АЛЕКСЕЙ БРИК: ПОКАЯНИЕ

Над белым листом бумаги замерла ручка. Не пастой буду писать – слезами, что не высыхают от многолетней жгучей тоски – слезами моей души. О женщине, что дала мне жизнь, — матери, перед которой вечно остаюсь в неоплатном долгу. В ночной тревожной тишине в который раз разматываю клубок воспоминаний. За вехами совести сверяю хронологию событий — неожиданных, часто непредусмотренных, и в каждом из них — молчаливое материнское сопереживание. Невыносимо больно…  Рука с зажатой пальцами ручкой старательно подбирает слова в достойные родного образа фразы, рожденные любовью сына, теперь уже, к сожалению, запоздалые…

Мою маму расстреливали дважды. Первый раз — в далекие тридцатые годы: зашла в магазин за покупками, когда там находились грабители. Село как будто вымерло: все взрослые работали в поле. Попросила у «дяденек» конфетку. Ее задержали. Неуловимая банда не оставляла живыми свидетелей своих преступлений. Шестилетнюю девочку привели в небольшой лес на окраине села. Стреляли в нее трижды. И все три раза — осечка. Напуганные преступники, перекрестившись, бросили ребенка и исчезли в густых чащах. Лишь вечером вышла из лесу, забрела в соседнее село. Поздно ночью ее привели домой.

Второй раз в маму стрелял пьяный немец Франц погожим  августовским днем  1942 года во время фашистской оккупации. Промазал.  Вмиг исчезла в зеленой высокой кукурузе, что росла в огороде. А ошалевшего от жары и алкоголя оккупанта, который практиковался на экзекуции людей, уняла любовница, местная жительница, забрав с места событий, где позже нашли три пистолетные гильзы.

И  все же смерть, как неизбежное биологическое явление, не обошла мою мать. Правда, умерла она в преклонном возрасте, настрадалась так, что тяжело передать. Муж не вернулся с войны, оставив молодую жену с маленьким ребенком на руках. Там погибли и три ее брата. Пережила голод 1933 и 1947 годов, тяжелые послевоенные налоги, дармовую работу в колхозе. А сколько бессонных ночей связано со мной! Кажется, не существовало таких болезней, которыми я бы не переболел в детские годы. Даже тиф не обошел меня. Помню, как ходила пешком в районный центр в больницу, одолевая за день сорок километров в слякотное ноябрьское ненастье. Приносила несколько картошек «в мундире» (а что могла еще!), сидела возле меня несколько минут и снова бежала домой: хозяйство же было такое-сякое. И так — четыре раза в неделю на протяжении месяца, пока находился на лечении.

Как же тяжело приходилось тебе: вскопать, посадить, прополоть, собрать урожай с приусадебного участка. Огород в то время был основным средством выживания. Вынесла все на своих плечах. Я был маленьким и болезненным. Какая с меня помощь?
Помню, давала мне в руки вилы: нехотя ковырялся в земле. А когда отпускала отдохнуть, забыв, задерживался со своими сверстниками. Конечно, наказывала. Терпел. Болели не так побитые места, как душа. У других детей были отцы, основную работу выполняли они, я же рос без отца, с завистью наблюдал, как недавние фронтовики ласкают своих сыновей. Правда, иногда наш сосед и меня брал на руки, гладил по головке. Не могу и сейчас передать, что тогда чувствовал я…

Какой же красивой была ты, мама! К тебе сватались достойные люди. Могла не раз выйти замуж. Вглядываясь в те годы, в то далекое прошлое, понимаю, что пожертвовала своей молодостью ради меня. Не предала первой любви. Да и смогла бы ты разделить свою любовь между мной и отчимом?
Украдкой наблюдая за тобой, больно воспринимал жизненные перипетии. Видел, как из-за чрезмерной физической и душевной боли, спрятавшись где-нибудь, плачешь. Хотелось и самому разреветься, но, сцепив зубы, молчал: твой характер независимый, гордый, свободолюбивый.

Пока жила моя бабушка, помогала своей пенсией, которую получала за погибших на войне сыновей. Как-то сводили концы с концами. После ее смерти жить стало значительно тяжелее: сгорел дом, погибла живность. Переехали к родственникам в город. Мама устроилась работать на плодоконсервный завод.  Работа — сверхтяжелая: на  протяжении рабочего времени нарезать стандартными кружочками сто килограммов лука. Помню перевязанные белыми лоскутами полотна язвы на твоих руках и резкий запах лука, которым пропахла на всю жизнь. Из-за невыносимой боли не спала ночами, а когда обессиленный организм изнемогал, стонала во сне.  Протягивая мне изувеченные руки, не переставала твердить:

— Учись, сыночек, иначе тебя ожидает моя судьба.
На этом кончались ее педагогические наставления. Иногда приносила крохотные кусочки джема. До сих пор не пойму, как это удавалось ей. В то время наказывали строго. Возможно, охранники жалели ее и делали вид, что не замечают. Для меня лучших лакомств не существовало. Работала в три смены.

Я учился хорошо. Воспитывали меня книги и улица.
Мама, как не тяжело ей было, сумела добиться, чтобы я получил высшее образование. В ответ на советы родственников и знакомых дать мне какую-нибудь  рабочую профессию, настойчиво отвечала:

— Мой сын окончит институт! —  И делала все, что могла, чтобы я учился.

А как ты радовалась, родная, когда я получил диплом с отличием. Показывала соседям, зажиточным родственникам, дети которых паразитировали и ничего в жизни не достигли. Продвижение по службе воспринимала как само собой надлежащее и объективное. Жила одиноко, оставаясь такой же трудолюбивой и принципиальной. Помогала, чем могла моей семье. Предлагал, чтобы переехала жить ко мне,  не захотела, пока болезнь и стариковская немочь не вынудили.
Как она скучала! С нетерпением ждала, когда возвращусь с работы. Садилась возле меня и, как в детстве,  нежно гладила. Засыпал. Тихо отходила и грустно смотрела в окно. Утром спешил на работу. Случалось так, что не всегда находил время, чтобы пообщаться с тобой. Бывало, упрекал:

—  Ну, чего тебе не хватает?

—  И слыхал в ответ:

— Я все имею. У тебя тепло, есть что поесть, о топливе не думаю. Но дома я была сама себе хозяйкой, а здесь не знаю, где сесть и что кому сказать. А выйду подышать свежим воздухом — чужая, не с кем поговорить. Человек, как всякое растение, должен  находиться там, где прижился.

— И надолго замолкала. Хотя надлежащего образования не получила, а какой была мудрой!

Лишь со временем понял, что самым главным для нее было общение со мной, мои радости и неудачи. Свою жизнь посвятила мне. Я же все воспринимал как само собой разумеющееся.

Склоняю голову перед тобой, мама! Раскаиваюсь, мучаюсь, но уже ничего нельзя изменить. Даже не был в городе, когда ты умерла. Не сомкнул твоих глаз… У тебя не было модной одежды, не пользовалась косметикой и духами, не лечилась в санаториях, не знала, что такое туристические поездки.

Теперь я часто мысленно разговариваю с тобою – на кладбище. И каждый раз прошу прощения за неприятности, вызванные моими поступками. Ты смотришь на меня печальным укоризненно-молчаливым взглядом с  портрета на памятнике. Я рассказываю тебе о пережитом, пересказывая написанную книгу, посвященную твоей светлой памяти. Печаль тревожит сердце, на глаза навертываются слезы. Очень хочется узнать, мама: неужели там, в загробном мире, ты такая же одинокая в царстве мертвых, как твой сын — среди живых?
Вспоминаю твои слова:

— Горжусь тобой, сыночек. Но, к сожалению, ты больше заботишься о благосостоянии чужих людей, забывая родных.
Ты, как всегда, была права, мама. Что поделаешь? Я был воспитан на лозунге: «Думай сначала о Родине и народе, лишь потом о себе».

Когда тихая грусть окутывает душу, хочется, как в детстве, почувствовать ласку твоих рук и получить материнский совет. Смотрю на памятник — в любимые до боли невидящие глаза. Мне кажется, будто они внимательно следят за мной. Твое лицо проясняется, и все же грусть не оставляет его. Если где-то,  действительно, существует параллельный мир, неужели и там ты тоже такая же несчастная? Разве страданий, которые испытала в жизни, недостаточно?

Мама, родная! Прими мое покаяние и прости своего невнимательного сына. Низко склоняю голову перед твоей памятью.