Александр ФИТЦ ЛЕГЕНДЫ СТАРОГО ТАШКЕНТА И ДРУГИЕ ИСТОРИИ-8

ДРУГИЕ ИСТОРИИ

Правда всегда интереснее придуманной истории.

 

Где-то перед новогодними праздниками 1990 года мне позвонил Виктор Шапирянц.

– Саня, дорогой, – едва заметно заикаясь, сказал он, – извини, что отвлекаю, но у меня грандиозная новость.

– Не волнуйся, я уже позавтракал, – успокоил я его. – Поэтому давай, не спеши и выкладывай.

– Ты же знаешь Лёню? – спросил Шапирянц.

– Того, что делает зубные протезы?

– Ну да, он ещё мой дальний родственник.

– Знаю, конечно.

– Так вот, – таинственно вздохнул Шапирянц, – к нему едет родственник из Стокгольма, который…

На мгновенье прерву это повествование, дабы ввести читателя в курс дела.

В то время я жил в Москве и занимался свободной журналистикой, т. е. был избавлен от необходимости ежедневного посещения редакций.

Это обстоятельство сберегало мне массу времени и нервов, которые, ничуть не жадничая, я щедро тратил на преферанс, играя в компании по «маленькой» то с Шапирянцем, то с другом детства – воровским авторитетом Костей Юфером. Что касается последнего, то о нём я расскажу как-нибудь в другой раз, а вот о Шапирянце – сейчас.

Знаменит, в кругу людей близко его знавших, Виктор был благодаря целому ряду обстоятельств. Во-первых, не обладая какими-то особыми физическими данными: рост – ниже среднего, вес – нормальный, борода – обычная, аппетит – так себе, он совершенно спокойно принимал «на грудь» литр водки, что практически никак не сказывалось ни на его поведении, ни на внешнем виде.

Кроме того, в подарочном наборе открыток, выпущенных к Московской Олимпиаде 1980 года, была запечатлена и улица Полянка с Шапирянцем на переднем плане.

Как он объяснял, сфотографировали его совершенно случайно, по пути в любимую пивную, которая располагалась аккурат в подвале того самого дома, в котором некогда жил дедушка Калинин.

Ну, тот, что был всесоюзным старостой и большим любителем балерин. Но об этом в открытке умолчали – об этом Виктор сам рассказывал, очень образно изображая собственное похмелье и дедушку Калинина.

Вообще-то Шапирянц окончил факультет радиофизики и электроники Московского физико-технического института, но по специальности работать не стал, а устроился в одну хитрую контору, сотрудники которой были обязаны регулярно выезжать на нефтепромыслы и что-то там контролировать.

Что конкретно, он и сам точно не знал, впрочем, не это было главным. Из командировок Шапирянц привозил очень редкие книги, читать которые любил никак не меньше, чем играть в преферанс и пить с приятелями водку. Кроме того, он был славен уникальной библиотекой, начало которой положил ещё его дедушка, а также тем, что учился в одной школе, но на девять лет позже, со второй женой великого писателя земли русской – Александра Исаевича Солженицына – Натальей.

И, наконец, жил в совершенно фантастическом доме, похожем больше на многоквартирную сторожку Бабы– Яги, Кощея Бессмертного, Иванушки с Алёнушкой и прочих сказочных героев вместе взятых.

Если, читатель, вам доводилось бывать в центре Москвы, то вы наверняка знаете, что недалеко от Кремля находится 1-й Казачий переулок. А в нем, среди престижно-модерновых банковских офисов и главков межконтинентальных фирм в перестроечные времена – двухэтажный деревянный сруб, который и являлся родовым гнездом Шапирянцев.

История его появления, в столь вроде бы неподходящем месте, следующая.

Где-то в начале 20-х годов прошлого века из Бразилии в Москву приехал моложавый господин. Цель его визита, как рассказывают, была весьма прозаичной – проведать двух братьев, которых он не видел лет десять.

Побродив по Москве и порасспрашивав людей, он, наконец, отыскал их в каком– то подвале на Сретенке – полуголых, несчастных и голодных. Но вместо того, чтобы не мешкая взять да увезти их вместе с домочадцами к себе в Рио-де– Жанейро или на худой конец в Белу-Оризонти, что в штате Минас-Жерайс, он, выпотрошив портмоне, продав часы, золотые запонки и даже чемодан с запасными рубашками и штанами, приобрёл им участок земли, на котором работяги быстренько воздвигли деревянный дом на двух хозяев.

– Через год, – сказал бразильский брат, – мы его закончим, то есть оштукатурим снаружи и облагородим внутри, а сейчас, простите, деньги кончились.

Но в следующем году он не приехал. И вообще московская родня более его не только никогда не видела, но и старалась даже не вспоминать. И правильно делала. Остап Бендер, как вы знаете, тоже что-то там говорил о Рио– де-Жанейро, а в итоге…

Но не в этом суть. А в том, что один из братьев, которому бразилец подарил дом, являлся родным дедушкой Шапирянца, а другой, соответственно, – двоюродным.

К тому времени, когда в середине 80-х я впервые переступил его порог, то дом был всё так же неоштукатурен снаружи и странен внутри. Но жили в нём уже не две, а – семь семей родственников, что, как однажды заметил Константин Юфер, наглядно подчёркивало не столько любвеобильность, сколько – традиционную, без вывертов, сексуальную ориентацию Шапирянцев.

Но, думаю, лучше бы они её сменили. Хотя бы частично или временно, так как из- за проблем с жизненным пространством, то есть жилплощадью, Шапирянцы иногда конфликтовали, а порой даже не здоровались друг с другом, что позволяло квалифицировать их отношения, как некую разновидность совковой вендетты, когда соседям писают в чайники и украдкой сыпят соль в кастрюли, с кипящим на огне борщом.

Единственно, кто вместо того, чтобы пить соседям кровь, стремился пить с ними водку, был мой приятель Виктор и муж его двоюродной сестры Наты – Лёня.

Любимая дочь 50-летнего тогда Лёни уехала с мужем и внучкой в Израиль, он с Натой жил где-то в Чертаново, а вот полторы комнаты на втором этаже сруба, полученные в виде приданого, использовал под зубоврачебный кабинет. Конечно, назвать то, чем занимался Леонид, – бизнесом можно было с большой натяжкой.

Как правило, все его пациенты расплачивались натурой, то есть – бутылкой, которой, естественно, не хватало. Тогда Лёня извлекал заначку, и, как говорится, пошло-поехало.

Само собой, Шапирянц, если он в данный момент не был где-нибудь в Пандым-Югане или Нефтекамске, принимал во всём этом действе самое непосредственное участие. И не только он, но и другие, не менее колоритные личности.

Например, внешне очень похожий на Владимира Ильича Ленина, только худого, собачник Паша, который, окончив МГИМО, вначале служил в ветлечебнице (отсюда – прозвище), а затем стал работать в одной с Шапирянцем конторе. Или – грузчик овощного магазина на Кропоткинской Эдик. Вообще-то он имел дипломы филфака и мехмата, но предпочёл физический труд – интеллектуальному.

Изредка мне доводилось бывать на их посиделках, и каждый раз, признаюсь, я искренне сожалел, что не родился художником и не могу запечатлеть увиденное на холсте. Всякую же мысль о фотоаппарате, а тем более – о словесном конспекте их далеко не тайных вечерь я отвергал, как кощунственную.

Чтобы понять почему – попытайтесь представить комнату, тесно уставленную мебелью начала ХХ века, а также периода развитого социализма, шторы, которые не прикрывают окна, а словно разноцветные, пропылённые знамёна некой неведомой армии, скорее всего наполеоновской, свисают с древков, прикрученных к потолку. И всюду – книги, вперемешку с газетами, журналами и стопками ксерокопий.

По центру стоит большой овальный стол, на котором грудятся бутылки, полупустые консервные банки, разнокалиберные стаканы и рюмки, поблёскивают обёртки плавленых сырков и сереют хлебные корки. За столом, с серьёзными выражениями на лицах, сидят люди и пьют водку. Друг к другу они обращаются примерно так:

– Голубчик, не сочтите за труд передать мне солонку…

Или:

– Милостивый государь, намедни я заходил к вам, звонил, но мне не открыли.

– Ах, это были вы! Какая жалость. Конечно же, я слышал, но не мог встать. Боялся не дойду – вырвет. Чем-то закусил недоброкачественным… А вообще-то за этим столом говорили исключительно о литературе, истории, механике, космосе, религии и других высоких материях.

Причём, если возникал какой-нибудь спор, например, кто из рыцарей сидел по правую руку от короля бриттов Артура, а кто – по левую, то голоса никто не повышал, а для выяснения истины с полок доставались энциклопедии, справочники, а также первоисточники, изданные как в советское, так и царское время.

Вопрос тщательно прорабатывался, а потом, чокнувшись, все дружно опорожняли стаканы и переходили к другой теме.

Время от времени кто-нибудь из собеседников сваливался под стол, но на это никто особого внимания не обращал, тем более – не спешил его оттуда вытащить. Но не это, помню, более поразило меня, а то, что спустя какое-то время, этот некто, ещё из-под стола, ловко и к месту включался в очередной диспут, а затем, взгромоздившись на стул и ничуть не смущаясь произошедшего с ним конфуза, продолжал пить водку и беседовать…

Однако возвратимся к началу нашей истории.

– Так что за родственник едет к Лёне? – спросил я Шапирянца.

– Я же сказал – дальний. Ты его наверняка не знаешь.

– А как зовут? – не успокаивался я.

– Вообще-то Володей, но теперь он переменил имя.

– А фамилию?

– Не переменил. Она у него прежняя – Экер.

– Ты меня обижаешь, – оскорблённым тоном сказал я. – Это я не знаю Экера?!

– Извини, – смутился Шапирянц. – Но тем лучше. Вас не нужно будет представлять. Короче, бросай всё и двигай ко мне. Он тут нам про Запад будет рассказывать, и вообще отметим встречу.

– Уже двинулся, – ответил я и положил трубку.

Тут я вынужден снова сделать маленькое отступление и пояснить, что в те последние месяцы правления почётного комбайнера, заслуженного туриста, неудачливого путчиста, лучшего немца, а заодно перестройщика СССР – Горбачёва, Запад для нас был столь же таинственно неведом, как, допустим, жизнь после смерти. Поэтому всякий, кто приезжал оттуда, был кем-то вроде Синдбада Морехода или Афанасия Никитина, каждое слово которого вызывало уважительное восхищение.

Что же касается Экера, то пусть и не близко, но его я знавал. Был он удачливый фарцовщик, выпивоха и бабник, который, выправив соответствующие документы, выехал на Запад по еврейской визе.

Я также слышал, что там, за «железным занавесом», жизнь его не очень-то сладилась. То ли по причине отсутствия дефицита, то ли ещё почему. Зато его супруга, по кличке Матрёшка, сделала головокружительную карьеру в каком-то туристическом агентстве.

И теперь, поменявшись с Экером ролями (по принципу: я – добытчик, ты – дурак), страшно третировала его. Единственно, что как-то скрашивало жалкое Володино существование – так это редкие туры на родину, которые субсидировала Матрёшка. Вот тут-то он оттягивался по полной программе: с цыганами, девочками, шампанским…

Помню, направляясь с ним на встречу, я ещё удивился, зачем это Экер решил потратить своё драгоценное время на Шапирянца с Лёней, которые, обладая массой достоинств, «ходками» всё же не были, предпочитая дамскому обществу мужское.

Приятелей я застал на кухне, в состоянии крайней степени взволнованности, радостного нетерпения и стерильной трезвости. Перехватив мой взгляд, Лёня сказал:

– Наверное, мы сейчас похожи на двух кобельков перед первой в их жизни случкой?

– Есть что-то, – согласился я.

– Эх, Саня, Саня, – вздохнул Шапирянц. – Ты посмотри только, до какой степениуниженности довёл нас всех этот Минеральный секретарь. Конкретно – мы с Леонидом имеем желание выпить. И деньги у нас есть, а вот водки в магазинах – нет.

– Вообще ничего нет, – перебил его Лёня.

– Пожалуйста, без эмоций, – тяжко вздохнул Шапирянц. – Мы сейчас не о глобальном, а о конкретном. И надежда у нас только на Володю Экера. У него есть валюта, и он может пройти в «Берёзку».

– Так он к вам только за этим идёт? – спросил я.

– Ну что ты! – искренне изумился Шапирянц. – Во-первых, мы сто лет не виделись и нам интересно, как там на Западе. А ещё Володя потом вроде как в Третьяковскую галерею с Лёней отправится.

– Куда?! – воскликнул я.

– Ну, ты же знаешь его привычки, – явно смущаясь затронутой темы, сказал Шапирянц. – И его жена Матрёшка, прости – Марта, тоже знает. Поэтому в Москву Володю она отпустила с единственным условием, что они с Леонидом будут по музеям и выставкам ходить.

– Да, – расплылся в улыбке Лёня. – Ната нам даже билеты купила.

– Ну, конечно, – вспомнил я, – они же двоюродные сёстры.

– Троюродные, – поправил Шапирянц.

– Это не столь важно, – потирая руки, сказал Лёня. – У него уже всё распланировано. Час с нами, а потом, как говорится, гуляй вошь, пока баня на ремонте.

– Что-то я не слышал этой идиомы, – ухватившись за кончик правого уса, насупился Шапирянц.

Но продолжить это филологическое изыскание не успел. Широко и со скрипом распахнулась тяжёлая дверь, и в квартиру ввалился улыбающийся и розовощёкий Экер.

– Привет пираньям перестройки! – заорал он.

– Вовчик! – в унисон вскрикнули Лёня с Шапирянцем и бросились в его объятия.

Потом все мы уселись за пустой, покрытый несвежей скатертью стол, и Володя сказал:

– Какие планы?

– Да подожди ты, подожди, – с явным осуждением в голосе сказал Лёня. – Успеешь. И в Третьяковку, и на выставку хохломской игрушки, то есть, выражаясь по-научному, никуда от тебя твои бабцы не денутся. Ты нам про Запад прежде расскажи, про жизнь заморскую.

– И, пожалуйста, если можно, – потупив от с трудом скрываемого стеснения взор (не привык просить), добавил Шапирянц, – купи в «Березке» водки.

– Да, водки. И на всех, – порывисто сунув руку в карман, вроде бы за деньгами, сказал Лёня. – Кстати, рубли там у вас берут? У нас, например, – нет.

– Вас туда и не пускают, – усмехнулся Володя. – Но условие. Я – ни капли.

– Как?! – вскричали мы.

– Я сюда не пить приехал, а – трахаться, – с назидательностью в голосе произнёс Володя.

– Так что не будем терять время.

– А с чего начнём? – ехидно поинтересовался Леонид.

Но в этот момент зазвонил телефон. Шапирянц взял трубку и сразу же стал медленными рывками, будто кто невидимый бил его сверху, втягивать голову в плечи. Когда почти вся она скрылась где-то под пиджаком, а из ворота рубашки дыбилась только борода да телефонная трубка, он жалобно поманил рукой Лёню.

– Кажется, тебя, – сказал Шапирянц.

– Алё, вас слушают, – по-особому интимно пророкотал Лёня, и тут же смешавшись: – Да, да, дорогая… Ну, конечно… Сначала в Третьяковку, а потом сразу же телефонирую… Как ты могла подумать?.. Да, да, несомненно… Уф…

– Натка, что ли? – спросил Володя, когда он положил трубку.

– А то кто? – тяжко вздохнул Леонид. – Контролирует.

– Ну, тогда пошли в «Берёзку», – резюмировал Володя.

Из валютного магазина, располагавшегося на Кутузовском проспекте, он вышел с огромной, никогда до того нами не виданной, бутылкой «Московской», со стеклянной ручкой на боку.

– Вот это Третьяковка! – восхищённо уставился на неё Шапирянц.

– С Эрмитажем в придачу, – добавил Лёня.

– Ну что, братва, я отчаливаю, а вы уж без меня, – протягивая Шапирянцу бутылку, сказал Володя.

– Нет! – вскричал Шапирянц. – Без тебя мы пить не будем.

– Не будем, – с явным сомнением в голосе подтвердил Лёня.

– Действительно, может, немного расскажешь про то, как там? – сказал я. – Тем более, столько не виделись.

– Ну ладно, – глянув на часы и что-то прикидывая в уме, согласился Экер. – Только в темпе. Вы ж понимаете?

– А то мы не люди! – радостно загоготал Лёня.

… О жизни на Западе Володя повествовал как-то монотонно и сквозь зубы, будто о чём-то неприличном вспоминал.

– И выпивка круглосуточно? – удивлялся Леонид.

– Да там всё круглосуточно, – тяжко вздыхая, отвечал Володя. – Но счастья – нет.

Понимаешь? Там даже любви настоящей нет. Все за деньги.

– А сколько? – спросил Леонид.

– Что сколько? – не понял Володя.

– Ну, допустим, проститутка.

– Да я ж тебе и объясняю, что не могу я с проститутками. Мне чувства нужны! Страсть! Я ж так импотентом стану!

– То есть «на шару», – резюмировал Лёня.

– Фу, как вы сегодня непристойно выражаетесь, – брезгливо повёл бородой Шапирянц.

– Стоп, стоп, коллеги, – перебил его Экер, – как говорится, потехе время, а я – пошёл.

После этих его слов лица «коллег» исказились такой непередаваемой мукой и трагизмом, что Володя буквально застыл на месте.

– Вовик, Володечка, родной ты наш, – вдруг как-то по-бабьи, но мужским голосом запричитал Лёня, – не бросай нас, лишенцев, не оставляй сирот неприкаянных…

– Что?! – обалдело уставился на него Экер. – Что ты такое говоришь?!

– Он просит, чтобы ты не уходил, – потупив взор, пояснил Шапирянц.

– Почему?

– Помнишь фильм «Чапаев»? – спросил Шапирянц.

– Ну-у, – подозрительно протянул Экер.

– Помнишь слова: «Брат Митька помирает. Ушицы просит»?

– Допустим.

– А у нас брат Лёнчик – водки просит.

– Так что, опять в «Берёзку»?

– Если, конечно, тебя это не разорит.

Позвонив по телефону, Володя передвинул свою встречу с какой-то Ларисой, и весёлой гурьбой мы снова отправились на Кутузовский. По пути он снова вскочил на своего любимого конька и попытался уверить нас, что коммунистическая пресса вовсе не лжет, когда пишет, что на Западе человек человеку – волк. Мы, соответственно, ему не верили, особо напирая на тот факт, что какой же он волк, коли покупает нам водку.

– Эх, друганы, – говорил Экер, – не дай бог вам там оказаться. А если окажетесь, то вы меня ещё вспомните.

– Типун, тебе, Володечка, на язык, – громко икая, отвечал Шапирянц. – А если там действительно плохо, то возвращайтесь. Родина-мать поймет и простит.

– Его Матрёшка, пардон, Марта не пускает, – убеждённо гундел Лёня. – Я это точно знаю.

Потом был поход за третьей бутылкой. А затем случилось следующее.

– Володя, дорогой, – сказал Лёня, – прогуляй нас, пожалуйста, по дворику, а то скоро Ната придёт, а мы, как видишь, не совсем трезвы. Насчет «не совсем» он, конечно, поскромничал.

Оба они, что называется, были в дым, но странным образом (об этом я уже рассказывал) сохраняли способность достаточно разумно излагать свои мысли и желания.

– Пусть вас Саша прогуляет, – ткнул в мою сторону пальцем Экер, – а мне действительно
пора.

– Он тоже будет, – заверил его Лёня. – Все будут! Но прежде – ты!

– Пожалуйста, Володя, хотя бы разочек, – утирая неожиданно навернувшиеся слёзы, поддержал его Шапирянц.

Какое-то время Экер молча смотрел на них. Потом, тяжко вздохнув, поднялся с кухонной табуретки, вышел в прихожую, и через мгновенье возвратился в необычайно, как мне тогда казалось, шикарной исландской дубленке.

– Выходи строиться! – гаркнул он.

Замечу, что я, как и Володя, был совершенно трезв. И всё же с огромным трудом, крепко держась за хлипкие перила, спустился по ступенькам невысокого, но совершенно обледеневшего крыльца. Что же касается Леонида с Шапирянцем, то те просто кубарем скатились с него.

Когда мы их подняли, то Володя, ухватив друзей под локти, встал по центру, а я – сзади, чтобы страховать в случае неожиданного падения одного из них.

Вот такой странной группкой мы и стали прогуливаться перед Шапирянцевым домом.

– Почему крыльцо ото льда не очищено? – сдавленным от напряжения голосом спросил Экер. – Ведь свалиться можно.

– Потому что дворник запил, – пояснил Лёня.

– А почему дорожку никто песком не посыпал? – снова задал он вопрос.

– А потому, – радостно расхохотался висящий на его правой руке Шапирянц, – что это наша родина, сынок. И ты, проказник, давно не перечитывал «Собачье сердце», а ещё…

Завершить фразу он не успел, так как в очередной раз свалился на мёрзлую, твёрдую как бетон землю. Но ничего с ним не произошло, впрочем, как и с лежащим рядом Лёней, ибо оба они, словно тряпичные куклы, наполненные опилками, падали негромко и совершенно для себя безболезненно.

Наконец мне надоело страховать и поднимать их, и я возвратился в квартиру – сообщить домой, что скоро буду. Едва положил телефонную трубку, как со двора раздались истошные крики и какие-то приглушённые стоны. Прильнув к окну, я увидел распростёртого на земле Экера и барахтавшихся на нём Лёню с Шапирянцем.

Выскочив на улицу, я понял, что дело плохо, ибо Володя был без сознания. На счастье, в это самое время кто-то из шапирянцевых соседей возвращался домой и вызвал «скорую».

Ещё до её прибытия удалось восстановить картину произошедшего. Трезвый, как стекло, Володя поскользнулся, упал, сломал руку и на какое-то время отключился.

Когда его на носилках положили в машину «скорой», то туда же попытались проникнуть чуток отрезвевшие Лёня с Шапирянцем, но их не пустили. И всё же к утру, они пробрались в палату и выяснили, что когда в рот снова потерявшему сознание Володе медики вставляли кислородный шланг, то ненароком… выбили ему два зуба.

Но и на этом злоключения Экера не закончились. Оказывается, в Москву он прилетел без медицинской страховки. Насколько это важно и что это вообще такое – я тогда даже не подозревал. Поэтому был удивлен, узнав, что Матрёшка, с целью возместить понесённые ими убытки, поклялась обязательно сломать Экеру другую ногу и выбить минимум пять зубов. Но уже – в Стокгольме.

Спустя сутки позвонил трезвый Шапирянц.

– Саша, ты поедешь провожать Володю в аэропорт?

– Так его уже выписали? – обрадовался я.

– В общем-то – да.

– И как, на такси?

– Нет, его «скорая» туда доставит, прямо к трапу. Он же в гипсе.

– А мы зачем?

– Ну как же? – удивился Шапирянц. – После всего случившегося мы просто обязаны проводить его в последний путь.

– Куда?! – поёжился я.

– В смысле в Швецию. Ведь теперь Матрёшка навряд сюда его пустит.

… Когда машина вместе с Экером, санитаром, врачом и нами подрулила к трапу самолёта, то мои приятели в категоричной форме заявили: «На борт самолёта нашего дорогого Володечку понесём мы».

Медики спорить не стали, и носилки с обречённо взирающим в серое московское небо Экером действительно понесли успевшие где-то «освежиться» Шапирянц с Лёней. На самом верху трапа кто-то из них неожиданно поскользнулся, и все кубарем скатились к исходной точке. Подбежали люди, подняли их. На Леониде с Шапирянцем – ни царапины, а у совершенно трезвого Экера перелом. На этот раз – ноги.

И хотя он очень просил отправить его таким, какой есть, пусть даже с пятью переломами, его не послушали.

Пока делали рентген и накладывали гипс – самолет улетел. Поэтому в Швецию он смог отправиться только спустя два дня. Правда, на этот раз никто из родных или друзей его не провожал…

… Недавно я побывал в Нюрнберге, в гостях у живущего там Шапирянца. Естественно, вспомнили мы и эту давнюю историю, а также её участников. Леонид, к сожалению, отошёл в лучший мир. Его жена Ната уехала к единственной дочке в Израиль. Володя затаился где-то на Скандинавском полуострове, а Матрёшка, как выяснилось, возглавляет одно из крупнейших шведских туристических агентств, работающих с Востоком.

Что же касается Шапирянца, то внешне он практически не изменился. Разве борода поседела, да волосы на макушке стали реже. Ну а привычки – те же. И преферанс также любит.

Он говорит: «Конечно, мы хотели эмиготровать в Канаду или в США, но не подошли с женой своими интеллектуально-трудовыми анкетами. Поэтому, как еврейские беженцы (не уточняя при этом от кого конкретно они сбежали) обосновались в Германии. Здесь хорошо, покойно.

Почти как в Швеции, о которой рассказывал Экер, но скучновато. А из переживаний, то у нас на двоих оно одно осталось – судьба демократии в России. Очень опасаемся, что красно-коричневые надругаются над Чубайсом, Новодворской, Борей Немцовым, Ирой Хакамадой, Костей Боровым, Шендеровичем, Кохом, конечно Егорушкой Гайдаром и закроют «Эхо Москвы».

Выслушав это его признание, я моментально вспомнил падения Шапирянца на обледеневшую московскую землю зимой 90-го года. Ни руки, ни ноги, ни спину он тогда не повредил. Это точно. А вот головой наверняка ушибся. Причём крепко и не раз. Но где?

Неужели в аэропорту, когда вместе с носилками свалился с трапа самолёта? Впрочем, какое это теперь имеет значение.

А сруб в 1-м Казачьем переулке всё такой же. И кажется, ничто не властно над ним. В том числе и время. Но, как сказал Шапирянц, новые хозяева собираются снести его и построить что-то необыкновенное, но чужое.

2002 г.

	Shakh-i Zindeh. Detail over entrance from the left. Samarkand

Кастрюля в кальсонах

В ноябре 1991 года, на самом гребне возвращения немцев на родину предков, моё расставание с Россией было грустным. На границе в Бресте у меня изъяли 400 дойчемарок. Правда, оставили еще 400, и это как-то скрасило траурные мгновенья прощанья.

Таможенник был юн, плохо выбрит и непреклонен. Я же – простужен, с температурой и крепнущим убеждением, что в очередной раз дал маху.

Накануне посадки в скорый «Москва – Цюрих» я услышал в российских «Вестях», а затем прочёл в «Известиях», что демократические преобразования в стране, наконец, коснулись и путешественников, едущих в ту сторону, где закатывается солнце.

Теперь они, а значит, и я, могли без всяких бумажек и спецразрешений перевозить через границу до 600 долларов США или эквивалентную сумму в другой свободно конвертируемой валюте.

Я занял 300 марок у Виктора Гофмана. Того самого Гофмана, что возглавлял общество немецкой культуры Калининграда, и у которого в 1990 году в Шереметьево бойцы незримого фронта ровно за метр до «нейтральной полосы» вытащили тысячу марок, заработанных им кристально честным – хотя и специфическим – образом.

А ведь тогда эта «тыща» была в России огромаднейшими деньгами. Однако Гофман удар выдержал, и привычки зарабатывать твердую валюту не оставил. Приплюсовав к ним свои 500 марок и прикинув, что, как их ни приплюсовывай, 600 долларов не получается, вписал всю сумму в декларацию.

– Мы ваших газет не читаем, – сказал небритый таможенник, – мы законы имеем. А их пока никто не отменял. Хорошо, что ещё в декларацию внесли, а то бы все изъяли.

– А если бы не нашли? – спросил я.

Небритый, демонстрируя всем своим естеством, что вступать в дискуссию не намерен, хмуро прощупал глазами двухместное купе, напоминающее увеличенный футляр для очков, поставленный на попа.

– Чьё? – указал он на мою сумку, купленную у московских кооператоров по великому блату.

– Моё, – эхом отозвался я.

– Достаньте и откройте.

С неимоверным трудом я стянул с верхней полки сумищу, за своё поистине необъятное чрево прозванную в народе «мечтой оккупанта». Набита она была всякой дребеденью, ибо, уезжая насовсем и бросая всё, человек, как правило, берёт не самое нужное. Но в ней была часть моего архива, которым я чрезвычайно дорожил.

Сверху же лежали кальсоны. Хотя я и не самый большой любитель подобного нижнего белья, но советским (простите, теперь уже российским) поездам, вагоны в которых отапливались отнюдь не всегда, даже при наличии топлива, не доверял.

Тем более что мой переезд совпал с очередными революционными преобразованиями на 1/6 части суши. А это, как известно, не только митинги, шествия с плакатами и знамёнами, но и выбитые в вагонах стёкла, перебои с топливом и электричеством, отсутствие кипятка, наконец…

– Откройте! – зловеще произнёс небритый следопыт.

Вечность, а может того больше, трещал замок на бесконечной «молнии». Наконец, сумка, похожая на огромную таксу из фильмов ужасов Альфреда Хичкока, раскрылась. Сверху голубели кальсоны.

– Что это? – спросил таможенник.

– Кальсоны, – признался я без всякого ложного ханжества, – советские.

– А под ними?

– Тоже кальсоны. Но китайские.

– Шутки шутим?! – неожиданно кукарекнул хранитель последнего рубежа. Точнее – не кукарекнул, а, как говорится, пустил петуха, не то из-за юношеской ломки голоса, не то перенапряга голосовых связок в беседах с мне подобными. – Я спрашиваю вон про то – круглое…

– А-а-а, это? – сказал я, посветлев лицом. – Это мантышница.

Позже мой краткосрочный сосед по купе, московский спекулянт Серёжа, везущий в Польшу танковый прицел ночного видения, небрежно завернутый в какую-то тряпицу, утверждал, что лицом я потемнел.

«Это у тебя в глазах было темно», – ответил я. «Зря в алкоголики записываешь, – обиделся Серёжа. – Это у меня такая защитная система – при пересечении государственной напиваться до умопомрачения.

Во-первых, не шмонают. С пьяным возиться брезгуют. Во– вторых, мне в таком состоянии никакой детектор лжи не страшен. А ещё, – добавил он интимно, – я целый месяц перед загранпутешествием не моюсь».

«То-то вонища такая…”, – обронил я. «Деньги не пахнут, – назидательно сказал Серёжа. – И вообще: и у нас, и у них – любой труд в почёте».

– Достаньте! – приказал таможенник. Путаясь в кальсонах, я извлёк аппетитно блестевшую алюминиевыми боками мантышницу.

– Это ж кастрюля! – после некоторого раздумья констатировал таможенный специалист.

– В некотором роде да, – согласился я.

Таможенник грустно улыбнулся. Может быть, в этот момент ему искренне стало жаль отъезжающего. Точнее – пересекающего границу. «Ну, это же надо! – читал я в его глазах. – 800 марок записал в декларацию, а кастрюлю, наивно пытался провезти в ФРГ незаметно».

Укоризненно поглядывая на меня, он, молча, достал блокнот и выписал квитанцию об изъятии 400 марок.

– Давай так, – предложил я. – Деньги пополам, а эту бумажку порвём.

– Всё можете себе оставить, – сказал таможенник, – но сойдите с поезда. С такой суммой по закону не положено.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Как-нибудь в другой раз.

– Не понял?! – неожиданно посуровел таможенник, и сразу стал похож на плакатного дядю, вопрошающего: «А ты записался в Красную Армию?!»

…Меня как-то ссадили в Грозном с самолёта, следовавшего по маршруту «Одесса – Ташкент» с промежуточной посадкой в этом фантастическом городе. Тогда он ещё не был разрушен войной и был действительно весьма симпатичным.

Ссадили в принципе правильно, ибо билет у меня был только до Грозного. Но я надеялся, что смогу уговорить стюардесс за наличные оставить меня на борту до Ташкента, где я тогда жил. Девицы были неумолимы. Наличных не взяли и направили меня в грозненскую кассу. Мол, пока самолёт стоит, купишь билет.

Касса была блокирована бородатыми дядями, усатыми тетями и орущими детьми восточной наружности. Багаж остался в самолёте. Через турникет обратно не пускали, а следующий рейс на Ташкент намечался через два дня. Ужас, одним словом.

Огромные часы, установленные почему-то над входом в женский туалет аэровокзала, показывали три двадцать пять ночи.

И вот, когда их большая стрелка продвинулась ещё на пять делений, и замерла прямо по центру туалетной двери, ко мне подошел мужчина примерно моего возраста не то в телогрейке, не то в фуфайке, в каких ходили слесари-ветераны тепловозоремонтного депо, где начиналась моя трудовая юность, и в плотно натянутой на глаза и на уши светлой в крапинку кепке.

Уставившись мне в глаза и расплывшись в счастливой улыбке, всем своим рабоче-крестьянским видом он излучал неподдельный восторг. То, что он малость «того», было видно. Но о чеченской или какой-нибудь иной опасности я тогда не думал.

Тем более что Гена Плетинский, собкор «Советской торговли» по Средней Азии, и до, и после своего отъезда в Израиль многократно мне говорил: «У тебя, дружище, изумительная способность притягивать душевнобольных. Они буквально льнут к тебе, и что интересно, – поначалу боготворят, а потом мечтают, как минимум, убить».

– Не узнаёт! Нет, совсем не узнаёт! – вдруг громко завопил кепастый.

– Простите, – ответил я с предельной вежливостью, стараясь не делать резких движений, дабы ещё более его не распалить. – Давайте, поговорим позже. А сейчас, поверьте, я очень спешу.

– Не узнаёт, не узнаёт, – маниакально твердил кепастый.– А если я сейчас фуражечку сниму, да на тебя её надену, тогда узнаешь?

До отправления самолёта оставалось минут двадцать, и мои шансы попасть на него теперь равнялись нулю.

– Вижу, задумался, – не унимался кепастый. – Так-так, кажется, начинаем припоминать…

«Может, хряпнуть его по башке? – размышлял тем временем я. – Но потом милиция, разборка… Вещи в Ташкенте обязательно сопрут…» – Ну, а теперь, – сорвав с головы фуражку и расчёсывая пятернёй короткий белобрысый ёжик, – вы, надеюсь, в состоянии узнать Сявого?

При упоминании этой дворовой клички в памяти неожиданно воскресли городок детства Алмалык, школа № 11, где учился, улица Чапаева, на которой жил, сай47, в котором ловил на «закидушку» маринок, литобъединение при многотиражке «За цветные металлы», первый стакан вина, первая драка, первая девушка и… Валера Севастьянов из параллельного класса, по кличке Сявый.

Вспомнил также, как несколько лет назад кто-то рассказывал, что этот самый Севастьянов стал работать в КГБ…

– Севастьянов, что ли?

– А то кто же?! – бросился на меня с объятиями Сявый.

– Откуда ты? Куда?

– Из нашего дома отдыха в Одессе, в Чирчик возвращаюсь.

– А зачем вырядился так? – тронул я его за рукав телогрейки.

________________________________________
47 Так в Узбекистане называют небольшие речки.

– Что-то вроде репетиции, перевоплощения, так сказать, – загоготал Сявый.

– Никак, актёром стал?

– Если нужно, и актёром могу, – продолжал он веселиться, – а пока в Комитете работаю.

И тут меня осенило: вот оно, моё спасение!

– Так ты в КГБ трудишься?

– А ты не знал? – удивился Севастьянов.

– Забыл, но это не важно. А где и кем, если не секрет?

Севастьянов на мгновенье задумался, потом как-то по-особому скосив глаза в разные стороны, произнес:

– Чирчикское городское управление возглавляю.

– Тогда слушай и не перебивай.

Вкратце я изложил ему свою трагикомичную ситуацию, а в заключение добавил: «Арестуй меня, скажи, что я шпион, диверсант, опасный рецидивист, которого ты случайно и героически поймал, но проведи, ради Христа, на борт».

– Паспорт при тебе? – спросил Севастьянов. – Давай! Будь здесь! Пойду, разыщу местных коллег, что-нибудь придумаем.

... Вылет самолёта задержали на тридцать минут. Все пассажиры давно расселись по местам, когда мы с Севастьяновым подошли к трапу. Нас встречали командир лайнера и старшая стюардесса. Севастьянов вместе со своим удостоверением протянул какую-то бумагу. Глянув на неё, командир согласно кивнул, а стюардесса шарахнулась в сторону.

Кстати: именно ей несколькими часами раньше, я предлагал взятку за устройство моего безбилетного пролёта.

Ну а что было написано в той бумаге, я так и не узнал. И вряд ли когда-нибудь узнаю. До Ташкента долетел бесплатно и без приключений.Я сидел за шторкой рядом с отсеком, в котором стюардессы извлекают из специальных контейнеров пищу для пассажиров, курил (что остальным строжайше воспрещалось) и играл с Севастьяновым в преферанс…

… Вспоминая всё это и слушая вполуха таможенника, я понимал, что вторично встретить здесь, на краю Полесских болот, моего школьного товарища маловероятно.

Конечно, было жаль четырёхсот марок, отданных небритому юнцу, но представив, как за строптивость меня высаживает, и как я протискиваюсь сквозь плотные толпы жаждущих расставания с Родиной, спотыкаясь о чемоданы спящих бродяг и многодетных матерей бреду неведома куда – ужаснулся.

Мне, как герою Александра Галича, захотелось заорать: «Выбираю свободу!». И я едва удержался, чтобы не отдать таможеннику оставшиеся 400 марок с мантышницей в придачу.

Не знаю, как сейчас, а тогда, в ноябре 1991 года, Брестский железнодорожный вокзал напоминал Одесский порт из фильма «Бег». С той лишь разницей, что здесь не было лошадей. Да и роль Хлудова меня мало прельщала.

– Эй, Василий, – раздалось в коридоре, – у тебя что, проблемы?

– Да нет, – отозвался таможенник, оказавшийся Василием, – всё гут.

– Давай тогда закругляйся…

… А ещё через двадцать минут уже польские таможенники, шипя, как змеи, извлекли из- под китайских кальсон мантышницу, изготовленную на одном из номерных заводов под Ташкентом.

В Варшаве сошел немытый спекулянт Серёжа. Тряпица, в которую был завернут прицел, оказалась боевым и наверняка овеянным славой знаменем какого-то танкового полка.

– Купи на память, – предложил Серёжа. Без всякой, правда, надежды, что сделка состоится.

– С радостью купил бы, но вот танка нет.

– Будет! – заверил Серёжа и засеменил к выходу.

Потом настало утро, и я пил пахнущий отрубями чай, глядел на проплывавшую за окном Польшу, где, как мне показалось, главным средством передвижения была телега, а основным занятием людей, толкущихся на станциях, – торговля.

В очередной раз, бросив квартиру, книги, мебель, друзей и врагов, я ехал, по сути, в неизвестность. Я считал, что, получив «ауфнамебешайд»48, в просторечии – «номер», правильно сделал.

Не стал выпрашивать вызов на постоянное место жительства в ФРГ у родственников, ставших (от долгого, вероятно, нахождения на Западе) мифическими, а вначале отправил по «гостевой» визе жену и дочерей. А теперь еду сам.

Вот так, попивая чаёк и покуривая, я и ждал встречи с Германией, точнее, с германской границей. Конечно, это отдавало фантастикой, но я надеялся увидеть тот строго охраняемый, как большинство границ, рубеж, который отделяет эту страну от остального мира и обозначен пунктиром пограничных столбов.

Рубеж этот я прозевал. Но что мы уже в ФРГ – почувствовал. Знаете, как бывает: сидишь в незнакомой компании – и вот входит мужчина, тоже незнакомый. Он в обычном костюме, обычных туфлях, и лицо у него самое что ни на есть обычное.

Но вы чувствуете – это человек из другого мира. Запах очень хорошего одеколона и дорогих сигарет свидетельствует об этом лучше всяких слов, разных перстней с бриллиантами и прочей чепухи.

… Вдруг перестал раскачиваться и постанывать на плохо уложенных рельсах вагон, а за окном мелькнул светящийся рекламный щит. Потом поезд остановился и долго стоял на тихой, ярко освещённой станции.

А вот очередной таможенник, чтобы перетрясти «мечту оккупанта», так и не явился. Но только в момент, когда поезд выкатился за выходную стрелку, я понял, что граница с Германией осталась где-то позади. Вскочив, я резко отворил окно. На меня пахнуло едва ощутимым запахом дорогих сигарет и хорошего одеколона…

Спустя несколько лет я прочёл воспоминания профессора Уильяма Додда, бывшего послом США в Германии в канун Второй мировой войны, и я подивился схожести наших впечатлений.

А впечатления у него от посещения так называемого «Польского коридора», то есть территорий, вычлененных из состава Германии и ставших составной частью новой Польши, были таковы: «Грязные города, оборванные крестьяне и огромное количество детей. Как только поезд пересёк Одер, мы очутились на немецкой земле.

Деревни были аккуратные и чистенькие, города – опрятные, а люди на железнодорожных станциях оживлённые и хорошо одетые. Нигде не было видно ни грязи, ни отрепьев. Да, разницу нельзя не заметить».

Не знаю, как сейчас в Польше, давно там не был. Наверняка многое изменилось. Да и Германия уже не та, какой её увидел американский посол в 1936-м, а я в 1991-м. И это прекрасно. Жизнь продолжается.

2007 г.

__________________________________________

48 Документ, удостоверяющий, что данному лицу разрешён въезд в ФРГ на постоянное жительство.

	Passage of the Dead. Shakh-i Zindeh [mosque]. Samarkand

Зависть – двигатель прогресса

Помню, перед тем как отправить эту историю в редакцию, я, как и заведено, дал прочесть её главному герою.

– В общем, всё верно, – сказал герой. – Только, пожалуйста, уберите мою фамилию.

– У меня есть правило, – возразил я, – не писать заметок, в которых бы вместо фамилий людей, о которых рассказываю, стояли инициалы или чужое имя. Журналистика – занятие конкретное и самое ценное в ней – факт.

– А литература? – спросил герой.

– Вот в ней главенствует, пожалуй, слово.

– Так вы же писатель! – явно желая мне польстить, воскликнул герой. – Это же все
знают…

– Нет, дружище, – перебиваю его. – Я журналист. Поэтому…

– Умоляю! – воскликнул герой. – Замените фамилию, и я расскажу вам другую историю.

– Но почему? – никак не мог понять я.

– Та, другая история очень страшная и загадочная, – неожиданно таинственно и в то же время грустно произнёс он. – И вообще я, как вы, надеюсь, заметили, – человек скромный. Мне слава не нужна. Мне покой нужен. Понимаете?

– Так что это за история?

– Я её как-нибудь позже расскажу, – вздохнул герой. – Под шашлычок в грузинском ресторане. Вы были в грузинском ресторане, что открылся на Линдвурмштрассе?

– Да, был.

– И как вам?

– Здорово, хотя предпочитаю баварскую кухню.

– Нет, давайте всё же к грузинам.

Ну что тут было делать? Тем более шашлык обещали, под настоящую, а не самопальную Хванчкару или Киндзмараули. В общем, скрежеща зубами (поступиться принципом – это вам не абы что), фамилию героя я заменил. Ну а всё остальное, в том числе и Юлиан Панич с Борисом Рацером, – сущая правда…

… Сейчас Зиги Кригер, как его иногда называют близкие друзья, слегка за семьдесят. Но как он выглядит! Поджарый, загорелый, пахнущий дорогим одеколоном, одетый слегка небрежно, но неизменно модно, он, как и прежде, неотразим. При его появлении у женщин неизменно вспыхивают глаза, на лицах детей появляются радостные улыбки, а вот мужчины почему-то втягивают животы.

Кригер за свой век перепробовал массу профессий, но, пожалуй, более всего преуспел в реставраторском деле.

Здесь он действительно большой специалист. А ещё он чрезвычайно щедр и обожает делать подарки. И всё же любой рассказ об этом человеке будет неполным, если я не раскрою вам маленькую тайну.

Дело в том, что некоторые свято убеждены, будто имя Кригера – Зигфрид.

И они не ошибаются. Именно так его назвал папа – российский немец, родившийся в уютном и сытом поселении колонистов недалеко от Симферополя. А вот другие готовы до хрипоты спорить, утверждая, что настоящее имя Кригера – Семён.

И ведь что удивительно – они тоже правы. А всё началось в 1941 году…

… В июне того года отца Кригера – Франца Иоганновича, как и многих других российских немцев, доблестные чекисты вначале арестовали, а затем, не особо мешкая, расстреляли. Семью же отправили из Харькова в ссылку – в Алмаатинскую область, в колхоз Аули-Ата.

И вот там, в школе, которую стал посещать Кригер, учитель-казах почему-то никак не мог выговорить слово «Зигфрид» и поэтому предложил ему… сменить имя. А нужно заметить, что мама Кригера, которую звали Кларой Ефимовной, была не только женщиной изумительной красоты, но и потрясающего ума. Узнав от сына о предложении учителя, она, немного поразмыслив, сказала:

– Вообще-то, когда ты родился, я хотела назвать тебя Семёном. Но, по понятным причинам, уступила желанию твоего папы. Сейчас обстоятельства несколько изменились, и мы не в Харькове, а в Казахстане. Поэтому, если твоему казахскому учителю трудно произносить немецкое имя Зигфрид, то пусть зовёт тебя почти еврейским именем – Семён. А чтобы не создавать путаницы, я тоже буду тебя так называть.

Тут, вероятно, нужно сделать маленькое уточнение. Дело в том, что Клара Ефимовна была не только красивой и умной, но ещё и стопроцентной еврейкой.

Однако за то, что ни в какую не захотела отказываться от мужа немца, она вместе с сыном прошла весь скорбный путь спецпоселенцев: ссылку, полную конфискацию имущества, трудармию и, естественно,
комендатуру, в которой была обязана отмечаться раз в месяц.

О том, что Франца Иоганновича расстреляли еще в 41-м, они узнали только в конце войны.

Но Всевышний, ко всем уже перечисленным мною качествам, наградил Клару Ефимовну ещё находчивостью и умением разговаривать с людьми.

Поэтому перед самым началом всесоюзной кампании по выявлению «безродных космополитов» она умудрилась всего-навсего за бутылку водки и банку солёных огурцов купить себе и сыну свободу.

Если кого-то интересуют подробности, то сообщаю, что нужному человеку в нужный момент была преподнесена «злодейка с наклейкой» и тот в знак благодарности выправил ей и Зигфриду-Семёну чистые документы.

– Не знаю, как сейчас, – сказал мне по этому поводу Кригер, – но раньше в СССР бутылка водки была самой ходовой валютой.

Итак, Кригеры возвратились в Харьков и Зигфрид-Семён стал учиться в одной школе и в одном классе с будущим известным киноактером, а позже долголетним сотрудником радио «Свобода» (помните «Театральный зал «Свободы»?) Юлианом Паничем.

Упомянув об этом, я должен рассказать ещё одну историю. Как-то живущий ныне в Париже Юлиан Панич приехал в Мюнхен и устроил небольшую творческую встречу для довольно узкого круга знакомых и друзей. И вот, заметив на ней Кригера, он, горячо его обняв, громогласно объявил:

– Смотрите! Вот с этим человеком мы когда-то жили в Харькове и учились в одной школе!

На что присутствовавший тут же драматург Борис Рацер ехидно заметил:

– А что тут удивительного? Во времена, когда вы были детьми, в Харькове вообще была одна школа. И в неё все ходили. Даже Эдик Лимонов. Но вы, пожалуйста, этому не верьте. В Харькове были ещё и другие школы. Об этом, кстати, с едва скрываемым возмущением тогда же заявили Панич с Кригером.

Что же касается Лимонова, то его Кригер несколько раз слегка дубасил, за то, что тот фарцевал билетами в кино. И этот факт подтвердил Юлиан Панич, попутно заметив, что у Лимонова тогда была совсем другая фамилия, но те же повадки.

Впрочем, к нашей теме, это особого отношения не имеет, ибо я хочу поговорить о зависти.

– Вы знаете, что способствует любому успешному начинанию? – как-то спросил меня Кригер.

– Догадываюсь.

– Так что?

– Удача, упорство, талант…

– И всё?

– Надёжные партнёры…

– Ах, оставьте их вместе с их надёжностью, – перебил меня он. – Поверьте, успешному начинанию, по крайней мере в иммиграции, способствует зависть.

– Может быть. Хотя я, например, думал, что зависть как раз вредит…

– Я тоже так думал, когда в 1984 году решил снабжать таранью работников радиостанции «Свобода».

– А что, с ней были проблемы?

– С таранью проблем не было. В Мюнхен мне её доставляли из Гамбурга в деревянных ящиках килограмм на 7-8 каждый. Вы помните эти советские ящики, обвитые проволокой и утыканные гвоздями?

– Нет.

– Зато я их хорошо помню. Я с ними так мучался. Я их разбивал. Затем тарань расфасовывал по целлофановым мешочкам, из которых специальной машинкой откачивал воздух. Потом запаивал их…

– И много этой самой тарани покупали у вас?

– По 30-40 пакетов. Обычно я подъезжал к проходной Радио Свободы в 4 часа дня и сотрудники, в основном русской, украинской и белорусской служб, выходили и покупали её у меня.

– Ну а причём тут зависть?

– А притом, что я никого не посвящал в своё дело и буквально всё выполнял сам. Но люди, как мы с вами знаем, завистливы. Они донесли американскому начальству радиостанции, что я – советский шпион и через тарань имею контакты со своими агентами.

– И в результате?

– В результате мне запретили появляться с таранью у проходной «Свободы».

– А агенты?

– Они стали приезжать за таранью ко мне домой. Ведь одно дело доносить, другое – доставать и расфасовывать тарань. Это же сумасшедшая работа!

– А зависть?

	In the Passage of the Dead. Samarkand

– Вот я и говорю, что прекратил ездить на проходную. Значит, у меня стало оставаться больше времени. Тогда я и занялся своим любимым делом, которому, кстати, учился и в котором кое-что понимаю.

– Каким?

– Я стал больше бывать на всяких «блошиных рынках», устраиваемых в небольших местечках и городках, и отыскивать там всевозможные старинные вещи, которые потом реставрировал. И я понял, что заниматься любимым делом – это не только счастье, но и огромная удача. А способствовала ей, как я уже сказал, зависть таких же, как я, эмигрантов.

– Наверное, всё же других, – поправил его я.

– Не будем мелочными, – улыбнулся Кригер. – Мы же все выехали из СССР. Или, на худой конец, родились там.

2007 г.

Uzbekistan in U.S. Archives
Samarkand and its surroundings in old color photographs taken between 1905 and 1915 – an irresistible invitation to check out the Sergei Mikhailovich Prokudin-Gorskii’s album stored at the Library of Congress.

(Продолжение следует)