях да на фермах только такие, как Дуняша, остаются – ни в солдаты, ни в матросы, ни подмазывать колеса! А тут оказия, редкая возможность, можно сказать, впервые в жизни!
Не была бы она из Осмоловских – загорелась идеей, как порох. Ничто девушку в деревне якорем не держит. Матушку, Анастасию Борисовну, в прошлом годе схоронила – царство ей небесное! Отец, Илларион Киреевич — с войны не вернулся. Младшие сестренки и братик еще в малолетстве поумирали. Один клопот – коза Манюня да куры в сараюхе. Живность можно и по соседям раздать. Вот соседка Миля Кудлова – трое у нее деток – давно уже голову морочит: отдай да отдай, Дуня, козу: на корову сена не запасешься, с козой экономней… Тебе по- всякому пол литра отольется.
Давно надо бы отдать… У Эмильки муж в лагерях сидит, где-то под Соликамском. А где это – одному Богу известно. Вроде бы в Пермском крае. Как вернулся Кудлов после войны из немецкого плена, так его наши сразу и забрали. Говорят, отбывал в немецком лагере в Норвегии… В советском-то, небось, всяко полегче! Хотя и без права переписки с родными…
Решено: Манюню — Эмильке. Кур можно и зарезать. Будет на пропитание в дороге.
А вдруг не примут?!
Эта ужасная мысль буквально обожгла девушку своей простотой и несуразностью, и она тут же засобиралась в районный центр, дабы поскорее разузнать в тамошнем райисполкоме свою судьбу. Ни больше ни меньше.
К вящей её радости, все оказалось намного прозаичнее и благополучней, чем представлялось из захолустной деревни.
В Климовичах в отделении Оргнабора, оказавшемся заставленным столами, в тесном кабинете, с номером «12» на дверной табличке в здании райисполкома — не обманул Сивцов! — фамилию Евдокии записал важный уполномоченный. Он повыспрашивал данные про родителей, образование, социальное положение. Из всего сказанного Евдокия хорошо поняла, что она подходит по всем статьям и приехала очень кстати, так как разнарядка на Шикотан почти выполнена и «красавица успевает впрыгнуть в последний вагон»…
Против «красавицы» Дуняша возражать не стала, а при слове «вагон» начала тревожно заглядывать в окно: где же он?
Уполномоченный Сивцов посмеялся и вручил девушке предписание: быть на железнодорожном вокзале Климовичей такого-то числа во столько-то, имея при себе продукты питания в дорогу на неделю и предметы личной гигиены. Суточные и проездные будут выдаваться при отправлении. Явка обязательна.
Все открепительные формальности с колхозом и сельсоветом Оргнабор, как представительский орган райисполкома, брал на себя.
Нищему собраться – только подпоясаться.
Окна и двери досками накрест, на косяк – замок.
Соседи присмотрят.
Кур Эмилия помогла отловить и передавить. Правда, двух самых ценных сереньких несушек хозяйка пожалела, за так отдала.
Коза Манюня, хоть и упиралась, но в чужой двор пошла, соблазнившись на хлебную краюху. Евдокия специально не кормила живелину перед отъездом и не доила, чтоб притомить.
В любом случае самое дорогое существо в доме останется в целости и сохранности. Уговор ее пребывания в соседском хлеву – до Дуняшкиного возвращения. С этим все в порядке. И сердце за дерезу не тревожится.
Земля. Тут намного серьезнее. Пару соток посеянной и вызревшей озимой ржи Евдокия сама успела сжать, остальное оставила на совести соседки. Можно было, конечно, и однорукого Митяя Матохина, старинного отцова дружка, попросить, чтобы скосил и смолотил, однако станется с него и своего.
Льна она не сеяла. Бульбы – с гулькин нос. Зелень на грядках возле хаты – не большой прибыток, охотники на лук да репу и без понуканий найдутся.
А что земля? Куда она денется? Пусть отдохнет. Пашаничка и без того, считай, из года в год не родит, и неча лишний раз сотки пахотой иссушать и потом солить. Житу – жить, если сами живы будем.
Еще взяла Дуняша в дорогу материнский рушник. Как память о матери с отцом, о родимом доме. Каждый стежок на полотне материнскою рукою вышит, каждый цветочек и знак ею подобран. Не говоря уже о льняной дорожке – выпестован долгунец на влажном суглинке, выжарен на жарком солнышке, мят, тереблен дождем и ветром наперегонки с крестьянскими руками, вымочена, выбелена ткань на росном речном бережке.
Памятен этот ручник, красивая в нем работа.
Надежда, свет Борисовна — матушка дорогая, далеко не последней вышивальщицей в Похмелевке считалась, но единолично составлять венчальный узор для единственной дочери не рискнула: призвала на совет Анюту Сакович из Лозовиц — знатную мастерицу, товарку свою сердечную.
Разметили рисунок кумушки-подружки чин по чину. Древо жизни в орнаменте присутствует – зеленый ствол с кроной-отростками; Лада – богиня любви и красоты с букетом в каждой руке; любовные голубки, повернутые клювиками друг к дружке, и звездочки — будущие детки, на небесном своде. Есть в орнаменте и цветы-васильки, и трудолюбивые пчелки, и веселые жаворонки. А центральное место в композиции занимает Житняя Баба – символ плодородия, благоденствия и здоровья для будущей семьи.
Мастерицы еще поспорили, что важнее, первостатейнее: Богач в виде ржаного снопа стоймя или же Баба — примерно такого же рисунка и очертания, вышитые традиционным одинарным либо двойным, «болгарским» крестиком?
Судили-рядили, пока не сварганили свадебный рушник разноцветной ласковой гладью, предпочтя, по обоюдному согласию, верховодство в орнаменте Житней Бабы с колосьями, ибо:
«Мыто жито, терто,
Да не вытерто,
Било баб, изорвано,
Да не выбито…»
Утерла Евдокия материнским рушником слезинку воспоминаний и спрятала его на самое дно фанерного чемоданчика. Лучше нету дружка, чем родная матушка…
Не гулять той на свадьбе дочери, не стелить венчальный ручник под невестин каблучок…
Но расстелилась дальняя дорога льняными полотнами – перед глазами, вблизи под косогором обопол насыпи, просматриваясь вдаль, насколько позволяли леса и взгорки вдоль железнодорожной колеи.
Что без конца и начала? — Дорога. Вот и вьется она, наперегонки с ветерком, который ласкает лицо, выставленное из вагонного окна, полуспущенного рамой вниз…
К общему отъезду из Климовичей Евдокия успела кстати, как ни боялась опоздать. Группу собравшихся работниц провожал уполномоченный Сивцов. Каждой завербованной был выдан железнодорожный билет и суточные – целая уйма денег. В колхозе столько и за полгода не получить. Там, известное дело, «палочками» расчет идет.
Группа собралась человек тридцать. В основном взрослые бабы: сороковухи-годовухи, вдовы солдатские бездетные, разведенки, семьями не обремененные.
Дуняшкиных однолеток – раз-два и обчелся. А она, по крестьянским меркам, тоже не первой свежести – за двадцатку перешагнула. Ну и что с того, что замужем не была? Неизвестно еще, когда теперешние невесты-школьницы повыйдут! После страшной войны изреженными на мужицкие головы оказались села и деревеньки, обабились сеножати… В городах тоже, видать, мужеского полу не густо: сплошные платки и юбки на станциях, редко где пилотка да фуражка промелькнет, важная шляпа проплывет. Всё фуфайки, калеки, вдовы с клунками да мешочники на каждом перроне. Все едет куда-то народ, провожается…
Им, вербованным, ясное дело куда – на Курилы, на Шикотан. А остальной люд куда устремляется? Отчего не сидится на одном месте? Вот стронула страну война, сорвала людей с насиженных мест – и, оказывается, не в состоянии остановиться вселенское движение, хоть мирная жизнь давненько наступила и народное хозяйство, войной порушенное, восстанавливать требуется. Рабочие руки везде нужны.
Пока девчата и женщины из группы вербованных размещались, утрясались и знакомились, не одна верста за окном пролетела. Все леса да озера с речками чередовались – Белоруссия.
Евдокия прикорнула в купе общего вагона, возле наружной стенки у стекла, а сон не шел.
Подремывала — вспоминала…
ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ – ЛИШНИЕ СЛЕЗЫ
В тот день, когда отец уезжал на фронт, они с матерью долго шли пешком из деревни на станцию в Осмоловичи, стараясь не отстать от пешего строя мобилизованных односельчан.
Война и без того частой гребенкой прочесала мужское население окрестных населенных пунктов, оставив на последний набор самых непригодных.
Среди них оказался стрелочник Илларион Козлов. Перед войной его не забирали, потому что держала железнодорожная броня. Во время оккупации немцы не трогали по причине непризывного возраста, хотя в свои пятьдесят стрелочник выглядел молодцом.
А весной 1943 года, сразу после освобождения села Осмоловичи и прилегавших к нему деревень Могилевщины, отставной солдат добровольцем вызвался на фронт.
Таких, как он, нестроевых, ограниченно годных и только-только достигших призывного возраста набралось в округе человек семьдесят. Большинство – из Похмелевки. А также — из Богдановки, Дряглевки, Лозовицы, Тошны, других деревушек и выселок, окружавших головное село.
Минуя росстань за селом, многие из провожавших и провожаемых осеняли себя крестным знамением, на ходу поворачиваясь лицами к придорожному кресту.
Бабы, чьи мужья и сыновья уезжали на войну, крестились поголовно, можно сказать, полобно — неистово. Старшие мужики – через одного. Молодые новобранцы – прятали глаза. Комсомольцы.
На станции строй распустили. Призывники поспешили к своим, те обступили отъезжавших, образовалась толчея, постепенно распавшаяся на группы и группки. До объявления отправки пришлось ждать долго; людей несколько раз строили, делали перекличку. Потом привезли на полуторке и стали выдавать военное обмундирование. Оказалось, что в кузове были только мотки брезентовых солдатских ремней с почерневшими от складской плесени железными пряжками.
Ремни раздали.
Отец, подпоясанный поверх пиджака брезентовой лентой зеленоватого цвета, стал похожим на военного и каким-то немного чужим.
Дуняша как ухватилась детской рукой за ремень, так и не отпускала от себя отца до самой посадки в вагон-теплушку. Еле-еле удалось матери ручонку оторвать, разжав побелевшие пальчики. Чувствовало детское сердечко: последний раз живым родителя видит.
Мать, напротив, даже слезинки не уронила. Посчитала, что негоже перед разлукой и людьми плакаться, мужа в тоску вгонять. А тут состав подошел, которого полдня ждали: все уже переговорено, помянуто, наказано, к чему лишние слова? Долгие проводы – лишние слезы. Мать даже подштурхнула легонько замешкавшегося в толчее супруга: дескать, другим проходить на посадку не мешай… Долго еще будет потом себя корить за непроизвольный толчок… Все видела Дуняша, все понимала…
Писем с фронта от отца не приходило. За исключением казенного конверта в августе 1944 года. Война в то время бушевала уже на просторах Польши.
В скупых строках извещения за подписью командира воинской части значилось, что красноармеец Илларион Козлов погиб смертью храбрых в боях под городом Пропойском в Белоруссии. Там и захоронен в братской могиле.
Совсем, значит, недалеко от родных мест батяня отъехал и на белорусской земле героическую смерть принял, решили в семье.
А еще позже вернулся с фронта в Похмелевку бывший колхозный бригадир Митяй Матохин. С культей вместо правой руки. От него и узнали: призванные мужчины из Осмоловичей и окрестностей, что отправлялись на войну в тот памятный день, были направлены в одно воинское формирование под город Пропойск, где и надолго застряли в болотах вдоль реки Проня. Почти полтора года наши пытались прорвать здесь фашистскую оборону. Почти все полегли — осмоловические, похмелевские, богдановские, лозовицкие, тошнинские… А от Иллариона Козлова только ремень брезентовый остался на немецкой колючей проволоке, которую боец с другими доброхотами полез разминировать…
«Такие вот пироги с котятами», — добавил тогда Матохин.
После войны на могилку отца и мужа не съездил никто, хотя мать просила и перед своей смертью наказывала: «Езжай, Дуняха, праху родителя поклонись, сама я не доеду…». А когда было ехать? Хозяйство Евдокию держало. А вот сейчас и сама отправилась к черту на кулички, через всю страну, аж на Курилы… Географию в школе изучала, как никак…
«Интересно, город Пропойск уже минули? — думала Евдокия. – Наверное, он все-таки в стороне остался…»
Этот Пропойск, будь он неладен, давненько в мозгах у Евдокии свербел. С тех пор, как впервые о нем услышала…
Дело было на осмоловической станции, в буфете. Сюда повадился фланировать не только горбатый Муравчик (поискать бы таких дурачков!), но и многие из окрестных жителей в надежде узнать последние новости с фронтов, которые отодвигались в то время от ихних мест все дальше на запад.
Черная чашка репродуктора, объявлявшая прибытие и убытие поездов, иногда оживала голосом Левитана, передававшего приказы Верховного Главнокомандующего товарища Сталина и реже — сводки Совинформбюро.
В тот день случился завоз долгожданного бочонка с пивом из запасов возрожденного сельпо – говорят, что бочонок приказал выставить населению начальник станции в честь очередной победы Красной Армии.
Как только репродуктор ожил – наступила тишина.
Левитан зачитал приказ товарища Сталина об освобождении нашими войсками города Мстиславля, о том, что сегодня, 25 июня, в 22 часа столица нашей Родины Москва будет салютовать доблестным войскам 2-го Белорусского фронта, форсировавшим реку Проня и прорвавшим оборону немцев на могилевском направлении, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий…
Мстиславль находился от Осмоловичей в нескольких сотнях километров, почти рядом; люди, набившиеся с перрона в буфет, кричали «ура», чокались пивными кружками, обнимались и целовались.
А ровно в 22 часа вывалили все разом из помещения, как будто салют из далекой Москвы можно было отсюда увидеть.
Евдокия нечаянно подслушала разговор подвыпившего инвалида-фронтовика с путейским рабочим, одетым в замызганную спецовку.
Инвалид был на коляске, с одинокой медалью на гимнастерке, нездешним — такие разъезжали поездами по всем направлениям, пели жалостные песни под гармошку, собирали подаяния. Иногда их забирала линейная милиция, ссаживая на больших и малых станциях.
«Почему Пропойск не хотят брать?! – грозно спрашивал пьяненький инвалид у случайного собутыльника, с которым угомонили уже не один «мерзавчик». – Не знаешь, мазутная душа? А я ведаю. Я там был, почти рядом. Вот и шасси свои там оставил… А как прикажете товарищу Сталину докладывать, что вышибли, наконец, немцев из этого города? Так, мол, и так, товарищ Верховный, — Пропойск освободили?!
— А чего раньше чухались? — спросит товарищ Сталин. — Где ваши танки, авиация, артиллерия, инженерная поддержка? Что же вы пехотным пузом на фрицевские доты и дзоты прете, солдатиков кладете не за понюшку табака? Сами пьянствуете, так считаете, что и в Пропойске немцы вусмерть пьяны, голыми руками их бери?»
«Пока не отыщут подходящее название городу – войска не двинут. Не с руки, – сделал вывод инвалид. — Опять же незадача – без согласия товарища Сталина никто переименовать не отважится…. Колечко получается…»
«Выходит, из-за поганого пьяного слова отцу с товарищами-солдатами, засевшими в окопах под Пропойском, никто на помощь не идет?» — спрашивала себя Евдокия после подслушанного разговора.
Хотела было выпытать у инвалида подробности, но его уже Володомир Муравчик с младшими мальцами покатили на низенькой тележке с колесиками в село — ночевать к одинокой хроменькой Меланье. Оба калеки – два сапога пара. Слюбятся.
Пьяный инвалид размахивал, как противотанковыми гранатами, ручками-упорами с набитыми на них резиновыми набалдашниками и кричал: «За родину! За Сталина!»
Обе ноги были ампутированы у солдата почти по пах.
Нынче редко встретишь на станциях, в вагонах поездов, на вокзалах больших городов, на улицах местечек и сел таких покалеченных войною бедолаг. Говорят, после войны их стали собирать, отлавливать в поездах и на вокзалах и свозить на остров Валаам, дабы не портили своим страшным обликом мирную жизнь… А то сплошной Пропойск из страны, победившей Гитлера, устроили…
«Я был батальонный разведчик,
А он – писаришка штабной,
Я был за Расею ответчик,
А он спал с моею жаной.
Ах, Клава, любимая Клава,
Ты знаешь, как мне тяжело?
И как ты, могла ты, шалава,
Меня променять на яво?…»
Такую песню распевал — плакал безногий солдат, наяривая на гармошке…
А фамилию отца, Иллариона Козлова, вместе с именами других односельчан, погибших в Великую Отечественную войну, позже выбили на постаменте-стеле, установленной посередине села возле клуба – бывшей церкви. И хотя прах красноармейца Козлова покоится в братской могиле на берегу реки Проня под городом Пропойском, мать с дочкой к деревенскому памятнику в День Победы и на Дзяды регулярно приходили. Ахвярные рушники вешали и меняли на свежие. Не забыть бы, обновить…
РОССИЯ ДОРОЖНАЯ
Поезд еще не дошел до Москвы, а Евдокия все свои задачки уже по полочкам мысленно разложила, каждому неотложному делу местечко определила.
Правильно говорят, что под лежачий камень вода не течет. А вот стронулась с места — заботы разом и набежали, со всех сторон мысли-ручейки подтачивать начали.
Значит, так: к отцу она еще съездит, благо, город Пропойск, а ныне Славгород в соседнем Кричевском районе находится, туда всегда успеется.
Честно говоря, давно пора.
Знакомые погосты тоже никуда не денутся за время ее отсутствия. Уж куда не следует торопиться, так на кладбище. В любом смысле.
До Москвы доехали быстро. Казалось, только-только Смоленск минули, а вот уже она, столица, Белорусским вокзалом встречает. Здесь все Белоруссию напоминает: зеленым с голубым выкрашено, а особенно узнаваемы разношерстные людишки и вокзальные разговоры. Как будто находишься на могилевском перроне или в зале ожидания в Орше: «Бульба ёсць, вада радам – парадак!». А чуть отойдешь в сторону от привокзальной площади, подашься ко входу в метро — меж толстыми высокими колонами, как перед храмом в районном центре Климовичах, — ан нет, это тебе не деревня Похмелевка на восемь дворов да двое коров! В Москве людей, что на дубе желудей. Торопятся все, толкаются. И до чего эти московские себя уважать велят: и на улице, и в подземном сверкающем царстве, и в разных красивых магазинах. Сорок сороков, кобыла без подков, Тишинка, Мясницкая, пустая бадья – московский я!
Но Москва! Слово-то такое! Как благовест звучит!
Жаль только, город толком не увидели: сразу нырнули в метро. А там – лестница-кудесница, бойся, ногу затянет между складывающихся ступенек; подземные поезда один за другим подбегают; автоматические двери захлопнуться перед носом норовят; люди, будто муравьи, по проходам снуют; затем – грохот, ночь, огни станций, а вынесет на божий свет эскалатор — опять кругом столпотворение. Люди бегут, машины сигналят, светофоры мигают.
Хорошо хоть старшая группы – средних лет солдатка, назначенная за главную еще в Климовичах Сивцовым, не растерялась: «Стоять, кулемы! От меня ни на шаг! А сейчас – бегом!»
Гуськом, как ути за маткой, и продвигались.
На Ярославском вокзале (попробуй угадать, какой их трех?) столица иным ликом к гостье поворачивается, доселе незнакомым, разномастным. Людская круговерть воробьиной кутерьмой чирикает: гомон, гвалт, перебранка. А спросишь дорогу к кассе, то какая-нибудь бабулька — божий одуванчик либо мужичок-с-ноготок начнет словесный бисер во рту перекатывать, а круглое «о», словно сдобной баранкой рот распирает и захлопнуться ему не велит: «Подит-ко, деваха, туда-то-сюда-то, растудато, куда глазьё-то положила и яйца в лукошке топчаш?! В окошко-то кочан засунь, там пошуми!»
Однако старшая группы и сама знала, где билеты продают, а где расписание поездов искать. Даже отдельная касса на вокзалах имеется, где на разные вопросы отвечают. Надо только в очереди достояться.
Притомились с непривычки сельские девчата на вокзале, намаялись. Никуда дальше привокзальной площади не отлучались. Не могли дождаться, когда в поезд «Москва-Владивосток» взгромоздятся и тронутся уже в вечерних сумерках в даль далекую, неизвестную.
Ох, правильно говорят: дорога никогда не кончается.
Вагон – плацкартный, каждому пассажиру – «по мягкому месту».
Не сразу смысл шутки дошел, которую усатый проводник вместе с комплектом сыроватого постельного белья пассажирок снабдил. Знать, ехать им – кум-королем, чаи распивать и песни горлопанить. Ведь дальняя дорога всегда на песенный лад настраивает…
Но только пожилая солдатка тут же на товарок цыкнула: мол, не на колхозной вечеринке находитесь, культурно себя вести надо… Значит, молчи себе в тряпочку и в окошко глаза пяль.
В плацкартном вагоне все внове: стаканы в серебристых подстаканниках, пепельницы пластмассовые на стенках в проходах, расписание движения поезда в рамочке возле служебного купе проводников. И, конечно же, отдельный туалет с кусочком пахучего мыла на полочке, зеркальцем и, извините, сиденьецем, куда по нужде приспособиться надо…
Кусочек мыла махонький, это правильно. Попробуй на всю поездную ораву запасись. Только их, вербованных, почти три десятка душ! А остальных куда деть?!
Освоившись с туалетными железнодорожными премудростями, девушка посчитала себя вжившейся в вагонный быт основательно, оставалось только посетить буфет при ресторане, но сказали, там очень дорого, да и незачем: каждая из пассажирок везла с собой что-нибудь перекусить в дорогу. Чай разносили проводник с напарницей по первому требованию. Можно было и самостоятельно кипятка из титана набрать.
Но полезет ли кусок в горло, когда за окном — кипучая, могучая, никем непобедимая
поворачивается к тебе чудесным ликом, доселе незнакомым. Только успевай башкой вертеть и зажмуриваться при встречных составах.
Евдокии даже завидно стало. Вот у проводников жизнь! Разъезжают, считай, бесплатно, разные города встречают, разных людей. Хорошо, что сама отправиться в дорогу не побоялась. От Москвы, до самых до окраин — как по радио поют — всю державу сможет увидеть!
Раньше только на школьной географической карте свой теперешний путь проследить могла. Тонкой черной ниточкой железной дороги Москва с Владивостоком связана. Кружочками и точечками редкие города обозначены. Ладошкой прикрыть расстояние на карте можно. А нынче каждый сантиметр в дневной, суточный путь оборачивается, каждая точечка в необозримый круг превращается, и кружит тебя, вращает земля, да так, что непонятно, в какую сторону вращение и наступит ли ему предел.
Оказалось, что в первые несколько суток поездного движения были переговорены с новыми знакомыми почти все насущные темы, а плацкартный вагон, куда взяла билеты старшая группы, стал привычней родной хаты в деревне или родительского двора. Будто едешь, скажем, в телеге со своей бабской колхозной бригадой после страдного сенокоса и ничему, измотанная, после вил и граблей не радуешься, скорее б двору. Песни перепеты, рожи надоели, а натруженное тело жаждет отдыха и покоя. Уж не краевиды вдоль пыльной грунтовки лицезреть!
Однако не уставала поражать и удивлять
дорожная великая Россия.
Ожидалось: домчится поезд до Уральских гор, перевалит становой российский хребет, а там и всего ничего останется до самого края Союза. Раз – и в дамках.
Нетушки! Именно за Уральским камнем и начинаешь воочию понимать и осознавать величие и необъятность просторов Советской страны. Это не с горки на санках съехать! Тут, впрягшись в груженый обоз, по колдобинам да по рытвинам, по оврагам и косогорам, по дремучим лесам да бескрайним степям погоняй лошадок, не взнуздывая, плечом поднаваливайся, возу подсобляя, а дотащишься ли — то не зарекайся…
А представила себе Евдокия, сельская труженица, что кабы если бы весь великий путь
по Сибири и тем просторам что далее, до самых восточных морей, ехать не по чугунке в праздности и пустозвонстве, а, на худой конец, — на тележном резиновом ходу, а если очень повезет, — на колхозной полуторке, и сколько недель и месяцев заберет эта дорога, — то пассажирке вовсе дурно стало. Во угораздило на прогулку!
Сколько дней провели в вагоне, четыре или пять, со счету Евдокия сбилась. Календарей и часов ведь ни у кого из попутчиц не было, а у проводников всякий раз спрашивать неловко. Время отсчитывалось и воспринималось, не беря во внимание сон, главным образом перестуком колес да знакомыми с детских лет названиями российских городов, через которые проезжали. Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск… Ядреные имена, смачные, тугие, как яблоки крутобокие зимние! Такие же и виды на перегонах вдоль железнодорожной насыпи: суровые и дикие. Круто замешивал тесто создатель, но и разламывал испеченную земную краюху, не церемонясь: раз – и гора-горища с обрывом; второй кус – таежная глухомань, не бывает краше; еще порция – горбушка горелая из чахлого леса, расщелин, откосов с каменьями и рек, похожих на пропасти, оврагов лесных, похожих на речные разливы… Мостов и мостков вообще набросано невпроворот, не успевал их состав под себя подбирать, чертыхаясь железным грохотом, то дольше, то короче.
Вдоль Байкала дивчина почти день деньской крестом в вагонном окне простояла, насколько возможно было в проходе другим не мешать, всматривалась в славного озера священную даль, которую и сравнивать было не с чем, разве что с настоящим морем…
Возможно, и меньше времени прошло, но разве считают часы у алтаря, когда допущен к нему коленопреклонённо?!
«Славное море – священный Байкал!»
По настроению, как раз после Байкала, и по очереди, после подружек, до Евдокии дошел черед листать цветной журнал, ходивший по рукам, уже истрепанный досужими читательницами. Кто-то из сошедших пассажиров его на столике забыл.
Одна приятная белорусочка из ихней группы землячке журнал передала, ткнув пальцем в цветную картинку:
«Паглядзi, Дуняша, на цябе царыца паходзiць!»
«Какая ж это царица? – рассмотрела девушка иллюстрацию. – Это же княгиня Евдокия изображена. Вот и подпись имеется: «Княгиня Евдокия в храме. Художник Илья Глазунов».
Рядом другая репродукция – портрет князя Дмитрия Донского.
Дуняша, хоть в школе, казалось, неплохо историю знала, но и ей в новинку, что жену князя Дмитрия Донского, разбившего татар на Куликовом поле, звали Евдокией.
«Похожа!» — подтвердили обступившие бабы.
В вагоне заняться нечем, безделье день за днем утомило всех до ломоты в боках, поэтому начали дурачиться, сравнивать.
Волосы такие же. Губы бантиком. Глазища – точь-в-точь Дуняшкины. Не хватает только шапки собольей на голову и жакета на плечи, вышитого бисером и жемчугами.
Девушка даже загордилась сравнением, хотя куда ей, растрепе, колхознице…
Однако овалом лица и глазами схожа, не отнять. Все признали.
Дуняша отшутилась, интерес в сторону увела, а сама подумала: «С лица воду не пить, чужое платье не носить, а красивое имя – честь высокая».
Даже не подозревала, что была такая княжна в древности — Евдокия.
Девчата пуще: «На новом месте приснись жених невесте! Знать, как и другие, не только за заработком едешь, но и от женишка не откажешься при случае! Вроде такого, как князь Димитрий, что на картинке изображен!»
Опять промолчала, уткнувшись в журнал.
В этом месте Дуняшиных размышлений состав прогрохотал через безымянный переезд, напугав задумавшуюся девушку неожиданным лязгом колес.
«Через час поезд прибывает на станцию города Улан-Удэ! Кому выходить, сдайте постельное белье!» — объявила, пройдя по вагону, проводница.
Сие название заковыристое другое в памяти всковырнуло – кок-сагыз. Намаялись в свое время колхозные бабы, корячась на прополке диковинного зелья, которое полеводов заставляли выращивать наравне с картошкой и свеклой. Еще шутка промеж деревенских ходила: «Спасибо Сталину-грузину за то, что дал нам гуму и резину». «Гума», по белорусски, опять же — резина. Вот и смекай… А Митяй, бригадир Матохин, стращал: мол, не вздумайте, товарищи колхозницы, при посторонних вякать. Кок-сагыз – растение чрезвычайно важное, стратегическое. Это каучук для народной промышленности, понимать надо.
Куда уж им — темным, беспаспортным… Секли тяпками траву кок-сагыз без всякой жалости, народной промышленности урон нанося, правда,- с оглядкой.
«Неужели до самого Владивостока не земля, а сплошная ссылка?» – думала Евдокия, впадая не то в дрему, не то в дивный летаргический сон, навеянный дальней дорогой.
И грезилось ей, будто на главный, рожденный бесконечными рельсами вопрос, открылся ненароком правдивым ответ… Откуда и есть пошла российская земля? Из-под той горушки-рудника, что горизонт впереди застит, — серым камешком земелька русская выкатилась и крутым косогором под самое небо взметнулась. Расстелилась необъятными степями, широкими реками, дремучими лесами и от всего света отгородилась, весь окружающий мир в себя вобрав. С той косматой ветки, кедра иль пихты, черным вороном сорвалась и на ту же ветку, раздумав исчезнуть, в растерянности взгромоздилась. Куда ни обрати взор, везде она — кондовая, матерая, дикая, ссыльная… Кажется, только прислушайся — отзовется звоном кандальным. Острожным тоскливым стоном откликнется, что песней в народе кличут… Могучая, никем не понятая сила таится за каждым поворотом! Чудо-богатыри в нательных рубахах дремлют под лесными стогами и стрехами до поры до времени, вздорной суетой леность и покой свои не нарушая. Но только потревожь их мирный сон! Все сметут. Ноги — в сапоги. Шапку — на затылок. Тулуп – в охапку. Рогатину в руку, топор за пояс. И по головам, по спинам вражьим пойдет гулять сибирская дубина. Лучше не буди!
В хабаровской глуши – другие краевиды и мысли. В Приморье и городе Владивостоке – и того пуще. Синий океан не терпелось пассажиркам увидеть: каков он?
Дальняя дорога до того утомила, что поначалу никакого моря-океана не потребовалось: качало девчат на твердом, как на волнах. Голова гудела от вагонной тягомутины, а подул свежий ветер, надвинулись высоченные сопки, навалились крики чаек, обрушился нескончаемый портовый гул — то совсем голова кругом пошла. Чем ближе к портовым причалам, к воде спускались с горки, тем выше к небу, казалось, морская гладь поднималась, приподнимая горизонт, словно ветер бабскую юбку.
Так вот оно какое, море-морюшко! Высокое, под самые облака…
В приемном сборном пункте, куда доехали с железнодорожного вокзала, набралось таких же как они, вербованных, несколько сотен. Сплошное бабье царство. Каких только лиц и наречий не насобиралось! Хохлушки семечками плюются наперегонки с россиянками, узкоглазые узбечки и казашки по-своему о чем-то тараторят, наши белорусские тихони особнячком в кучку сбились, а ростовские блатняги – кто их только приглашал! – давай по чужим сидорам шустрить и на водку сбрасываться. Где тут лавка, далеко ль кабак?! Еле-еле вербовщики разношерстную публику на посадку собрали, когда спустя полдня ожидания пароход к пассажирскому причалу подошел и людей на борт по трапу повели. Откуда только слова песенки, которую пьяненькая зэчка-растрепа неожиданно для всех запела, Евдокии были знакомы?
«Я помню тот Ванинский порт, и вид парохода угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы…»
Вместе, что ли, с морским воздухом в душу впитались, с чужой ссыльной памятью проросли?! Где эта страшная Колыма с ее Ванино? Говорили, вначале в Южно-Курильск пароход пойдет, а потом уже на Шикотан…
И радостно было Евдокии увидеть море, и боязно на высокой пароходной палубе
находиться, и страшновато по узким крутым лесенкам в стальные недра спускаться. А попала в огромный трюм – совсем духом смутилась. Нары, как в тюрьме, в три яруса, сыро, темно, крысами воняет…
— Ничего, бабоньки, привыкайте к каторге! – подбадривали, издеваясь, самые опытные и ушлые из вербованных работниц.
— Неужто, действительно, в ссылку угодили? – забеспокоилась дивчина.
— Слушай больше этих балаболок! – успокоила Евдокию пожилая соседка-ростовчанка. – Вспомнили урки нары, вот и бесятся на радостях! Всех нас одним чохом по Курильским рыбозаводам на островах развезут. А там – работа как работа. Привыкнешь.
ПОСЕЕШЬ ПОСТУПОК –
ПОЖНЕШЬ СУДЬБУ
В диковинку поначалу показался Евдокии морской пароход, трюмы, палубные надстройки, неприветливое море за бортом.
Как и всех пассажирок, одолевала девушку морская болезнь:
подташнивало от болтанки и перед глазами круги разноцветные шли.
Не до песен, не до стихов было.
Умаялась в сыром трюме на нет.
Уж плохо помнит, сколько времени трюмная нудистика продолжалась, как заходили в порт острова Кунашира Южно-Сахалинск, как прибыли на пустынный рейд неприветливого острова Шикотан, как, перебежав по шаткому трапу на маленький кораблик, подплывали и высаживались на деревянный береговой пирс, визжа от возбуждения и страха.
Бухта Шикотана приняла узким горлышком прибывший пароход, как будто заглотив его. Не по себе пассажирам стало. На берегу – строения безлюдного на вид поселка, прилипшего к сопкам. Туман клочьями висит. Волны грохочут. Чайки кричат.
Непривычно и одиноко показалось сельской дивчине в незнакомом мире. И что хорошего ждать, если кругом несуразные горы, вершин которых из-за тумана не видать, камни один на одном, а из пригодного жилья – только низкие бараки виднеются, маяк на возвышенности и каменное здание погранпоста. И все кругом, кажется, насквозь водорослями пропахло. Как тут люди живут?
Совсем уж было упала духом белоруска, как повстречала… корову. Брела себе буренка вдоль дощатого тротуара, ловко минуя нагромождения камней, и жевала кусок картонки.
И так старательно, сосредоточенно и спокойно поглощала непривычную хозяйскому взгляду пищу, что Евдокия вмиг успокоилась. Раз коровы на острове водятся, значит, можно здесь жить!
Правда, бараки низкие, ветрами продуваемые, обитые жестью и кусками рубероида, на шалаши похожие. Но присмотрелась — там дымок из трубы вьется, в другом месте – будка вроде коптильни стоит и курится. Позже узнала: это островные аборигены красную рыбу таким образом коптят и вялят.
Рыбный комбинат под названием «Островной» удивил размерами и обилием рыбы. Была она везде, всюду и в неимоверном количестве – в огромных глубоких чанах, на длинных разделочных столах, закатанная в консервные баночки и уложенная в картонные ящики. Сайра на любой вкус и фасон. Рыбокомбинат специализировался на сайре, и поклонялись, казалось, этой невзрачной рыбешке серебристого цвета, с обтекаемым, устремленной формы телом и люди, и окружающая природа. А чайки, усеивавшие крыши низких строений комбината несметными, оглушительно кричащими стаями, пели сайре нескончаемый гимн, далеко разносимый ветром над скудными берегами, над неприветливым серым заливом. А может быть, птицы возмущались рыбной вонью, густо висевшей в воздухе, пропитавшей каждый малюсенький камешек?
Напуганная дорожными разговорами про непосильную работу на рыбозаводе, Евдокия, как ни странно, к обязанностям обработчицы привыкла быстро, шкерить сайру научилась споро. И нос, как в первый день на комбинате, от рыбной вони уже не зажимала. Орудовала острым ножичком, как заправская разбойница. Или хирургическая сестра – в белом халате, шапочке. Ни приведи господь пальчик порезать – к конвейеру с ранками на руках или грязными не допустят. Приноровилась, приспособилась. За взрослыми тетками присматривалась, к советам мастера прислушивалась.
Через неделю-другую одним махом полосовала скользкую рыбешку от хвоста до головы и тем же движением грешную рыбью голову отсекала. И так – до утупения (не ножа, а соображаловки), до полного изнеможения и ломоты в суставах и плечах. Только в общежитском бараке приходила в себя от усталости, не отваживаясь смотреться в маленькое зеркальце. Не то чтобы сглазить боялась, а страшилась на себя посмотреть: чувствовала: исхудала, аки селедка, хоть руки к любой сельской работе с детства были приучены. Тут другое дело, тут – рыба морская, скользкая и противная.
Население поселка Малокурильское – немногочисленное.
В большинстве — молодежь бабского рода, среди которых редкие мужские физиономии белыми воронами кажутся.
Жизнь кипит в основном на причале, куда подходят разгружаться рыболовные сейнера, на рыбозаводе, работающем круглые сутки, и возле единственного продовольственного магазинчика с полупустыми полками.
Во время путины делать возле лавки нечего – сухой закон.
И как в любой безлюдной деревне, где каждый возмужавший подросток – кавалер, на маленьком острове любой мужчина – жених.
Вскоре подвалил к Дуняше, вечерами прогуливавшейся возле общежития, такой вот человек-пароход– с виду моряк. На голове – фуражка с «крабом», грудь в тельняшке. На губе – сигаретка прилипшая. Вид праздный, беззаботный.
— С каких краев, красавица, пожаловала? – обратился незнакомец с бесцеремонным вопросом к зардевшейся девушке.
— Из Белоруссии, — ответила она, смутившись наглому разглядыванию.
— В Беларуси все Маруси! А тебя как звать?
— Евдокия!
— Дуняша, значит? Дунька -Дульсинея!
— Никакая я не «синея», а Евдокия, — по батюшке Илларионовна…
— Тебе до батюшки, как мне до Алеутских островов… Слыхала про такие?
— Не…
— А про Нагасаки? Тоже не…?
И моряк меха гармошки, что носил с собой, будто торбу на боку, рывком развел и дурашливо пропел:
— Уходит капитан в далекий путь, целуя девушку из Нагасаки…
А ехидный, приставучий! «Извольте, — говорит,- мадам, принять поцелуй в ручку от альбатроса дальних морей, он скучает по женской ласке!»
Руки у обработчицы красные и в цыпках, будто жесткая терка. От воды соленой морской, от шелудивой сайры, которую тысячами шкерить за смену доводилось.
И впрямь чмокнуть тянется, усищами колючими щекочет». Срамота
Одно достоинство – брюки, а мужик так себе: худющий, солидности никакой, взгляд разбойный, чисто жиган. Такой зарежет в темном углу и не хмыкнет. Однако росточком не вышел. Видать, из тех, которые в корне свою силу сосредоточили.
Зато, как выяснилось позже, на клавишах красиво наяривает, припевки трогательные выговаривает! Одним словом – механик.
«Моя милка на крыльце,
Брови ниточкой,
Я с конфузом на лице
За калиточкой…»
Волосы у кавалера черные, в кудрях-завитушках, ранняя седина на висках, а глаза – васильковые, зазывные.
В первую встречу Евдокия недолго с ним простояла, ушла.
Но не тут-то было! Повадился кавалер являться перед общежитием каждый вечер. Пошумит гармонью, чтобы кто-нибудь выглянул, — и тут же Дуняшу на выход требует. Видать, глаз на девушку положил.
«Да какой с него моряк-рыбак? Шваль портовая, пропойная! – подсказали завистницы из соседней смены. – Полгода уже бичует, дружков, что при деле и в море, у пирса высматривает да девок комбинатских щупает без разбору… Ухажер хренов!»
Все верно, но гармонь…
Остальные подробности мужских изъянов разгульного судового механика, проверенные в более близком общении, сработали в отношении избранницы по всем законам той же любовной механики: сердечко девичье вразнобой затюкало, сердечные клапана впопыхах задвигались, и живой механизм встрепенулся. Получилось, как по любимой поговорке трюмного мастера: машина любит смазку, уход и ласку.
«Ты, говорит, девка, никому не вякай, что промеж нами было. Контрогайгу мне не расшплинтовывай, чревато! — ласково, однако настойчиво втолковывал обольститель опосля бабьего стыда.
«А то! Больно надо!- горделиво бросила Евдокия, стараясь скрыть смущение и растерянность от скоротечности произошедшего: не устояла перед настырным гармонистом при первой же близости. Вроде бы, не слишком нахальничал и не сильничал, а девичий рот, готовый на подмогу звать, жадными губами запечатал, коленкой пах придавил – она и обмякла.
И кроватенка панцырная за шторкой в женском бараке, где уединились вечерком в отсутствии соседок, жалобно застонала.
Правда про контрогайку и «чревато» девушка ничего не поняла. Слов таких не знала. «Чревато», наверное, с животом связано. Тогда серьезно: обязательно чаю горячего попить или щепотку питьевой соды в рот, помогает…
А механик сразу и пропал…
«Ой, глыбокiя ды калодзiсi,
Кароткiя ключы.
Палюбiла прайдзiсвета,
Рана па ваду йдучы.
Палюбiла ж, палюбiла я
Да i спадабала,
Не паслухала той праўданькi,
Што мне мацi казала…»
Неделя прошла, другая – нет ухажера, как в воду канул. Евдокия даже на пирс в свободную смену бегала, высматривала: авось, среди рыбаков МРС – малых рыболовных сейнеров, выгружавших улов на причале, знакомая фигура промелькнет. Эти малые суда за сайрой поблизости острова ходят, через день-другой возвращаются.
Однако не нашла обольстителя ни среди рыбаков, ни среди случайно встречавшегося островного народа на причале и в поселке, который будто вымер.
Все свободные руки при деле.
Путина идет. Сайра.
Знать, и механику нашлось применение – не последний, оказывается, работник, сделала вывод девушка.
Но только затеплившуюся надежду отыскать гармониста в здравии и при полезном занятии поставила под сомнение барачная соседка – разбитная Нюшка. Рассказала: была намедни на укромной «блат-хате», куда заглянула по старой привычке, застала там красавца – никакой…
Дуняша побежала сломя голову по указанному адресу, нашла пропажу в cыром полубараке, приспособленном гулящим и пьющим людом под место любовных встреч и попоек. Лежал Фаддей без чувств на разбросанной солдатской кровати, на голых пружинах, в обнимку с полураздетой девицей из последней партии вербованных.
Оба в умате. Вокруг, как после Мамаева побоища, – пустые бутылки, грязь, запустение.
Гармонь под голову приспособил. Еле сумела растолкать.
«Все пропьем, но флот не опозорим…» — только и сумел прохрипеть.
Затворила дверь и ушла тихонько. Подальше от позора, от рвущей душу картины пропащей человеческой жизни…
Наградил господь ухажером… Не только честь девичью растоптал, но собственную жизнь – коту под хвост.
«Наплевать и забыть!» — решила про себя, утаив от подружек свой первый неудачный опыт интимной близости с мужским полом. Гадко было и противно вспоминать. Как половой тряпкой, моряк доверием девушки воспользовался: подтер ею пьяную похоть и выбросил, ненужную… Припевками бесстыдстство сопроводив. Мать, поди, в гробу перевернется, узнай о Дуняшкином падении. Хоть глаза от стыда завязывай ручником, ею вышитым на дочкину свадьбу…
Ой, лихо!
Не раз плакала девушка в подушку тайком от соседок, не раз вспоминала вещие материнские слова: «Посеешь поступок – пожнешь привычку, посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу».
Но только белорусочка Дуня непростая от рождения – хорошо помнила это и знала – из Осмоловских она, которые – Бонч… А эти-то и характер умеют держать, и судьбе привыкли, не жмурясь, в глаза смотреть.
В один из редких выходных дней (а работали на конвейере по 8-12 часов кряду) Евдокия отправилась в сопровождении подружки в сопки, которые громоздились в глубине острова. Интересно было посмотреть, что там?
В лесу она с детства как в родном доме: с любой коряжкой подружиться может, с листка запросто попить, знакомой белке языком поцокать — но то когда лес свойский, белорусский, дубравный либо хвойный. А на Шикотане – дубки монгольские, недоростки; бамбук коленчатый, как в детской книжке; худосочные лиственницы и кедровый стланник — хмызняк, ветром и каменьями угнетенный; корявые березки – будто бабская доля по ветру над землей стелются-растут. А вместо привычного на родине низкорослого папоротника – шатры выше головы на трубчатых подпорках, похожие на огромный навес; какие-то фикусы, вроде тех в кадках, что на вокзале в Москве видела; лопухи – листом полстрехи можно накрыть, трава изумрудная на обманных лужках и камни, камни… Между ними ручьи журчат. В низинах – словно в бане. Ягода растет «красника», на язык — и голубика, и черника, и клюква. Все шиворот-навыворот. И бойся, предупредили, наобум по нужде присесть: ядовитая трава-«ипритка» ужалит больнее крапивы, язва долго не заживает.
А в темной чащобе, говорили, медведи ходят, но они – подальше от морского берега, на реках и ручьях обитают, красной рыбой питаются. Может, врут?
Умаялись подружки в гору лезть. Прилегли на валун отдохнуть. Ни высоко, ни низко.
Евдокия почему-то деревню родную вспомнила Похмелевку. Еще пацанкой, бывало, мать по малину и орехи ее водила в дальний лес за рекой. В тех лощинах памятных густой орешник и папоротник по пояс. А запахи, в отличие от здешних, которые пополам с морскими водорослями и рыбой, — хмельной дурман и малина. Поэтому и деревню назвали Похмелевкой – из-за хмеля. Ничего общего с похмельем, которым маются пьющие люди.
Матушка — так каждому цветку, лесному да луговому, каждой травке пахучей и целебной название и применение знала. А сколько их, кветок, на рушниках материнской рукою вышито! Сколько узоров и орнаментов под чуткими пальцами расцвело! На льняных дорожках, столовых скатертях, рубахах и платьях.
Как живая стоит перед глазами папороть-кветка на свадебном рушнике, что на самом дне чемоданчика под кроватью в бараке преет… Цветет папороть-кветка раз в сто лет и только – в ночь на Ивана Купалу. А тут на Курилах, наверное, и праздника такого не слыхивали, в купалинскую ночь никто цветок счастья не ищет… С океанских щедрот, что ли, ему здесь появиться?! Диковинные здесь цветы цветут, ядовитые…
А как вскарабкались девчата на самую верхотуру, огляделись вокруг – дух захватило от великолепия, представшего взору.
Сзади и по бокам – сопки в клочьях белого тумана, в зеленое одетые, а впереди, насколько глаз хватает, — сиреневая даль без конца и края. Полосами переливается – от нежно-голубого до темно-синего и фиолетового. Кажется, весь Тихий океан перед лицом колышется, перехлестнув через береговую линию, которая и вовсе оказалась рядом. Скалы ее изломали, приподняли и визуально придвинули почти на расстояние вытянутой руки. Вот-вот вода поверх каменных изломов скользнет и брызнет в лицо солеными каплями. И не понять, далеко ли, близко ли кропочки — островки, натыканные в океанском теле то тут, то там и блестящие на солнце, будто с железными шапками. Поднимает островки вода и опускает… А глядевших — вместе с ними.
И ширь неимоверная, простор немерянный хлынули в глаза и душу…
Опустилась девушка на колени и заплакала.
С горя? Со счастья? От восхищения? От великого ли восторга, переполнившего все нутро, воспарившего вместе с ее душой-воробышком клубящимся облаком над безбрежным простором!?
Как будто сама царица небесная, Богородица, всю эту красоту неземную перед Дуняшкой, Божьей рабой, расстелила да на показ выставила: мол, смотри, любуйся и запоминай, в кои-то веки доведется еще такое увидеть! Когда еще сподобится доехать до моря-океана?! От родных осин листочком квелым оторваться и по ветру за тысячи верст до самого земного предела долететь?!
Оберег! О! Берег морской! Спаси и сохрани!
Потом наверху что-то случилось. Поднялся большой шум, потемнели небеса, почернел океан — и даль стала множиться, бугриться на глазах нескончаемыми бороздами, устремившись к берегу свинцовыми поясами.
Заспешили волны, заторопились, гонимые напуганным ветром.
Произошло мгновенное смешение: голубого с фиолетовым, черного с белым, спокойного — с мятежным, различимого — с призрачным.
И лица, лица, сотни и тысячи стали проявляться в изорванных кружевах и разводьях взбесившихся волн, пугая Дуняшу отрешенностью и узнаванием.
Выстраивались подводные ратники правильными шеренгами и, повинуясь приказам своих начальников, развернутым строем двинулись к берегу.
Чем пристальнее девушка всматривалась в размытые очертания этих фигур — тем беспокойней металась мысль-воспоминание, пока не осенило: это ж история Отечества в образах!
В первых рядах — духовные особы; за ними чины военные — царских времен и мундиров; цивильные — бородатые и безусые; почетные граждане — ученые люди, мыслители, писатели и поэты. А также многие из тех, чьи имена ей были почти неведомы. Видать, не проходили по школьной программе.
Важные персоны и недоступные. В их числе — вожди мирового пролетариата и Советского государства, нерушимого и могучего.
Однако со следующим приступом волн повалили на бедняжку совсем уж свойские физиономии земляков и соседей, близких и дальних родственников — похмелевские, осмоловические, лозовицкие, тошнинские жители, погибшие в войнах, на пожарах, в злодействе, не по своей воле почившие в Бозе в разные годы…
Считай, вся округа сгрудилась. Даже те на поверку явились, кого приблизительно знала и в обыденной теперешней жизни давно позабыла, а многих живыми и вовсе не видела.
Бабка Тереза скорбным ликом мелькнула и тут же пропала.
Дедушка, злодей Кирей и им убиенные детки — Андрейка и Василек.
Сестрички и братик Дуняшкины, угасшие в малолетстве.
Отец дорогой — красноармеец Козлов Илларион Киреевич.
За ним – почти все отцовы однополчане, отдельной гурьбой, без малого семьдесят душ, погибшие на рубеже у речки Проня.
Матушкино лицо почти в центре разбуженных вод тревожно и неразличимо белело, смотрело на дочь, будто пытаясь что-то промолвить.
А глубже девица вгляделась, то оказалось, их вовсе не счесть – покромсанных, покалеченных, убогих и сирых… Усопших гостей – со всех волостей…
Как будто бы все они, нетерпеливые и страждущие, с надеждою вышли из волн, из небытия, и на берег ступить вознамерились; к нам, живущим в городах и весях, просятся — чтобы начатое в земной жизни завершить, неоконченное продолжить.
Но неприступные скалы дорогу застят: сюда нельзя, обратного пути нет! Пожили, дескать, свое, отпущенное, дайте другим божьему свету порадоваться, сокровенное взрастить и взлелеять! А самим – не дано. Не выпадет больше случая. Как ни моли, ни стенай.
И впредь ваша скорбная доля – Морская Хвалынь, Синь-Савановна…
Действительно — хода нет. Бьются печальные образы о суровые скалы, распадаются, несчастные, на мелкие брызги, орошая препятствия горючими слезами, исчезают в морской пене, пропадают…
Совсем сомлела Дуняша и упала без чувств.
А когда растормошила подружка Евдокию, привела в чувство – образов и след простыл. Свинцовой простынею лежит внизу залив, не колышется, замер, напуганный и удрученный потусторонним нашествием. Что это было? Не иначе как видение… Но, к чему?
Несколько дней ходила Дуняша, как пришибленная. У конвейера забывалась, а в бараке общежитском, оставшись наедине с мыслями, грустила и плакала потихоньку от подружек.
Рушник материнский в руках мяла, стараясь понять доселе непознанный смысл орнаментного письма. Может, в нем подсказка?
И открылось, созрело, выплеснулось – вслед за вышитой стежкой, что цвела в льняном полотне игривой ниткою, и проявлялась в рисунках символическим смыслом.
«Берегиня»! Вот ответ на девичьи сомнения и тревожные мысли! Только она, Берегиня — защитница и хранительница, способна утолить любые печали. Именно ее очертания содержит венчальный рушник, взятый в дорогу, и ее скорбное лицо, принятое за материнское, увидела девушка в разорванных морских волнах.
«Спаси и сохрани!» — безмолвно взывали святые уста.
Покойно стало дивчине, а все запутанное — понятно. Как она сразу не сообразила, растяпа! Тем, кто в саване могильном, – мир и покой их праху. Зазря не тревожь. Синь-Савановна приемлет, утешит любого, без разбору чинов и званий. Но грех непростительный живого человека, пусть самого никчемного и никудышного, в бездну столкнуть, на краю не удержать: пойдешь за ним следом. Туда подтолкнувшему и дорога!
Быть, значит, ей, Евдокии, Берегиней-заступницей!
Господь так велит.
Не злая любовь повела за руку обманутую девицу по шаткому кругу переживаний и страданий, но сермяжная бабская жалость, которая, наверное, и есть любовь,
а, может быть, что-то другое, манящее,
название чему – мечта…
(Продолжение следует)
Александр Волк ( волонтер до 2021)
Хайфа
