Ян Топоровский. РАССКАЗЫ ПОДВОДНИКА

ТРИ СЕМЕРКИ

Жаль парня. Здоровый, крепкий. Только акустик из него никакой. Медкомиссию мы прошли вдвоем. Вертели нас, проверяли и давление измеряли, и легкие просматривали. Годны к плаванью – заключили врачи. Вот и попали мы в подводники.

Мой пост возле перископа. Подниму – опущу. Все по приказанию. Для командира, конечно, или дежурного офицера. Иногда наведу на резкость и сам на секунду поверхность увижу. А что видеть то? Вода да вода, и все. Или дымок? И снова вода. Для меня и секунды достаточно: я у моря родился и с пеленок ег8о вижу.

А парня жаль. Если музыканта посадить за акустические приборы, он море прослушает и скажет: трещетка – это дельфины разговаривают, стук – это сердце китов бьется, писк – это рачки… дышат.

А наш акустик гибнет. Наряды. Выговоры: то крейсер на учениях пропустит, то морской охотник, то эсминец, то еще что-то… Не слышит – и все, хоть убей. А они прямо над нами проходят. Переборки аж гудят у нас – так их винты воду ворочают.

Взялся я помогать ему. В акустике я, конечно, не разбираюсь. Перископ – дело другое. Подниму, увижу корабль и мигом к акустику. Рассказываю. А он уже мотает на ус: какие двигатели, какой тип, вооружение… И докладывает. Глядишь, и ругать его перестали.

Однажды поднял я перископ. Дай, думаю, погляжу. И так отчетливо яхту увидел. Паруса надуты. И моторчик ходу помогает. Дым за кормой тоненький. Я и номер разглядел на борту: 777. Частник, наверно, за рыбой спешит.

Я побежал к акустику. Яхта, говорю: «Три семерки».

Включил парень аппаратуру, Прислушивается. Есть! Текает моторчик керосиновый. На радостях поспешил в каюту командира: разрешите, мол, доложить?! Яхта наверху. Под номером три семерки!

Смотрит на него командир. Ничего не понимает. Потом ка-а-а-а-к скажет:

— Ты откуда номер яхты знаешь? Винт, что ли, семерки отстукивает?!

Акустик замер. Понял, что впросак попал. И рассказал всю правду.

Попало нам по первое число. Обо мне потом забыли. А его так и стали называть: ТРИ СЕМЕРКИ.

 

УЛОВ

Я вчера только из училища. «Молодой» — все меня называют. Придет время и «стариком» величать будут. Вот и подсел к боцману. На флоте можешь не поспать, а боцмана послушать святое дело. Он все знает.

Я и прошу его:

— Митрич, расскажи о какой-нибудь диковинке. О рыбе, что ли?

Митрич стал, как вареный рак. 

— Бусурманы! – крикнул он. – Уже «молодому» все рассказали. На весь флот срамят. Черевичники, а не команда…

Боцман говорил долго. Иногда вставлял разные заковыристые слова. Речь вышла на целый час.

… Идем, говорит, океаном. Как всегда, полным ходом. Зашли далеко. Выставили антенну. Нам приказ: лечь на грунт. Мы легли. Моторы – стоп! Тишина, как в лесу. Шорохи. Свист какой-то. Сирены морские поют, как теки, когда в лесу грибы собирают. Только меня не проведешь. Старый я подводник. При такой благости все и случается. И с нами случилось.

Чувствую сдвинулась лодка на сантиметр. Потом, на другой… Ползем по грунту. Камешки в брюхо стучат. Корпус вздрагивает. Думаю, ненько моя, Гольфстрим подводный! Только откуда ему здесь взяться?!

Пот градом по мне… нечистая сила – вот кто нас тянет. Сам не хочу, а в голову черти лезут.

Меня, старого подводника, голыми руками не возьмешь. Я еще со скорлуп начинал. А теперь на подлодке служу.

Я – к командиру. Он тоже старый подводник. Вместе начинали. Он потом академию закончил. Все ему и высказал: в черта не верю, но тут такое дело… Лодку, мол, тащат черти – не иначе.

— Давай, говорит он, Митрич всплывем. Познакомимся с чертенятами. Корпус нам почистят.

По кораблю сразу боевая тревога. Приготовились к всплытию. Продули цистерны. Бульк-бульк – и всплыли…

Что делается, что делается, ненько моя! На воде, чуть впереди, два сейнера. Пыхтят до небес. Лопаются с натуги. Сеть тащат. А в сети – мы! Среди рыбы глубинной. Улов, называется, взяли. Чтоб им…

Замолк Митрич. А потом снова:

— Команда черевичников! Все матросу молодому рассказали. Что он о корабле подумает?! Смех им подавай. А что рыбаков напугали, так чепуха для них?

И боцман сам вдруг рассмеялся. Громко. Как могут на флоте.

 

ТАК ВСТРЕЧАЮТСЯ МОРЯ

          Памяти Геннадия Агафонова, капитана второго ранга, командира реакторного отсека атомной подводной лодки К-27 

Заработали винты. Воды помутнела. Со дна всплыли обрывки водорослей, шелуха. Зоркие бакланы ныряли в пену. Жадные все-таки птицы. Чуть что мелькнет – сразу хватают, словно рыбу. В другой раз швырнул бы им что-нибудь. А сейчас некогда. В море уходим…

По нашим понятиям – недалеко. Идти будем в надводном положении. В подводном, правда, лучше. Качки меньше и ход быстрее.

Я стою у торпедных аппаратов. Мой пост. Надраю медяшку и отойду. Посмотрю издалека, как на картинку. Блестит клапан, привлекает.

Вахта сейчас не моя. Чистить тоже никто не просит. Спать пойти не могу. С каплеем (капитан-лейтенант. – Авт.) договорился. В надводном его пост наверху. В боевой рубке. В куртке стоит, с биноклем. Если что – кричит рулевым: «Стоп, моторы!» или «Малый назад!».

Вот и попросил его, чтобы позвал наверх, когда из Белого в Баренцево переходить будем. Интересно: где граница между ними? Как встречаются моря?

Может, маячок какой есть, или буй, или просто отметка? Боцман говорит: «Нет. Даже берега не видно. Вода. Ветер…»

Наконец каплей вызывает. Вылез я за ним. Моря – видимо-невидимо. Ветер в лицо. Крути мне ухо, как батя в детстве. Не вылазь, мол, нечего. За борт можно упасть.

В другое ухо кричит каплей. Я только буквы складывают:

— Ч Е Р Е З   МИ-НУ-ТУ-У… СМО-ТРИ…

-Да, — хочу ответить. – Понял. Баренцево море будет.

Но только рот открыл, как вижу: волны навстречу идут друг другу. Одни с Баренцева, другие – с Белого. Рать на рать. Силу свою пробуют. Сшибаются. Лоб в лоб. До смерти. Ничего не не остается. Только длинная-длинная полоса пены. До горизонта. А мы проходим через нее, чуть подныривая.

— Граница, — шепчу. – Вот она…

Что-то объясняет мне каплей. Но я его не слышу. Грохот. Моря встретились.

 

ТОЛЬКА-МОРЯК

Отслужил. Четыре года. Тютельку в тютельку. Бушлат на мне. В нем и домой поеду. Впервые, как пассажир. А то все матросом и матросом.

Под Новый год буду дома. Демобилизация (у нас ДМБ говорят или дембель) на носу. Дождался- таки своей очереди. Вот и северное сияние меня провожает. Над дорогой протянулось. Переливается из цвета в цвет, как будто сосуды разноцветные.

К сопкам я привык, а к сиянию никак не могу. На юге его не увидишь. Длинное такое сияние, словно отражение дороги, по которой иду. А может, и я отражаюсь в небе?! И головы наши соприкасаются. Макушка к макушке. Об этом мы уже с Пеховым говорили.

Он на вахту сейчас заступил. Так и не успели мы попрощаться как следует. Меня катерок к берегу доставил. А друг крикнул вслед: «Кэп (капитан. – Авт.) уйдет, я тебе фонариком посвечу». Хороший фонарик – целый прожектор! Ну, ладно: получится – свети.

Пехов «первый класс» носит. Значок военный. За знания дается: не то, что там сувенир в магазине. Посмотрит сейчас Пехов вверх на сияние. Там – я, собственной персоной. Как в зеркале видно. Вот за сопку захожу, вот выхожу ближе к морю…

Крикнуть другу, что ль? Конечно, не услышит: корабль-то на рейде. Ладно, пусть и не услышит, а крикнуть хочется. Руки рупорком: «Толь-каа! Толька!»

Лег мимо меня луч. Подвинулся немного, и я очутился в нем. Глаза закрыл, чтобы не ослепнуть. Стою и греюсь. Луч согревает…

Стою с закрытыми глазами и все вижу. И огоньки марсовый и штанговый. И Пехова, и ребят в кубрике. Спят все. Словно малые дети. А ведь мы с ними столько прошли. И даже аварию на ЖМТ. (Жидко-металлический реактор. – Ред.).

В одну руку взял я бескозырку, в другую – гюйс. Чемоданчик возле ног поставил. И давай писать по-флажковому: «Братцы мои, любимые. С вами я. Приезжайте в гости»,

Пехов завтра им передаст. Он матрос настоящий. Хватит, Толька. Мне пора домой. Вот и сияние погасло. Спешить надо.

Взял я чемоданчик и пошел. Впереди путь освещал прожектор, а я за лучом… Каждый камешек виден. Не споткнуться мне. Знаю, друг светит: Толька-моряк.

Ян Топоровский, старшина второй статьи, трюмный машинист АПЛ К-27