Старший лейтенант Алескендер Рамазанов — редактор дивизионной газеты, Афганистан, Кундуз, 1981 год.
«ЧАСТИЧНО…»
(повесть)
Судьба – заложница любви.
Доказать обратное.
ВЕРБАЦИЯ
С утра, так было заведено, ответственный редактор, полковник Уловский, обещал «пробить башку тупоголовому секретариату».
Разумеется, не сонно-покорным литературным девицам, а двум тощим майорам: ответственному секретарю Озерову и его помощнику Ратманову.
Днем шла нормальная работа, если таковой считать выпуск очередного номера военной газеты. Вечером шеф наливал «тупоголовым» твердой рукой по пиалке «Пшеничной» за терпение и усердие. Теперь, однако, майоры именовались «орлами» и «бойцами».
Отчего-то, именно в этот момент, появлялась старшая машинистка, с греческим носом и царской грузинской фамилией. Ей тоже протягивали расписную чашку, и все, стоя, принимали заслуженную похвалу воинского начальника. И все любили друг друга, и хотелось жить и работать еще! Вот такой был «откат нормальный».
Однако, вызов к редактору среди бела дня сулил немалые заботы. Уловский, несмотря на волчье чутье, не мог предвидеть с утра все гримасы жизни Краснознаменного военного округа. Здесь, необходимо сказать, что округ располагался на бесконечных горно-пустынных пространствах трех среднеазиатских республик, и воевал пятый год в Афганистане. Места для знамений и чудес хватало!
Внутренний телефон на столе Озерова затрещал за пять минут до обеденного перерыва: «Да. Здесь, товарищ полковник. Есть».
-Шеф зовет. Тебя одного. Вроде все нормально. Зачем, не сказал,- Озеров, плавно опустил длинные ресницы над голубыми , ну, прямо в фамилию, глазами – два студеных озерка.
Ратманов поднялся, прихватил, на всякий случай строкомер, гибкую металлическую линейку – оружие секретариата, и «сырую» первую полосу, в которой мучительно заделывал белые пятна недостающего текста. Кошки, ни в коем случае, не скребли: от Уловского, как Иов от Бога, он принимал с благодарностью все, хотя и ревновал за излишнюю мягкость к редакционным бездельникам. Это, скорее, от его, Ратманова, небольшого ума или опыта, поскольку, если начальник милует кого-то – радуйся. Не за опального, а за само явление гуманизма, как элемента управления. К тому же, в свои пятьдесят пять, Уловский был бойцом: жилист, умен и смел (последнее — редчайшее качество для редактора советской военной газеты времен развитого социализма!). Как не любить?
Вот так, с открытым сердцем, тянешь на себя массивную дверь и…
- Саша, — шеф назвал Ратманова по имени, что обещало дополнительные трудности, — нашим друзьям и коллегам,- он кивнул на майора, сидящего в кресле по правую руку,- нужна помощь. Ты же у нас с поэтами работаешь, сам стихи пишешь. Вот, конкурс идет, новые имена, да…имена…интересные…
«Коллега», плотный брюнет с сизыми щеками, всем видом своим привел Ратманова в полную боевую готовность! Приплыли! На кителе утреннего пришельца посверкивал геральдический щит, за которым не очень старательно прятался меч с витой рукоятью. Ратманов набрал воздуха и приготовился к активной обороне. Конкурс военных поэтов, на четвертой полосе, действительно шел неплохо. Но Ратманов дал маху, изрядно поправив дебют молодого автора — поэму о герое, погибшем в Афганистане. Было там что? Местами «поцелуй …. в кирпич, где моя пилотка»? А стало? Вполне можно со сцены читать в солдатском клубе, у костра петь под гитару и в других «откровенных» местах. Автор же не снес посягательства на свое детище, и написал жалобу, которая попала в секретариат, и теперь покоится в столе Ратманова рядом с оригиналом поэмы, на всякий случай. Между прочим, пятнадцать дней без ответа. А это уже нарушение строгих указаний коммунистической партии и государства о работе с письмами и обращениями граждан! Хотел, как лучше… Благие намерения!Но почему особый отдел? Однако разговор принял иной оборот.
Майор приподнялся, изобразил поклон в сторону редакторского кресла:
- Давайте, я представлюсь: Глызин, особый отдел округа. Мы, если позволите, с товарищем Ратмановым пройдемся, побеседуем? Спасибо, товарищ полковник. Обед, кстати.
И, засасывающее, глядя в глаза Ратманову:
-Вы не против?
Нет возражений! И не может быть, если с тобой говорит госбезопасность! Щит с Заклепками! Меч Карающий! А что за кем водится, так это узнать в два счета. И ведь, что характерно, за каждым есть нечто противное родной советской власти. Незрелое, в лучшем случае! Так и запишут « высказывал незрелые мысли вслух».
К примеру, коммунист Ратманов, машинописную копию антисоветского романа Солженицына хранит, и читать еще дает другим. Год? Радио «Свобода» слушает, да еще пересказывает. Еще год? В рабочее время употребляет спиртные напитки и внебрачные половые связи имеет? А чего к венерологу три года назад бегал? Гонорея? Это тоже моральный облик! Не посадят, так засадят по партийной линии, и в Кызыл-Арват, хорошо, если редактором дивизионной газеты! Анекдоты про главу государства устно распространяет. Да! А стихи крамольные: «Брови черные, густые, речи звонкие, пустые…». Мало ли, что Брежнев умер! Как все это совместить с партийным билетом? А? Ну? То-то же! Пять лет, конечно, не срок, но без привычки вечностью покажутся!
Сели в «Лагманной». Хорошее место: военная прокуратура, комендатура и особый отдел – все рядом. Самое то, чтобы горячее острое узбекское спагетти ящеркой юркало в глотку. И потолок на высокие мысли настраивает: грязно-белый, с лазурными прорехами. Небо, оно такое…
— Кам-кам?
Ратманов замотал головой, сославшись на планерку.
— Да и я днем не любитель,- вздохнул Глызин,- но иногда приходится, чисто по службе. Тут вот какое дело: вам Твардовский знаком? В смысле, поэт?
(Заметим, что у нормальных людей, на подобные вопросы, среди бела дня, существует множество ответов. К примеру: «Иди ты на…», «Наливай, брат!», «Кореш, что ты порешь?». Но когда в глаза тебе смотрит холодный и явно трезвый ум госбезопасности – душа начинает, как-то вдруг, упиваться откровением.
— Так себе, школьная программа, «Василий Теркин», «За далью даль», «Страна Муравия», честно, не помню толком о чем? Про кулака что ли? Стихи замечательные есть, еще «Теркин на том свете». Даже помню, как его еще по радио читали, ну точно, как с того света, музыка мрачная, товарняк порожний грохочет. Потом не встречал такой декламации. Раньше, ни один отчетный концерт без Теркина не обходился. «Гармонь», «Переправа» — обычно фронтовики читали, под баян, бывало, разольют за сценой по сто пятьдесят и душевно так…
-А что?- спохватился Ратманов, в памяти которого, весьма некстати всплыли картинки театральной жизни отрочества. Заучивание ролей, картон, клей и гуашь и ситец декораций, дырочки в занавесе, вопли постановщиков, дурманящие затяжки перед выходом, портвейн, запах грима, «Лесной воды», святая/чистая любовь в тринадцать лет, и неизбежное грехопадение на пыльных марлевых гобеленах из «Принцесы Турандот». Черт, гипноз какой-то…
— Так. Все верно. Ай, хорошо, спасибо!- обрадовался Глызин,- Сейчас все поясню. Не возражаешь, если будем на ты? Мы ведь почти ровесники, в одном звании. Михаил.
— Саша.
— Вот, Саня, из всех кандидатов на задание я у тебя одного искорки в глазах увидел, когда ты про Твардовского говорил. Это важно. Да и все остальное тоже подходит: журналист, стихи пишешь.
— Лет десять уже не пишу. Так, изредка, если что зацепит.
— Да-да, знаю, у поэтов молчание – род творчества! А теперь слушай: год тому назад стали гулять по сороковой армии от Кандагара до Шинданта стихи о Теркине в Афганистане. Разные: смешные, похабные, просто частушки, и кое-что с большим смыслом, опытной рукой, так сказать, созданные. Не встречалось?
— Интересно. Но это же подражание? Нормально. В Афгане, поначалу, и Светлова, и Высоцкого, и Киплинга перепевали. Да весь походный репертуар под себя подгоняли. Потом свое сочинили. Но я-то уж три года, как из-за «речки».
— А командировки? У тебя, вот, тридцать дней только в этом году. Смотрел, по всем гарнизонам колесишь!
— А план? За день подай очерк! Да и что с этих вагантов местных, такие стихи не напечатают? Представляю, что солдат Вася Теркин про Афган чисто по-русски скажет.
_-Что, к примеру?
-Секундочку, -Ратманов потер кончик носа,- Вот: « Взять бы дедовский наган, и по пульке в жопу тем, кто нас послал в Афган строить там Европу». Это еще скромно…
— Ценю твой юмор, Саня. Пусть Европа – жопа явный плагиат, кое-что из твоих опусов нам уже знакомо. Пиши, читай. Только переписывать не давай, особенно если копии твоей ручкой шаловливой написаны, и упаси боже, если на машинке редакционной. Что, не так было?
— Сдали по полной?
Ладно, не в этом суть, сдали не сдали! На том стоим! Слушай дальше: стали эти стихи, подчеркиваю, грамотно написанные, приобретать интересную окраску и популярность. Понимаешь? Нас интересует эта поэма. Не отрывки-осколки, а вся!
— Да чего же проще? У вас аппарат, замполиты, да и командиры тоже ваши, в принципе, только прижать! Что она, эта поэма? Без автора? Так не бывает. Не эпос же?
— Эпос, Александр. Еще какой эпос. И попал этот эпос,- Глызин с со злостью напирал на «о», — на стол одному из,- он потыкал пальцем в грязно-голубой потолок харчевни,- понимаешь? Но попал частично. Понимаешь, так и сказано было: частично!
Ратманов, внезапно и неприлично громко для восточной этики, засмеялся, да еще в ладоши забил:
-Как? Частично? Это классика. О-ха-ха! Надо же!
-Ну, и в чем теперь юмор?- сощурился Глызин.
— Да в том, что догадываюсь, кто этот читатель,- Ратманов повторяя жест майора, тоже воткнул палец в подпотолочный чад,- И даже скажу, что он фронтовик, мало того, политработник бывший, и очень большой теперь… Дальше рассказывать?
-Интересно,- надвинулся майор, шею вытянул и подбородок вперед, — Только не так громко. Утечка, конечно, исключена. Какая логика?
— А вот это слово, «частично». Оно в Теркине, у Твардовского, три раза встречается, насколько я помню. Вот:
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
И частично истреблен…
И еще, когда старик у Теркина про вошь спрашивает, мол, есть ли она нынче в армии, а они пьют, да яичницей на сале закусывают:
И, макая в сало коркой,
Продолжая ровно есть,
Улыбнулся вроде Теркин
И сказал: «Частично есть…».
А кто это слово сегодня в речах произносит, известно. Они же тогда молодые были, Теркина наизусть знали.
-Пойдем отсюда,- торжественно встал Глызин,- Найдем приличное место. Спокойно посидим. Интересный расклад получается.
Приличным местом оказался кабинет контрразведчика на втором этаже особого отдела округа. И нашелся в старинном чугунном сейфе приличный армянский коньяк.
— Нужен нам афганский Теркин не частично, а целиком, ну хотя бы большей частью, понимаешь? Сегодня буду докладывать о тебе. Согласен помочь? Не кривись ты, никаких фамилий, расписок, привязок. Не тот случай. Стихи нужны! Эпос, мать его!
— Да, может быть, забудется,- поднял на свет рюмку Ратманов,- Мало ли прочитал, забыл. Такой человек… Государственный! Все идеи из его головы.
— Он, может и забудет, но тот, кому поручили – помнит крепко. Знаешь пословицу: жалует царь…? Ну? Есть такие папочки кожаные, с гербом, а в них все, что сказано лидером. И странички номерные. И целый аппарат за этим наблюдает. Надо тебе объяснять? Туда попасть – дело жизни, а вылететь – раз плюнуть!
— Миша, да это же народное творчество. Что я фольклор поеду собирать? Это же, сам знаешь, посидели вечерком, ну и все такое. Стихи да песни на сухую не идут, где я столько водки возьму?- цеплялся за соломинку Ратманов.
— Не проблема, — отрезал Глызин,- Провезешь сколько надо. Хоть ящик. Оплатим. И там без помощи не оставим.
— Как?
-Прямо. Выходи по ЗАС. Говори, что нужно, сколько, куда? Остальное наше дело.
— Хорошо. Дайте прочитать, что уже есть? Или секрет?
-Да какой там секрет! Для служебного пользования. Вот,- Глызин вынул из стола папку-скорошиватель,- читай, только здесь, на вынос не даем,- он поднялся к зарешеченному окну, закурил, выпуская дым в форточку.
«Шумит душман в Пули-Хумри
и около Герата,
Его громят, черт побери,
афганские солдаты.
И в Кандагаре, и в Газни,
в Баграме и в Кабуле
Афганской армии сыны,
ну так и прут под пули.
А контингент наш небольшой –
навряд ли больше взвода —
Границу пересек, и вот –
любуется природой…»
— Это же Виктор Верстаков,- протянул Ратманов,- подполковник, нынче известный человек, член Союза писателей. Стихи, кстати, старые, лет шесть им уже. Да и не возьмется он за парафраз, своя муза хваткая. Талантлив, поет неплохо.
-Я не знаю, пара там фраз или больше, а Верстаков здесь потому, что к Теркину, читай дальше, его эпиграф прилагался.
Ратманов, не испытывая охоты тащить контрразведчика в дебри филологии, отогнул страницу…
Стихи были замечательные.
Сердечные. И вполне солдату близкие.
За виноградом иногда
С заставы выходили,
Стихи читали у костра
И хоровод водили.
Читали письма от родных
От корки и до корки:
Все было тихо, и тогда
Вдруг появился… Теркин!
«Василий! Ты ли! Мать твою —
Ну, прямо как из книжки!»
А Вася скатку снял свою:
«Привет вам всем, братишки.
С дороги ноги нелегки
И под панамой тяжко…
Налейте, что ли, мужики,
Полтинничек спиртяжки»…
Эх, вот она сила поэтического слова! Ратманов представлял себе, как далеко не последний член Политбюро ЦК КПСС, в Кремле читал про изобретение Теркиным «фанта-шурави», то есть бражки, про жизнь в Рухе, гепатит, бой. Особенно безымянному автору удалась картинка отпуска, где Василий переспал с половиной деревни и даже с неким Петром. Ну, это конечно, не то, чтобы однополая любовь, а так, накушались молодцы и свалились, где сидели. Образно! Хотя, с намеком! И пересыльный пункт был нарисован верно: пьянка, бардак-кавардак. Нет, определенно, талант!
— И кто это?- как бы вскользь спросил Ратманов,- Наш, афганец?
— Наш,- угрюмо подтвердил Глызин,- С него-то все и началось. А про контузию — это другой «наш», но тоже известен.
— Ну, и что им?
— Расстреляли! Да шучу, конечно, но если писали то до конца бы, что ли. Стихоплеты хреновы. «Меня сегодня муза посетила!». А завтра, значит ни в какую?
— Это не прикажешь. Вот у меня собака была, она «пела» под дудочку, ну, выла так, музыкально. Но только по вдохновению. То-есть, когда захочет, а не за салями, скажем.
На этот раз юмор Ратманова пропал даром, Глызин молча разлил по рюмкам остатки коньяка. Чокнулись. И уж потом, вроде тоста запоздалого сказал:
— Есть информация, что намного длиннее этот афганский Теркин. Чуть ли не кассета, выходит, минут сорок. И старше, начало к восемьдесят второму году восходит… Помоги найти. Сам понимаешь, если наши сотрудники за что-то берутся именно в этом роде, то ни хрена не получается. Не вдохновляется народ с нами по стишкам да анекдотам беседовать. И еще потом гордятся, что с ними особисты работали, цена им вроде повышается, досиденты недоделанные!
-Как? – Ратманову показалось, что он ослышался
— А вот как: все диссиденты делятся на «до сидентов» и «после сидентов». Это они сами про себя придумали. А знаешь, что надо написать, чтобы посадили?
— «Архипелаг Гулаг»?
— Вот и считай сам, какие способности иметь надо! Согласен?
— Ладно. Не я, так другой.
— Ты, и, в текущий момент, только ты. А то будет нам вместо Теркина – Лука Мудищев или про царя Никиту…
— И у вас читают такое? – неподдельно изумился Ратманов.
В ответе Глызина прозвучал легкий укор:
-Я, товарищ дорогой, между прочим, в педагогическом институте учился, и диплом красный имею, не хуже твоего!
Ну, что сказать. Уел-укусил! Все высшее образование Ратманова – сельскохозяйственный институт в южной провинции. Правда, с отличием. А военного и вовсе нет — курсы офицеров запаса под Кызыл-Арватом. И значок-ромбик на китель не привинтишь, поскольку там, под гербом Отечества два снопа валятся друг на друга. Хорошенький значок для майора с золотистыми танками на черных петлицах! Вот тебе и урок: не подкалывай чекистов, к ним тупых не берут, это точно! Правда, многие косили под простаков, но только в рабочее время, и в целях государственной безопасности! А что касается журналистики в судьбе Ратманова — так это хобби, в одночасье ставшее профессией. Надо было марки собирать, а не подрабатывать в газетах, да на радио.
Странное состояние испытывал Ратманов, возвращаясь в редакцию. Нет, коньяк был замечательный, разговор интересный, но в опустевшее сознание, как что-то новое вливались картинки трижды знакомого городского пейзажа: гигантские «бесстыдницы», чинары, трамвайные рельсы, линялая афиша какого-то узбекского театра о спектакле «Бури уясы».
-Волчья яма, западня, значит,- пробормотал он. И вновь повторил про себя эти слова, когда на рабочем столе увидел командировочное предписание.
— Ты чего там бормочешь? Какая еще «бурясы»? Давай карточку. Приказано пистолет твой доставить.
Ратманов поднял глаза. Перед ним, в выжидающей позе стоял капитан Краузе. Он отвечал за доставку личного оружия в редакцию корреспондентам, убывающим в Афганистан. Им полагался пистолет Макарова с двумя обоймами. Оружие выдавалось только при сдаче карточки-заместителя, где в силуэт пистолета были вписаны воинское звание фамилия владельца и номер славного оружия. Здесь нет преувеличения – пистолет Макарова спас сотни офицерских жизней уже тем, что наличие оружия дисциплинирует, всегда есть, про что вспомнить в момент упоения, и жить далее по уставу. Правда, и стрелялись из него тоже нередко, но во-первых, он – «штатный», а во вторых, из автомата, , или карабина это делать менее удобно, и больше подходит солдатам.
Ратманов протянул капитану прямоугольник плотного картона и вдруг, совершенно неожиданно процитировал на память:
-Подпоручик Краузе. Умереть под знаменем. Лег и прострелил себе руку…
— Между прочим, я капитан. Подпоручик это ближе к лейтенанту. И что так мрачно?
-Да это из Куприна. Там офицеры, в собрании, перепились и про всякие случаи рассказывали. За лунный свет пили, за собачий лай. Не читал?
-Алкаши ненормальные,- фыркнул Краузе,- приходи вечером, нормально посидим перед дорогой, вместе выпало. Я – в зенитный полчок в Кундузе, потом в Файзабад, давно туда не показывались. Борт есть, прямой, на Кундуз, завтра в десять. Подходит?
— Да нам, татарам.., — кивнул Ратманов,- Начну с Кундузовки, места родные, а там видно будет.
Окончание дня обещало быть веселым. У Краузе большая квартира, хлебосольная, милая жена, диско на всю катушку! Однако не обошлось без отягчающих обстоятельств. Озеров, озадачил очерком о политработнике, туркмене.
— Заказ из Москвы. Обязательно нужен туркмен, и обязательно политработник. Еле нашли. В Кундузе. Вот, в инженерно-саперном батальоне есть такой замполит роты. Командиры туркмены — есть, техники, разведчики, врачи — есть, а в комиссары не идут. Тысячи две строк. Заказчик хорошо платит, да и мы опубликуем. Ладушки?
Хорошо работалось с Озеровым. Не спрашивал лишнего, но и к себе близко не подпускал. Бывало, взрываясь по делам редакционным, Ратманов слышал от него одно и то же:
«Ничего. Плюнь. Терпение – доблесть воина», и остывал под прямым взглядом голубовато-льдистых глаз.
* * *
Нет, нельзя было отрицать заботу Родины о воинах-интенационалистах. Вот, к примеру, военный аэродром Тузель на окраине Ташкента. Ратманов, пять лет назад, два часа стоял под мелким мартовским дождем на пятачке, окруженном рвом и колючкой. И еще человек двести в мокрых бушлатах и шинелях. Плотно стояли, плечом к плечу. Такой вот был отстойник, а таможня вся под навесом. Что-то вроде колхозного рынка. Только на жестяном прилавке не продавали, а проверяли и отбирали, в основном водку лекарства и советские червонцы, если сумма превышала сорок рублей. А теперь? Храм из бетона и стекла, скамейки, туалет, пусть и загаженный донельзя, но такова была традиция всех общественных туалетов в Ташкенте.
Глызин вышел из комнаты пограничников, сдержанно кивнул, забрал тяжелую, предательски булькающую сумку. Только и сказал: «Верну на посадке». Рядом завистливо вздохнули: «Нам бы такую заботу». Понятно, дадут офицеру две бутылки водки провезти и все. А солдату ни-ни. Получится грелку протащить на животе или банку с вареньем на спирту – повезло. Но это редкость. Огромный, как медведь комендант, даром, что в очках, он нюх особый имеет на спирт: вскроет и выльет. А солдат еще может и на «губу» (гарнизонную гауптвахту) угодить, что много хуже Афгана!
Ратманов вышел во дворик, обнесенный высоченными бетонными плитами, закурил. Была у него такая привычка, в числе последних все эти досмотры проходить и на борт тоже не торопился, садился поближе к рампе. Откуда, почему такое, он и сам не знал. Толчеи не любил. Да кто ж ее любит? А вот еще заметил за собой и такое: на подходе к светофору, если горел уже зеленый свет, не спешил, останавливался, ждал «своего сигнала». Прямо какой-то комплекс развивался.
-Летим, Саня?- в бетонную ловушку вошел капитан Краузе,- а вещи где,- На посадку уже выпускают.
— Досматривают с пристрастием,- отшутился Ратманов,- обещали отдать.
Сумку он подхватил у ног Глызина, за рамкой металлодетектора. Уловил едва приметный кивок и одобряющий, ну прямо, отеческий взгляд. И тут же нашел повод для веселья: майор госбезопасности был первым человеком, который провожал его в Афган. Ратманов, по всей своей жизни, любые проводы категорически отрицал. Ревизию вещей он провел уже на борту. А может быть добавили чего? Увы! Но смотрели капитально, «контролька», ворсинка в блокноте, исчезла. А блокнот лежал на дне сумки. Ладно, ничего не отобрали, не добавили, и то хорошо.
Зря, конечно, расслабился. Ведь знал же: все, что в руках госбезопасности побывает – особый отпечаток несет. Любая вещь, и мысль в том числе!
(Продолжение следует)
Александр Волк ( волонтер до 2021)
Хайфа