Главная / Хайфаинфо - Литературная гостиная / Алескендер Рамазанов. «Частично…» (Повесть)

Алескендер Рамазанов. «Частично…» (Повесть)

Фото для Хулькара.jpg

Старший лейтенант Алескендер Рамазанов — редактор дивизионной газеты, Афганистан, Кундуз, 1981 год.

 

 

                                      «ЧАСТИЧНО…»

                                            (повесть)

 

                                             Судьба    –  заложница любви.

                                                                  Доказать обратное.

 

 

 

ВЕРБАЦИЯ

С утра, так было заведено, ответственный редактор, полковник Уловский,  обещал «пробить башку тупоголовому секретариату».

Разумеется, не  сонно-покорным литературным девицам, а двум тощим майорам: ответственному секретарю Озерову и его помощнику Ратманову.

Днем шла нормальная работа, если таковой считать выпуск очередного номера военной  газеты. Вечером шеф наливал «тупоголовым» твердой рукой по пиалке «Пшеничной» за терпение и усердие. Теперь, однако,  майоры именовались «орлами» и «бойцами».

Отчего-то, именно в этот момент,  появлялась старшая машинистка, с греческим носом и царской грузинской фамилией. Ей тоже протягивали расписную чашку, и все, стоя, принимали заслуженную похвалу воинского начальника. И все любили друг друга, и хотелось жить и работать еще! Вот такой был  «откат нормальный».

 Однако, вызов к редактору среди бела  дня  сулил немалые заботы.  Уловский, несмотря на волчье чутье, не мог предвидеть с утра все гримасы жизни  Краснознаменного военного округа. Здесь,  необходимо сказать, что округ располагался на  бесконечных горно-пустынных пространствах трех среднеазиатских республик, и воевал пятый год в Афганистане. Места  для  знамений и  чудес  хватало!

Внутренний телефон на столе Озерова затрещал за пять минут до обеденного перерыва: «Да. Здесь, товарищ полковник.  Есть».

-Шеф зовет. Тебя одного. Вроде все нормально. Зачем, не сказал,- Озеров, плавно опустил длинные ресницы над  голубыми , ну, прямо в фамилию, глазами – два студеных озерка.

Ратманов поднялся, прихватил, на всякий случай строкомер, гибкую металлическую линейку –  оружие  секретариата, и «сырую» первую полосу, в которой мучительно заделывал  белые пятна недостающего текста. Кошки, ни в коем случае, не скребли: от Уловского, как Иов от Бога,  он принимал  с благодарностью все, хотя и ревновал за излишнюю мягкость к редакционным бездельникам. Это, скорее, от его, Ратманова, небольшого ума или опыта, поскольку, если начальник милует кого-то – радуйся. Не за опального, а за само явление гуманизма, как  элемента управления. К тому же, в свои  пятьдесят пять, Уловский был бойцом: жилист, умен и  смел (последнее — редчайшее качество для редактора советской военной газеты времен развитого социализма!). Как не любить?

Вот так, с открытым сердцем, тянешь на себя массивную дверь и…

  • Саша, — шеф назвал Ратманова по имени, что обещало дополнительные трудности, — нашим друзьям и коллегам,- он кивнул на майора, сидящего в кресле по правую руку,- нужна помощь. Ты же у нас с поэтами работаешь, сам стихи пишешь. Вот, конкурс  идет, новые имена, да…имена…интересные…

«Коллега», плотный брюнет с сизыми щеками, всем видом своим привел  Ратманова  в полную боевую готовность! Приплыли! На кителе утреннего пришельца посверкивал геральдический щит, за которым не очень старательно прятался меч с витой рукоятью. Ратманов  набрал воздуха и приготовился к активной обороне. Конкурс военных поэтов, на четвертой полосе, действительно шел неплохо.  Но Ратманов дал маху, изрядно поправив дебют молодого автора — поэму о герое, погибшем в Афганистане.  Было там что? Местами «поцелуй …. в кирпич, где моя пилотка»? А стало? Вполне можно со сцены читать в солдатском клубе, у костра  петь под гитару и в других «откровенных» местах. Автор же не снес посягательства на свое детище, и написал жалобу, которая попала в секретариат, и теперь покоится в столе Ратманова рядом с оригиналом поэмы, на всякий случай. Между прочим, пятнадцать дней без ответа. А это уже нарушение строгих указаний коммунистической партии и государства о работе с письмами и обращениями граждан! Хотел, как лучше… Благие намерения!Но почему особый отдел?  Однако разговор принял иной оборот.

Майор приподнялся, изобразил поклон в сторону редакторского кресла:

  • Давайте, я представлюсь: Глызин, особый отдел округа. Мы, если позволите, с товарищем Ратмановым пройдемся, побеседуем? Спасибо, товарищ полковник. Обед, кстати.

И, засасывающее,  глядя в глаза Ратманову:

-Вы не  против?

Нет возражений! И не может быть, если с тобой говорит госбезопасность!  Щит с Заклепками!  Меч Карающий! А что за кем водится, так это узнать  в два счета. И ведь, что характерно, за каждым  есть нечто противное  родной советской власти. Незрелое,  в лучшем случае! Так и запишут « высказывал незрелые мысли вслух».

К примеру, коммунист Ратманов, машинописную копию антисоветского романа Солженицына хранит, и читать еще дает другим. Год? Радио «Свобода» слушает, да еще пересказывает. Еще год? В рабочее время употребляет спиртные напитки и внебрачные половые связи имеет? А чего к венерологу три года назад бегал? Гонорея? Это тоже моральный облик! Не посадят, так засадят по партийной линии, и в Кызыл-Арват, хорошо, если редактором дивизионной газеты!  Анекдоты  про главу государства устно распространяет. Да!  А стихи крамольные: «Брови черные, густые, речи звонкие, пустые…».  Мало ли, что Брежнев умер!  Как все это совместить с партийным билетом? А? Ну? То-то же! Пять лет, конечно, не срок, но без привычки вечностью покажутся!

Сели в «Лагманной». Хорошее место:  военная прокуратура, комендатура и особый отдел – все рядом. Самое то, чтобы горячее  острое узбекское спагетти ящеркой юркало в глотку. И потолок на высокие мысли настраивает: грязно-белый, с лазурными прорехами. Небо, оно такое…

— Кам-кам?

Ратманов замотал головой, сославшись на планерку.

— Да и я днем не любитель,- вздохнул Глызин,- но иногда приходится, чисто по службе. Тут вот какое дело: вам Твардовский знаком? В смысле, поэт?

(Заметим,   что   у нормальных людей,  на подобные вопросы, среди бела дня,  существует  множество   ответов. К примеру: «Иди ты  на…»,  «Наливай, брат!»,   «Кореш, что  ты порешь?». Но когда в глаза тебе смотрит холодный и явно трезвый ум  госбезопасности –  душа начинает,  как-то вдруг, упиваться откровением.

— Так себе, школьная программа, «Василий Теркин», «За далью даль», «Страна Муравия», честно, не помню толком о чем? Про кулака что ли? Стихи замечательные есть, еще «Теркин на том свете». Даже помню, как его еще по радио читали, ну точно, как с того света, музыка мрачная, товарняк порожний грохочет.  Потом не встречал такой декламации. Раньше, ни один отчетный концерт без Теркина не обходился.  «Гармонь», «Переправа» — обычно фронтовики  читали, под баян, бывало, разольют за сценой по сто пятьдесят и душевно так…

-А что?- спохватился Ратманов, в памяти которого, весьма некстати всплыли картинки театральной жизни отрочества. Заучивание ролей, картон, клей и гуашь и ситец декораций, дырочки в занавесе, вопли постановщиков, дурманящие затяжки перед выходом, портвейн, запах  грима, «Лесной воды», святая/чистая любовь в тринадцать лет, и неизбежное грехопадение на пыльных марлевых гобеленах из «Принцесы Турандот». Черт, гипноз какой-то…

— Так. Все верно. Ай, хорошо, спасибо!-  обрадовался Глызин,-  Сейчас все поясню. Не возражаешь, если будем на ты? Мы ведь почти ровесники, в одном звании. Михаил.

—  Саша.

— Вот, Саня, из всех кандидатов на задание я у тебя одного искорки в глазах увидел, когда ты про Твардовского говорил. Это важно. Да и все остальное тоже подходит: журналист, стихи пишешь.

— Лет десять уже не пишу. Так, изредка, если что зацепит.

— Да-да, знаю, у поэтов молчание – род творчества! А теперь слушай: год тому назад стали гулять по сороковой армии от Кандагара до Шинданта стихи о Теркине в Афганистане. Разные: смешные, похабные, просто частушки, и кое-что с большим смыслом, опытной рукой, так сказать, созданные. Не встречалось?

— Интересно. Но это же подражание? Нормально. В Афгане, поначалу, и Светлова, и Высоцкого, и Киплинга перепевали. Да весь походный репертуар под себя  подгоняли.   Потом свое сочинили. Но я-то уж три года, как из-за «речки».

— А командировки? У тебя, вот, тридцать дней только в этом году. Смотрел, по всем гарнизонам колесишь!

— А план? За день подай очерк! Да и что с этих вагантов местных, такие стихи не напечатают? Представляю, что солдат Вася Теркин про Афган чисто по-русски скажет.

_-Что,  к примеру?

-Секундочку, -Ратманов потер кончик носа,- Вот: « Взять бы дедовский наган, и по пульке в жопу тем, кто нас послал в Афган строить там Европу». Это еще скромно…

— Ценю твой юмор, Саня. Пусть Европа – жопа  явный плагиат, кое-что из твоих опусов нам уже знакомо. Пиши, читай. Только переписывать не давай, особенно если копии твоей ручкой шаловливой написаны, и упаси боже, если на машинке редакционной. Что, не так было?

— Сдали по полной?

Ладно, не в этом суть, сдали  не сдали! На том стоим!  Слушай дальше: стали эти стихи, подчеркиваю, грамотно написанные, приобретать интересную окраску и популярность.  Понимаешь? Нас интересует эта поэма. Не отрывки-осколки, а вся!

— Да чего же проще? У вас аппарат, замполиты, да и командиры тоже ваши, в принципе, только прижать! Что она, эта поэма? Без автора? Так не бывает. Не эпос же?

— Эпос, Александр. Еще какой эпос. И попал этот эпос,- Глызин с со злостью напирал на «о», — на стол одному из,- он потыкал пальцем в  грязно-голубой потолок харчевни,- понимаешь? Но попал частично. Понимаешь, так и сказано было: частично!

Ратманов, внезапно и неприлично громко для восточной этики, засмеялся, да еще в ладоши забил:

-Как? Частично? Это классика. О-ха-ха! Надо же!

-Ну, и в чем теперь юмор?-  сощурился Глызин.

— Да в том, что догадываюсь, кто этот читатель,- Ратманов повторяя жест майора, тоже воткнул палец в подпотолочный чад,- И даже скажу, что он фронтовик, мало того, политработник бывший, и очень большой теперь… Дальше рассказывать?

-Интересно,- надвинулся майор, шею вытянул и подбородок вперед, — Только не так громко. Утечка, конечно, исключена. Какая логика?

— А вот это слово, «частично». Оно в Теркине, у Твардовского, три раза встречается, насколько я помню. Вот:

             И не раз в пути привычном,

                      У дорог, в пыли колонн,

                      Был рассеян я частично,

                      И частично истреблен…

И еще, когда  старик у Теркина про вошь спрашивает, мол, есть ли она нынче в армии, а они пьют, да яичницей на сале закусывают:

И, макая в сало коркой,

Продолжая   ровно есть,

Улыбнулся вроде Теркин

И сказал: «Частично есть…».

А кто это слово сегодня в речах произносит,  известно. Они же тогда молодые были, Теркина наизусть знали.

-Пойдем отсюда,- торжественно встал Глызин,- Найдем приличное место. Спокойно посидим. Интересный расклад получается.

Приличным местом  оказался кабинет  контрразведчика на втором этаже особого отдела округа. И нашелся в старинном чугунном сейфе приличный армянский коньяк.

—  Нужен    нам афганский Теркин не частично,  а целиком, ну хотя бы большей частью, понимаешь? Сегодня буду докладывать о тебе. Согласен помочь? Не кривись ты, никаких фамилий, расписок, привязок. Не тот случай. Стихи нужны!  Эпос, мать его!

— Да, может быть, забудется,- поднял на свет рюмку Ратманов,- Мало ли прочитал, забыл. Такой человек… Государственный! Все идеи из его головы.

— Он, может  и забудет, но тот, кому поручили – помнит крепко. Знаешь пословицу:  жалует царь…? Ну? Есть такие папочки кожаные, с гербом, а в них все, что сказано лидером. И странички номерные. И целый аппарат за этим наблюдает. Надо тебе объяснять? Туда попасть – дело жизни, а вылететь – раз плюнуть!

— Миша, да  это же народное творчество. Что я фольклор поеду собирать? Это же, сам знаешь, посидели вечерком, ну и все такое. Стихи да песни на сухую не идут, где я столько водки возьму?- цеплялся за соломинку Ратманов.

— Не проблема, — отрезал Глызин,- Провезешь сколько надо. Хоть ящик. Оплатим. И там без помощи не оставим.

— Как?

-Прямо. Выходи по ЗАС. Говори, что нужно, сколько, куда? Остальное наше дело.

 

 

— Хорошо. Дайте прочитать, что уже есть? Или секрет?

-Да какой там секрет!   Для служебного пользования. Вот,- Глызин вынул из стола папку-скорошиватель,- читай, только здесь, на вынос не даем,- он поднялся к зарешеченному окну, закурил, выпуская дым в форточку.

 

«Шумит душман в Пули-Хумри

и около Герата,

Его громят, черт побери,

афганские солдаты.

И в Кандагаре, и в Газни,

в Баграме и в Кабуле

Афганской армии сыны,

ну так и прут под пули.

                                  А контингент наш небольшой –

                                       навряд ли больше взвода —

                                        Границу пересек, и вот –

                                        любуется природой…»

 

— Это же Виктор Верстаков,- протянул Ратманов,- подполковник, нынче известный человек, член Союза писателей. Стихи, кстати, старые, лет шесть им уже. Да и не  возьмется он за парафраз, своя муза хваткая. Талантлив, поет неплохо.

-Я не знаю,  пара там фраз или больше,  а Верстаков здесь потому, что к Теркину, читай дальше, его эпиграф прилагался.

Ратманов, не испытывая охоты тащить контрразведчика в дебри филологии, отогнул страницу…

         Стихи были замечательные.

Сердечные. И вполне солдату близкие.

За виноградом иногда

С заставы выходили,

Стихи читали у костра

И хоровод водили.

Читали письма от родных

От корки и до корки:

Все было тихо, и тогда

Вдруг появился… Теркин!

«Василий! Ты ли! Мать твою —

Ну, прямо как из книжки!»

А Вася скатку снял свою:

«Привет вам всем, братишки.

С дороги ноги нелегки

И под панамой тяжко…

Налейте, что ли, мужики,

Полтинничек спиртяжки»…

Эх, вот она сила поэтического слова! Ратманов представлял себе, как далеко не последний член Политбюро ЦК КПСС, в Кремле  читал про изобретение Теркиным «фанта-шурави», то есть бражки, про жизнь в Рухе, гепатит, бой. Особенно безымянному автору удалась картинка отпуска, где Василий переспал с половиной деревни и даже с неким Петром. Ну, это конечно, не то, чтобы однополая любовь, а так, накушались молодцы и свалились, где сидели. Образно! Хотя, с намеком! И пересыльный пункт был нарисован верно: пьянка, бардак-кавардак. Нет, определенно, талант!

— И кто это?- как бы вскользь спросил Ратманов,- Наш, афганец?

— Наш,- угрюмо подтвердил Глызин,- С него-то   все и началось. А про контузию — это  другой  «наш», но тоже известен.

— Ну, и что им?

— Расстреляли! Да шучу, конечно, но если  писали то до конца бы, что ли. Стихоплеты хреновы.  «Меня сегодня муза посетила!». А завтра, значит ни в какую?

— Это не прикажешь. Вот у меня собака была, она «пела» под дудочку, ну, выла так, музыкально. Но только по вдохновению. То-есть, когда захочет, а не за салями, скажем.

На этот раз юмор Ратманова  пропал даром, Глызин молча разлил по рюмкам остатки коньяка. Чокнулись. И уж потом, вроде тоста запоздалого сказал:

— Есть информация, что намного длиннее этот афганский Теркин. Чуть ли не кассета, выходит, минут сорок. И старше, начало к восемьдесят второму году восходит…  Помоги найти. Сам понимаешь, если  наши сотрудники за что-то берутся именно в этом роде, то ни хрена  не получается. Не вдохновляется народ с нами по стишкам да анекдотам беседовать. И еще потом гордятся, что с ними особисты работали, цена им вроде повышается, досиденты недоделанные!

-Как? – Ратманову показалось, что он ослышался

— А вот как: все диссиденты делятся на «до сидентов» и «после сидентов». Это они сами про себя придумали. А знаешь, что надо написать, чтобы посадили?

—  «Архипелаг Гулаг»?

— Вот и считай сам, какие способности иметь надо! Согласен?

— Ладно. Не я, так другой.

— Ты, и, в текущий момент, только ты. А то будет нам вместо Теркина – Лука Мудищев или про царя Никиту…

— И у вас читают такое? – неподдельно изумился Ратманов.

В ответе Глызина прозвучал легкий укор:

-Я, товарищ дорогой, между прочим, в педагогическом институте учился, и диплом красный имею, не хуже твоего!

Ну, что сказать. Уел-укусил! Все высшее образование Ратманова – сельскохозяйственный институт в южной провинции. Правда, с отличием. А военного и вовсе нет — курсы офицеров запаса под Кызыл-Арватом.  И значок-ромбик на китель не привинтишь, поскольку там, под гербом Отечества два снопа валятся друг на друга.  Хорошенький значок для майора с золотистыми танками на черных петлицах! Вот тебе и урок: не подкалывай  чекистов, к ним тупых  не берут, это точно! Правда, многие  косили под простаков, но только в рабочее время, и в  целях государственной безопасности! А что касается журналистики в судьбе Ратманова — так это хобби, в одночасье ставшее профессией. Надо было марки собирать, а не подрабатывать в газетах, да на радио.

Странное состояние испытывал Ратманов, возвращаясь в редакцию. Нет, коньяк был замечательный, разговор интересный, но в  опустевшее сознание, как что-то новое вливались картинки  трижды знакомого городского пейзажа: гигантские «бесстыдницы»,  чинары, трамвайные рельсы, линялая афиша какого-то узбекского театра о спектакле «Бури уясы».

-Волчья яма, западня, значит,- пробормотал он. И вновь повторил про себя эти слова, когда на рабочем столе увидел командировочное предписание.

— Ты чего там бормочешь? Какая  еще «бурясы»? Давай карточку. Приказано пистолет твой доставить.

Ратманов поднял глаза. Перед ним, в выжидающей позе стоял капитан Краузе. Он отвечал за доставку личного оружия в редакцию корреспондентам, убывающим в Афганистан. Им полагался пистолет Макарова с двумя обоймами. Оружие выдавалось только при сдаче карточки-заместителя, где в силуэт пистолета были вписаны воинское звание фамилия владельца и номер славного оружия. Здесь нет преувеличения – пистолет Макарова спас сотни офицерских жизней уже тем, что наличие оружия дисциплинирует, всегда есть, про что вспомнить в момент упоения, и жить далее по уставу. Правда, и стрелялись из него тоже нередко, но   во-первых, он – «штатный», а во вторых,  из автомата, , или карабина это делать менее удобно, и  больше подходит  солдатам.

Ратманов протянул капитану прямоугольник плотного картона и вдруг, совершенно неожиданно процитировал на память:

-Подпоручик Краузе. Умереть под знаменем. Лег и прострелил себе руку…

— Между прочим, я капитан. Подпоручик это ближе к лейтенанту. И что так мрачно?

-Да это из Куприна. Там офицеры, в собрании, перепились и про всякие случаи рассказывали. За лунный свет пили, за собачий лай. Не читал?

-Алкаши ненормальные,- фыркнул Краузе,- приходи вечером, нормально посидим перед дорогой, вместе выпало. Я – в зенитный полчок в Кундузе, потом в Файзабад, давно туда не показывались. Борт есть, прямой, на Кундуз, завтра в десять. Подходит?

— Да нам, татарам.., —  кивнул Ратманов,- Начну с Кундузовки, места родные, а там видно будет.

Окончание дня обещало быть веселым. У Краузе большая квартира, хлебосольная, милая жена, диско на всю катушку! Однако не обошлось без отягчающих обстоятельств. Озеров, озадачил очерком о политработнике, туркмене.

— Заказ из Москвы. Обязательно нужен туркмен, и обязательно политработник. Еле нашли. В Кундузе. Вот, в инженерно-саперном батальоне есть такой замполит роты. Командиры туркмены — есть, техники, разведчики, врачи — есть, а в комиссары не идут. Тысячи две строк. Заказчик хорошо платит, да и мы опубликуем. Ладушки?

Хорошо работалось с Озеровым. Не спрашивал лишнего, но и к себе близко не подпускал. Бывало, взрываясь по делам редакционным, Ратманов слышал от него одно  и то же:

«Ничего. Плюнь. Терпение – доблесть воина», и остывал под прямым взглядом голубовато-льдистых глаз.

 

* * *

Нет, нельзя было отрицать заботу Родины о воинах-интенационалистах. Вот, к примеру,  военный аэродром Тузель на окраине Ташкента. Ратманов, пять лет назад, два часа стоял под мелким  мартовским дождем  на пятачке, окруженном рвом и колючкой. И еще человек двести в мокрых бушлатах и шинелях. Плотно стояли, плечом к плечу. Такой вот был отстойник, а таможня вся под навесом. Что-то вроде колхозного рынка. Только на жестяном прилавке не продавали, а проверяли и отбирали, в основном водку  лекарства и советские червонцы, если сумма превышала сорок рублей. А теперь? Храм  из бетона и стекла, скамейки, туалет, пусть и загаженный донельзя, но такова  была традиция всех общественных туалетов в Ташкенте.

Глызин вышел из комнаты пограничников, сдержанно кивнул, забрал тяжелую, предательски булькающую сумку. Только и сказал: «Верну на посадке». Рядом завистливо вздохнули: «Нам бы такую заботу». Понятно, дадут   офицеру две бутылки водки провезти и все. А солдату ни-ни. Получится грелку протащить на животе или банку с вареньем на спирту – повезло. Но это редкость. Огромный, как медведь комендант, даром, что в очках, он нюх особый имеет на спирт: вскроет и выльет. А солдат еще может и на «губу» (гарнизонную гауптвахту) угодить, что много хуже Афгана!

Ратманов вышел во  дворик, обнесенный высоченными бетонными плитами, закурил.  Была у него такая привычка, в числе последних все эти досмотры проходить и на борт тоже не торопился, садился поближе к рампе. Откуда, почему такое, он и сам не знал. Толчеи не любил. Да кто ж ее любит? А вот  еще заметил за собой и такое: на подходе к светофору, если горел уже зеленый свет, не спешил, останавливался, ждал «своего сигнала». Прямо какой-то комплекс развивался.

-Летим, Саня?- в бетонную  ловушку вошел капитан Краузе,- а вещи где,- На посадку уже выпускают.

— Досматривают с пристрастием,- отшутился Ратманов,- обещали отдать.

Сумку он подхватил у ног Глызина, за рамкой металлодетектора.  Уловил едва приметный кивок и одобряющий, ну прямо, отеческий взгляд. И тут же нашел повод для веселья: майор госбезопасности был первым человеком, который провожал его в Афган. Ратманов, по всей своей жизни, любые проводы категорически отрицал.  Ревизию вещей он провел уже на борту. А может быть добавили чего? Увы!  Но смотрели капитально, «контролька», ворсинка в блокноте, исчезла. А блокнот лежал на дне сумки. Ладно, ничего не отобрали, не добавили, и то хорошо.

Зря, конечно, расслабился.  Ведь знал же: все, что в руках госбезопасности побывает – особый отпечаток  несет. Любая вещь, и мысль в том числе!

 

(Продолжение следует)

 

 

                        

О Александр Волк

Александр Волк  ( волонтер до 2021) Хайфа

Оставить комментарий

Ваш email нигде не будет показан