Александр ВОЛКОВИЧ. Новелла. ВЕРБА У ЦЫГАНСКОГО БРОДА

 

 

Плакала сдвоенная дуплистая верба у цыганского брода, возле плакучей ивы, давно уже не завидуя зеленой завистью сочной красавице — рыдала с нею заодно. Жалобно стонала о своей пропащей доле и скоротечным объятьям влажных ночных туманов, таявших неуловимой дымкой с наступлением дня.

Ослабшие корни трухлявого дерева, как ни старались, не могли собрать воедино живительную силу песчаного откоса и напоить влагой из обмелевшей реки засыхающий материнский ствол. И даже весенние ливни были не в состоянии оживить корявое безобразие, насытить оплодотворением засохшие почки и мертвые ветки с сиротливым птичьим гнездом в сухой развилке.

А там, за цыганским бродом, названным в память погибшей бродяжьей кибитки с парой грудастых лошадок с красными ленточками в гривах и кучей мал мала меньше курчавых детишек под рваным пологом, расстрелянных на переправе прямой наводкой немецким танком, — там, за этим мелким переходом на близком, противоположном берегу когда-то стоял крест на могиле погибшей цыганской семьи.

Местные селяне, ставшие свидетелями трагедии, кто-то из них, безуспешно пытался отловить одну из уцелевших от взрыва лошадок, да так и не угнался за ней, ускакавшей в оборванной сбруе с волочащейся вслед оглоблей неведомо куда. Второго коника убило на месте, и лоснящийся под солнцем, мокрый круп с нелепо уцелевшими задними ногами и мочалом хвоста, долго еще мотылявшимся в волнах, прибитые течением к берегу, напоминали о произошедшем, пока тушу не занесло песком либо не унесло вниз по реке настырной водой. Дело было как раз весною, даже в начале лета, и еще полноводная после зимней скованности и скорого половодья мутная Горынь уносила прочь с места своего позора разом с весенним хламом все людские грехи и прегрешения.

Останки погибших людей, выловленных из воды, закопали на песчаном бугре возле переправы. А когда начали делать крест на могилку, неожиданно встал вопрос: а какой именно крест нужен?

Цыганский?

Разве есть такие?

А, может, еврейский?

Ведь не зря, ох, не зря люди балакали, что не только цыганские детки хоронились под пологом убегающей кибитки, но еще и еврейская семья – хозяина кузницы Веселого Янкеля, где тот цыган, отец семейства из семи малолетних ртов, работал молотобойцем. У совсем невеселого Янкеля было достаточно своих курчавых и чумазых еврейских детишек, правда, на одну голову меньше… Всех их, горемычных, как горошины, пересчитал и порешил немецкий снаряд, разнесший в клочья кибитку, а обезображенные тельца и тела омыла покрасневшая от стыда и крови река Горынь.

Крест на могиле поставили православный — с двумя прямыми и одной наклонной поперечиной на главном столбе. Другого не знали.

А речной брод в том месте стал называться «цыганским».

Помнит старая верба немало событий, произошедших с нею и в обозримых окрестностях с тех давних пор.

Как весенняя льдина со следом оборванной колеи срезала острым краем кору до сердцевины, и в рваной впадине образовалось со временем глубокое дупло.

Как белобрысый мальчишка-подпасок засунул туда тайком пачку сворованной у матери махорки и украденные у оккупантов патроны в надежде, что заберет обещанное старший братишка-неслух – молодой партизан.

Как принародно вешали каратели юного мстителя на шибенице посреди села, и как скрипела деревянная перекладина – и вторил ей горьким плачем за одну ночь омертвевший ствол, не выпускавший из тугих объятий сросшегося с ним родного братца.

Как поселилась в дупле суетливая иволга и бесстрашно сражалась с наглыми скворцами, прилетевшими на готовое, на дармовщину, и как их всех вместе выдворил с теплого закутка рой полосатых, вредных шершней.

Деревенские пастухи, напуганные грозным соседством и не раз покусанные злыми шершнями, долго выжигали огнем опасное кубло, пока не изничтожили вовсе.

Крест на цыганско-еврейской могилке с годами истлел, а бугорок сравнялся бурьяном и дерном.

Верба живет, если верить науке, более сотню лет, а память людская – дольше, потому что имена и лица забываются, а названия и прозвища – нет.

Цыгане давно покинули эти края и наезжают лишь изредка, а памятникам на могилах близких предпочитают высокие тополя.

Еврейских местечек поблизости, лавок и кузниц с годами не стало, и все они вместе с хозяевами вместились на скромных мемориальных досках расстрелянных гетто.

И вот однажды в сопровождении местных знатоков приехала к переправе и к тому месту, где покоился прах убитых людей, старая-старая женщина из далекого Иерусалима.

И самый древний замшелый старик показал рукою:

«вот здесь!» — и обвел корявою дланью вокруг себя, казалось, полмира.

Тогда приезжая сорвала зацветшую неожиданно по весне веточку вербы и отвезла в далекую страну к той черте, что называется «Стена Плача».

С тех пор рыдают и плачут они вместе и заодно:

дуплистое дерево у цыганского брода и женщина в черном возле скорбной стены, — когда бури и ветры тревожат людскую память и сдвоенный омертвевший ствол перевитой вербы с единственным зеленым побегом.