РАЯ    РУБИНШТЕЙН. СКАЗКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

 

                

                                ЕСТЕСТВЕННЫЙ   ОТБОР

 

      У-ху лениво потянулся и посмотрел  на небо.  

Ещё едва светало. Рядом  спала Я-я, ей  уже пора было родить. 

 Старший И-у прижимался  к  её тёплому боку.  

Какое-то время У-ху размышлял, идти ли сегодня к Самому Большому, но не прийдя  ни  к  какому выводу, потеплее  пересыпал песком  лежавшие рядом  уже рождённые яйца  и перевернулся на живот.

— Подумаешь, событие – у младшего лишний палец на лапах. Да кто может сосчитать три их или четыре? Ну я могу,  И-у, старший мой, Я-я, конечно,  она считает даже до  пяти и меня выучила. О младшем  и говорить нечего!  И  ведь  Самый Большой не  мог  сосчитать…просто сравнил  лапу Младшего со своей. Умник.

     Раздосадованный У-ху повернулся  на  бок  и посмотрел  на младшего. Тот  спал отдельно, положив на себя большой лист пальмы. Тут  только  У-ху  почувствовал, что замёрз и  натянул  на себя  лежавший  рядом  такой  же  лист.  Раньше  он  никогда  этого не  делал, но выучился  у  младшего, и  оказалось,  что  так  теплее.

Солнце вышло из-за горизонта и туман, окутывавший  пещеру, начал  понемногу таять.

— Никуда я не пойду! – решил У-ху, задрёмывая. – Отрываться от своих дел  из-за  такой  чепухи!

И  он  накрыл  хвостом  драгоценные  яйца,  чтобы  согреть  их.

                           

Медленно  текли  миллионы  лет……

 

Уги-Кху  взял  в  жёны  самую  красивую  самочку  в  стаде  и  стал ждать  потомства.  Его  всё  не  было,  хотя  живот  у  жены  всё  рос  и рос. За  это  время  даже  самая  некрасивая  уже  отложила  бы  два или  три  яйца. Уги-Кху  уже  стал  подумывать  не  взять  ли  ему другую  жену,  но  тут  Ка-хи  родила. Только  не  яйцо,  а  живого детёныша! Родившись,  он  запищал,  сразу  пополз  к  маминой  груди и  начал  сосать.

— Крепенький  какой! – умилился  Уги-Кху. – Не  то,  что  эти…из  яиц… сначала  и  двинуться  не  могут.

На  животе  у  детёныша  была  верёвочка,  и  когда  она  отпала, осталось  маленькое  углубление. Уги-Кху  это  так  понравилось,  что он  таскал  своего  сынишку  и  каждому  встречному-поперечному  показывал  эту  дырочку.  Как  ни  странно,  никому  кроме  него малыш  не  нравился.  Он  рос  быстрее  других,  был  сильнее  и сообразительнее,  самки  завидовали  и  гнали  его  от  своих детёнышей.

То  же  самое  повторялось  и  с  каждым  новым  живорождённым из  семьи  Уги-Кху.  Их  кусали,  царапали  и  гнали  из  стада. Пришлось  семье  переселиться в худшее место  к  другому источнику.  Постепенно  к  ней  стали  прибиваться  новые живородящие самочки,  изгнанные  из  стад. За  ними  потянулись  и их  мужья.

Через пятнадцать лет Уги-Кху стал патриархом большого сильного стада.  Они вернулись на прежнее  место,  выгнали  яйцекладущих, разбили  все  их  яйца,  и  зажили  там,  плодясь  и  размножаясь.

 

Время  снова  складывалось  в  миллионы  лет  и  бесследно уходило.

 

Великий  Гомол  проснулся  ночью  словно  от  толчка и  больше заснуть  не  смог. Не  спалось.

Да  и была  причина:  Серая  Извилина, колдун  племени,  сказал  ему, что его семья  навлекает на племя гнев  богов. А  всё  из-за  того, что  в  семье  у  Великого Гомола  ни  у кого  нет  перепонок  между  пальцами.

— Не  понимаю…— ответил  ему  Великий  Гомол. Если б у нас были шишки  на  спине,  в  которых  накапливался  жир  на  зиму,  так  в  этом был  бы  смысл!  Ну  так,  как  у  того  здоровенного  идиота,  который норовит  в  тебя  плюнуть,  когда  идёшь  мимо… А  уж  эти  перепонки? Мои  дети  работают  лучше  и  быстрее  всех в  племени.  А  почему?  А потому,  что  перепонки  им  не мешают!

Серая  Извилина  мрачно  выслушал  Великого  Гомола,  и  сказал,что вид  его  детей  оскорбляет  богов  племени,  и  они  должны  быть принесены  в  искупительную  жертву.

Великий  Гомол  вздохнул  в  тишине  ночи.

— Ну конечно, боги-то  перепончатые…— Он  прибавил  про  себя  что-то   совсем безбожное.

— И  всё-таки  у  нас  есть  выход, — сообразил  он. – Уйдём  к племени  иеу-худ,  они-то давно  забыли  что  такое  перепонки  между пальцами.  Не  пропадём.

 

Ещё прошло  время,  не  так  уж  и  много…

 

     Ури Кэхем  проснулся на рассвете с самыми неприятными ощущениями.  Ему  приснилось, что он пошёл в отпуск и поехал  на свою  любимую  рыбалку. Вместо рыбы он  вытащил  человеческую голову,  и  та  провыла  замогильным  голосом:

— Пора-а-а!  Пора  убить  вы-ы-родка!

Под «выродком» подразумевался   его  собственный  младший сын,  сызмальства более одарённый, чем  другие.  Ури  лежал  с бьющимся  сердцем  и  приводил  мысли  в  порядок.

— Ну  подумаешь,  угадывает  номера  лотереи.  Это  же  только  раз  в год!  Хотя  польза  от  этого  большая,  не  спорю.  Ну,  за  месяц предсказал,  когда  умрёт  наша  соседка.  И  так  все  знали,  что  ей недолго  осталось…  В  конце  концов,  он  обычный  ребёнок,  никаких рогов  и  копыт,  на  которые  так  любит  намекать  преподобный  Браун Если  он  ещё  раз  загнёт  что-нибудь  насчёт  «исчадия  ада»,  мы немедленно  уйдём  к  другому  проповеднику. И,  конечно,  никаких больше  ему  пожертвований!

— Да, надо завтра спросить  у  сына,  когда  мне,  наконец,  прибавят зарплату…И  пусть  печень  посмотрит,  что-то  стала  побаливать.

Успокоившись,  мистер  Кэхем  слегка  приобнял  жену,  ожидавшую прибавления  семейства,  и  крепко  заснул  без  всяких  сновидений.

 

 

                              МИЛЫЙ ЛЖЕЦ

 

По пустыне ползла маленькая ящеричка Уже месяц днём и ночью стояла такая жара, что даже под камнями от неё нельзя было спрятаться.

Ящеричка была голодна, последний раз она поймала муху три дня назад – все они куда-то попрятались.

Она ползла, надеясь найти какое-нибудь прохладное место, но силы её таяли и надежда тоже таяла.

Наконец, ящерица почуяла прохладу, она подползла ко входу в большую пещеру. В глубине её, сложив лапы на животе, стоял довольно большой ящер в чёрном.

— Вползай, дочь моя – благосклонно промолвил ящер. — Вползай в убежище страждущих и скорбных духом.

В пещерной прохладе ящерке стало лучше. Она подняла головку и внимательно посмотрела на ящера.

— Не съест ли? — мелькнуло у неё в голове..

— Отринь все страхи, дочь моя, – сразу понял её взгляд ящер. – Многие до тебя приходили в сие благословенное убежище и покидали его умиротворённые… Я всего лишь смиренный служитель Великого Мирового Ящера; можешь называть меня просто «папенька».

Тут ящеричка увидела на стене капельку воды. Она подползла и слизнула её

— А вот этого делать не надо! – оскалился ящер. – Грех.

Все капельки скатывались у него в подземную цистерну.

— Простите меня, папенька. – робко прошептала ящеричка.

— Мировой Ящер простит, — сухо ответил служитель, — а обыкновенным яшерицам прощать не полагается. Мы должны быть просты и смиренны, ибо все мы грешны.

Тут он сделал постную мину.

— Нет здесь у меня пищи телесной, хотя и рад бы я напитать тебя. Сам, аки пустынник, питаюсь мёдом и акридами. А вот Словом, дочь моя, могу я тебе помочь, ибо пища духовная важнее пищи телесной!

Сам ящер не выглядел измождённым, хотя просторная одежда скрадывала его полноту. Ящеричка склонила головку и приготовилась слушать.

— Первый ящер за всю мою жизнь, который хочет мне помочь! – благоговейно подумала она.

— Жизнь земная тяжела и скудна – начал он – да ты и сама это знаешь. Юдоль печали.

Ящеричка кивнула.

— Однако мы живём и не теряем надежды, поелику есть над нами Великий и Милосердный Мировой Ящер, наша опора и благодать.Ищи его везде, ибо весь мир полон им. И обрящешь…

Тут ящеричка задремала от усталости и спала до тех пор, пока ящер неожиданно не рявкнул:

— Кто здесь?

Он отвернулся и стал напряжённо вглядываться в глубину пещеры. Ящеричка улучила минутку, и слизнула ещё одну капельку воды.

— Грех, — подумала она, — да ведь так пить хочется!

Ящер что-то углядел в темноте, и решительно не хотел, чтобы ящеричка тоже увидела это «что-то».

— Милость Великого Ящера всегда будет с тобою, — бормотал он, потихонечку подталкивая ящеричку к выходу, — терпи как агнец и возвышена будешь…Узнаешь ароматы райские и вкушать будешь пищу ангельскую…

У самого выхода из пещеры он воздел лапы, потряс ими над ящеричкой, и закончил:

— И благословенна будешь во языцех многиих!

Позади него что-то зашуршало, и ящер поспешно вернулся в пещеру.

Ящеричка была живуча. Две капельки воды придали ей сил и она побежала по пустыне, приговаривая в такт бегу:

— И бла-го-сло-вен-на будешь, и бла-го-сло-вен-на будешь…

Бежала она недолго и скоро почувствовала в воздухе запах отборной ящеричной пищи. «Узнаешь ароматы райские» вспомнила она и пошла на запах. Через несколько минут ящеричка оказалась у входа в пещеру. Перед входом стоял большой ящер в мундире с блестящими пуговицами.

— Куда? – прошипел он, — вон отсюда, здесь господа кушают!

Ящеричка посмотрела из-под его лапы, и увидела зал, в котором сидели большие ящеры и полные ящерицы и хрустели чем-то очень аппетитным.. У неё прямо слюнки потекли. Откуда-то сбоку выглянул чумазый приземистый ящер в поварском колпаке и сказал:

— Да ладно уж, покормлю. Пусть только чёрным ходом пройдёт.

Ящеричка прошла чёрным ходом и оказалась в раю. Райские ароматы сгустились здесь до такой степени, что у неё закружилась голова. Повар свалил в тарелку кучу объедков и поставил перед ящеричкой. Та набросилась на еду. Повар посмотрел как она ест и пробурчал:

— Ешь, ешь,.. не обеднеют.

Ящеричка съела всё и в изнеможении повалилась рядом с тарелкой. «И пищу будешь вкушать ангельскую» пронеслось у неё в голове

— Больше не дам, — строго сказал повар, — у меня у самого дома двое таких спиногрызов. Потом подумал и добавил, —Приходи-ка завтра вечером.:

Теперь ящеричка каждый вечер получала по тарелке объедков, потому что повар знал, что спасает её от голодной смерти, а объедков было много. Она быстро восполнила то, что не хватало ей в детстве и стремительно росла. Однажды повар с удивлением посмотрел на неё:

— Ишь, вымахала! Больше моих стала.

Теперь ящеричка не набрасывалась на еду, а выбирала самые лакомые кусочки. Она уже не могла съесть всё до конца и откладывала на чёрный день.

Бывало так, что в ресторан приходила компания очень важных ящеров со своими красотками – ящерицами. Тогда ресторан закрывали и внутрь больше никого не пускали. В эти дни ящеричке ничего не перепадало, потому что очень важные ящеры съедали всё до крошки. Это был «чёрный день» и ящеричка доставала свои запасы.

Через полгода ящеричка выросла в большую, сильную и откормленную ящерицу. На кухню её пускать перестали, она норовила теперь стащить какой-нибудь деликатес с разделочного стола. Повар просто выставлял тарелку с объедками за дверь. После еды она вспоминала ящера – служителя и икала от сытости и умиления.

— Это он наставил меня на путь истинный – рассуждала она. – Верно сказано, что пища духовная важнее пищи телесной! Надо что-нибудь ему отнести, чтоб не питался этими…акридами.

Ящерица недолго размышляла. На следующий же день она поймала маленькую ящеричку и сказала ей:

— Передай своим, чтоб каждая приносила мне по три мухи в день. Иначе все останетесь без хвостов!

Сама она раздобыла холщовую сумку и стала ждать приношений. Взносы поступали регулярно – любая ящеричка предлочитала остаться без мух, чем без хвоста. Когда сумка наполнилась, она потащила её к пещере Мирового Ящера.

— Входи, дщерь моя, — приветствовал её служитель, посматривая на сумку.

— Здравствуйте, папенька. Вот, принесла вам подарок… то есть жертву…в благодарность за ваши наставления. Помните ли вы меня?

Ящер всмотрелся и в большой сытой ящерице узнал ту крошку, которая когда-то приползла к нему в жару…

— Выжила, — изумился он, — вот уж не думал!

— Хм, — сказал он вслух, — жертва всегда угодна Великому Ящеру. – Он открыл сумку, нюхнул дохлых мух и быстро отставил сумку к стене, — и такая жертва угодна тоже…. Что ж, — продолжал он, степенно, — расскажи, дщерь моя, как ты жила это время…

— Дщерь… — подумала ящерица, — раньше он называл меня «дочь моя». Ну да я ведь с тех пор выросла… Наверно, дщерь – это большая взрослая дочь.

И она рассказала ему как спаслась от смерти, как попала в рай и вкушала там пищу ангельскую. Одно она забыла упомянуть – что до сих пор каждый день получает тарелку этой пищи.

Ящер слушал и кивал. Он возвёл очи горе:

— Мне отмщение и аз воздам! Другими словами: доброе дело чем-нибудь, да отзовётся. Вот и моё Слово не пропало даром. Говорил я тебе: ищите, да обрящете…

— Обрящете, папенька, обрящете!

Ящер услыхал тихое царапанье когтями по стене.

— Ох, нужды наши, нужды, — вздохнул он, — не взыщи, дщерь, дела призывают.

Он проводил ящерицу до выхода и она удалилась, гордая своим благодеянием.

Ещё полгода ящерица блаженствовала на ресторанных объедках и вдруг ресторан закрылся. То ли еда стала хуже, то ли посетители закапризничали, а, скорее всего, не угостили вовремя кого надо было. Ящерицу это не испугало, она стала такой сильной и ловкой, что легко могла прокормиться сама. Бегая по пустыне, она заглянула как-то в пещеру, где жил служитель. Его там не оказалось. Ящерица обошла пещеру и в глубине её увидела тайный ход, полузасыпанный камнями. Возвращаясь к выходу, она наткнулась на кучку сырых чёрных тряпок.

— Пропал служитель, — на минуту пригорюнилась она и побежала дальше по своим делам.

Служитель же и не думал пропадать.Он охотился в пустыне как самый простой, обычный её обитатель. Раньше-то он кормился из того же источника, что и ящерица….

 

                                                КВАРТЕТ

(Почти классика)

 

Четверо приятелей решили помузицировать. У них как раз получался квартет, а мартышка ещё и прекрасно пела. Не успели они усесться, как Козёл уронил ноты.

— Сядь на них! – закричала Мартышка, — сядь немедленно, а то всё забудешь (есть у музыкантов такая примета).

Козёл наклонился, чтобы сесть на ноты, и на ухо ему тут же наступил Медведь. Ясное дело, что на это ухо Козёл перестал слышать вообще, а не только музыку. Но он ничего не сказал, потому что ему очень захотелось помузицировать. Он только попросил Мартышку поменяться с ним местами, чтобы быть подальше от Медведя. Правда, теперь он сидел глухим ухом к остальным, но это его не тревожило.

Наконец, все настроили инструменты, и Осёл сказал:- «И..».

Грянули в смычки, и неплохо грянули. Секунд через десять Осёл не выдержал и крикнул: — Стоп!

— В чём дело? – спросила Мартышка.

— Разошлись – коротко бросил Осёл.

— Разве? – удивился Козёл, — а по-моему неплохо.

— Смотрите, — сказал Осёл, — я вступаю вместе с Мартышкой, через два такта — Козёл, и ещё через два такта – Медведь.

— Я ещё не вступал, — сказал Медведь.

— Неважно, — сказал Осёл. Ты должен просчитать про себя раз-и, два-и, — три раза, и тогда вступишь правильно.

— Я считал, — сказал Медведь, — но до меня музыка не дошла….

— Попробуем ещё раз, — сказал Осёл, — Даю затакт, — он плавно поднял копыта и резко их опустил.

Никто не вступил, только Медведь начал считать. Наконец, Мартышка робко сказала: — Вы хотели нам что-то дать, только я не поняла как – то ли за так, то ли …

— Я хотел дать вам затакт! – взревел Осёл, потрясая передними ногами и каким-то чудом не разбив скрипку, которую держал копытом.

— Да, конечно, за так, — быстро сказала Мартышка, пытаясь его успокоить, — именно за так. Кстати, почему? Мы можем заплатить.

Осёл поднял тяжёлый том романсов Чайковского  и опустил его на мартышкину голову.

— Поняла, — сказала Мартышка и поклялась, что рта не раскроет пока этот старый Осёл будет рядом.

Осёл покопался в скрипичном футляре, вынул дирижёрскую палочку и положил её на пюпитр. Потом он грозно оглядел музыкантов.

— Альт, — сказал он, — вам не полагается сидеть рядом с виолончелью. Она подавляет ваш тембр. Пересядьте за Козла. – Мартышка пересела.– Медведь, пожалуйста, глаза на меня, я дам вступление. – Он постучал палочкой по пюпитру. – К сведению всех: затакт – это «И». Повторяем! Первая страница от начала до конца без остановок! – И он дал затакт.

Заиграли. Хорошо заиграли, мощно! Правда, ритм чуть хромал – играли то ли на три, то ли на четыре. Но хорошо! Звучало как в Большом зале консерватории. Первым доиграл Козёл. Осёл опоздал на два такта, хотя они вели тему вместе. Альт быстро закруглился вместе с Ослом и ушёл за стул, откуда иногда выглядывал. Медведь считал, перевёртывая страницы, и удивлялся сложности партии. Вступление он так и не нашёл.

Доиграли.

Осёл пожевал дирижёрскую палочку и задумчиво спросил: — Что мы играем? – и взглянул на ноты.

— «Песню без слов» Мендельсона, — сказала Мартышка.

— Как Мендельсона? У меня квартет Моцарта, — удивился Козёл.

— А я ещё не играл, — вздохнул Медведь.

— Что ты ещё не играл? – спросил Осёл.

Медведь перевернул страницы и сказал: — тут нет названия…

У Осла на пюпитре стоял квартет Бетховена.  Он поморщился – Нет, всё это слишком сложно.

Он снова полез в футляр и вынул оттуда затрёпанную рукопись. Смущаясь, он сказал: — Это я на досуге разложил одну вещичку на четыре голоса…  Хотя сразу это трудно. Попробуем сначала в унисон.

Он раздал ноты, сказал «И» и музыка загремела:

Ми, до, ми, до, фа, ми, ре!

Соль, соль, ля, си, до, до, до!

— Ещё раз! – крикнул Осёл, и Мартышка начала подпевать:

Ми, до, ми, до, где ты был?

Соль, соль, ля, си, водку пил!

— Ну вот, — довольно сказал Осёл, — терпение и труд всё перетрут!

                       ПРОСТАКИ ЗА ГРАНИЦЕЙ

Далеко на севере рядом с широкой полноводной рекой на высоком холме жили полярные лемминги. Они знавали и хорошие и плохие годы…

Иногда лето было таким урожайным, что лемминги стремительно плодились и к весне их становилось так много, что еды на всех уже не хватало.

Тогда самые храбрые и самые голодные из них шли на поиски новых земель. Они всегда шли в сторону реки, смело бросались в ее волны… и тут же тонули, потому что за тысячелетия ни один лемминг так и не выучился плавать.

Оставшиеся слагали о погибших песни и легенды, где рассказывалось о храбрецах, пожертвовавших собой, чтобы защитить жизнь и свободу своих сограждан.

Сами же сограждане тихо-мирно доживали до следующего лета.

Почему лемминги не шли в сторону от реки, на протяжении поколений оставалось их тайной.

В новейшие времена из стороны, противоположной реке, до Холма леммингов стали добираться странные темношерстные лемминги, более подвижные и говорливые, чем северяне.Они пели песни о маленькой южной Стране, где все свои и всем всегда хватает еды. Песни эти были так пленительны, что многие захотели туда попасть, а у некоторых даже начала темнеть шерстка. Долго собирались с духом полярные  лемминги и вот часть из них ушла за темными проводниками в прекрасную теплую Страну. Они распевали новые песни, которые успели выучить у чужаков.

Страна и вправду оказалась прекрасной и в ней не было больших рек, правда, было море. Пришлые лемминги поглядели на него и ушли жить в центр Страны. Им выдали продовольствие на целый год – по кучке зерна на семью. От жары пришельцы начали лысеть, впрочем, местные тоже были почти лысыми.

— Ну вот, теперь мы почти такие же, совсем свои, — радовались полярные лемминги.

Свои, да не свои – местные их с легкостью отличали. Работать им пришлось не там, где хотелось, а там, где удавалось. Короче, жиреть не приходилось. Жить было негде и местные из жалости разрешали им ночевать в своих лишних норах, за это северяне отсыпали им половину заработанного зерна.

— Ну ничего, — думали пришельцы, — вот подучим язык, окончим какие-нибудь курсы, найдем  приличную работу… Главное, здесь свобода, а что еще важнее – безопасность!

И они разрешали своим детям болтаться неизвестно где и приходить домой в середине ночи. Кончилось это тем, что дети стали бросать учебу и годились теперь разве что в подсобные рабочие. С безопасностью тоже ошибочка вышла – вокруг прекрасной маленькой Страны жили враждебные племена зеленых леммингов и те внимательно поглядывали на земли Страны.

Но северный лемминг приспосабливается ко всему! Привыкли северяне к жаре, окончили какие-нибудь курсы и кому-то даже удалось найти приличную работу. Некоторые даже вырыли большие норы и отдали свое немногочисленное потомство в хорошие школы. Иметь много детей было слишком дорого. Местные же беспечно плодились.

— Что же будет, когда их станет слишком много? – с ужасом думали северные лемминги. – Здесь даже нет ни одной большой реки.

Но местные об этом не задумывались.

На родине полярных леммингов – Лемминговом холме – произошли большие изменения. Через реку построили мост.

— Вот дурачье-то те, что ушли на юг, — смеялись лемминги.—У нас все проще – перебежал через мост и живи себе как в раю.

И они побежали через мост. Сначала немногие. И попали они не в рай, а в страны, где жили другие лемминги. Земля оказалась заселена и все лемминги строго охраняли свои территории. Пришельцев не любили нигде и им приходилось так же круто, как и полярным  леммингам в прекрасной южной Стране. Вот уж чего они не ожидали… Но северный лемминг приспосабливается ко всему! И они со временем неплохо устраивались.

А жизнь на Лемминговом Холме текла по-прежнему: были годы хорошие, были годы плохие… Бывали годы такие урожайные, что они без устали плодились и к весне еды на всех уже не хватало. Тогда самые смелые и самые голодные бежали к мосту… а его уже наглухо перекрывали лемминги из соседних стран. Приходилось полярным леммингам по-ста-ринке пытаться переплыть реку и так же по-старинке тонуть. Плавать-то они так и научились… Оставшиеся уже не слагали в их честь песни и баллады. Они были заняты – старались стащить побольше из общей кучи зерна. Кому-то это удавалось, кому-то нет. В самые тяжелые времена запасливые грызли зерно в своих огромных норах даже не выходя наружу.

— При таких больших изменениях в нашей стране, некоторым приходится чем-то и поступаться, — оправдывались они и время от времени отсыпали горстку зерна для какой-нибудь богадельни.

Но это все были цветочки… Ягодки начались, когда ниже по реке построили плотину. Первыми начало затапливать нижних леммингов, живших рядом с рекой и они перебрались  на холм к верхним. Никто ничего не понимал и все лемминги каждый день ходили смотреть на прибывающую воду. Наконец настал день и вода окружила весь Лемминговый Холм…

Эх лемминги, лемминги! Плоты  хоть делать научились бы, что ли…

 

                                              ПИГМАЛИОН                              

 

    Жил  на  свете  скульптор,  звали  его  Пигмалион.

  Он  служил  в кукольной  мастерской,  делал  головы  для  кукол  ручной работы.

Иногда  головы  получались  такими  страшными  и  злыми,  что  их приходилось  переделывать. Пигмалион  красил их  в  шоколадный  цвет и  из  них  делали  арапчат.

Удивительно, но покрашенные, они  теряли свою  злобность, как-будто радовались,  что  под  краской  не  видно  их уродство. Иногда  они  ему  снились,  и  он  просыпался  в  холодном поту.

     Кукольные  головы  не  интересовали  Пигмалиона – он  жил творчеством. Когда-то  в  юности  ему  удалось  раздобыть  бракованную мраморную глыбу  у  кладбищенских  резчиков, и  он  мечтал  со временем  высечь  из  неё  статую  прекрасной  юной  девушки.  Каждый вечер,  после  работы,  Пигмалион  обходил  вокруг  глыбы,  потирая руки.

— Глаза у неё  будут устремлены  ввысь… или  нет, лучше вперёд; головка  чуть  наклонена  влево, — тут  он присматривался  к трещине в глыбе, — нет, вправо.  О  руках  я  подумаю  позже.  Тонкая талия, изящные бёдра…Может, лучше  положить  её  на  бок, как,  например,  у Кановы  «Психея  и  Амур»? – он  представлял себе  свою  глыбу, положенную  набок.

Тут  он  зевал,  прикрывая  рот, говорил, — ну  вот,  уже  многое продумано, — и  ложился  спать.  В  кукольную  мастерскую  надо  было приходить  к  восьми,  да  ещё  и  тащиться  через  весь  город.

Шло  время, Пигмалион  так  и  ходил  вокруг  глыбы.  Иногда  он измерял  её  портновским  сантиметром  и  бормотал:

— Формы,  формы,  вот  что  важнее  всего!  Для  меня  они  даже  важнее пропорций… Я  уже  почти  вижу  свою  девушку.  Ведь  это  же  самое важное – видеть  замысел  ясным  в  каждой  детали!…

Оставалась практическая сторона  дела. Пигмалион  был  уже далеко  не  молод  и  обнажённое  женское  тело  видел  только  в музеях. Он  решился  и  взял  натурщицу.  Она  долго  торговалась и наконец объявила,  что  больше  часа  в  день  позировать  не  будет.

— Сначала  в  глине,  конечно, — решил  Пигмалион.  Он  сделал  каркас и  с  волнением  ждал  натурщицу. И  вот  она  явилась.

— Одеть  её  во  что-нибудь,  или  не  надо, — мучился  скульптор. – А, валяй  во  всю  ивановскую,  пусть  позирует  обнажённая.

Натурщица  разделась.

— Так, — Пигмалион  обошёл  вокруг  неё, — Взгляд  вперёд,  головку  чуть вле…вправо. Руки  ещё  не  решены,  пусть  пока  висят вдоль  тела. Одну  ножку  чуть  вперёд,  изящная  талия…— он  взглянул  на  талию  и обомлел – Ну  и  живот! Девушка, называется.

Пигмалион  отошёл  назад  и  критичесим  взором  окинул  натурщицу. Та  стояла  как  вкопанная.

— Начнём,  пожалуй, — пропел  он  из  оперы  «Евгений  Онегин»  и влепил  на  каркас  первый  шмат  глины. Минуты  через  три  он,  как обычно,  почувствовал  вдохновение.  Руки  его  летали  от  глины  к каркасу  Только  и  слышалось: шлёп, шмяк,  и  постепенно  каркас  стал приобретать  форму  условной  человеческой  фигуры.

Тут  натурщица  протянула  руку  и  известным  образом  потёрла палец  о  палец.

— Час  прошёл, — сказала  она, — деньги  гони!

Она оделась, подошла  и  оглядела  плоды  трудов  Пигмалиона.

— Фараона с меня лепишь?– равнодушно спросила  она. – Тогда лучше возьми  мужика-натурщика. Завтра  не  приду,  у  меня  встреча  с одним…скульптором.

— Завтра и я не  могу,  у  меня  совещание, — хмуро  сказал Пигмалион. Он  обиделся  на  «фараона»… и  вдохновение  куда-то  улетучилось.

На следующем сеансе Пигмалион занялся формами. Он  вылепил две полные  груди  с  маленькими  сосками, немного  поколебался, пропустил  живот  и  занялся  бёдрами. Правое  бедро  получилось почти  классическим,  но  Пигмалион  столько  раз поправлял  его,  что немножко  искривил.  Искривлённое,  оно  понравилось  ему  ещё больше.

— Есть  теперь  в  нём  какая-то  жизненная  изюминка.  Я  же леплю не богиню, а земную  девушку. Вот удалось бы левое так же чуть искривить!

— Ты не можешь немного скривиться на левый бок?—спросил он натурщицу.

— Чего? – оторопела  она.

— Ну представь себе, что ты стоишь, опираясь на щётку..

Натурщица откровенно  заржала:

— Тогда уж лучше на весло! – выговорила она сквозь смех.

— Ну вот и лепи с этой дуры, — с обидой подумал Пигмалион, — хоть бы ещё живот не мешал.

С прошлого сеанса живот стал как бы больше.

Пигмалион вылепил бёдра, уменьшил насколько мог живот и вчерне проработал ноги и спину. На этом сеанс закончился.

На следующем сеансе натурщица заявила, что пришла в последний раз.

— Завтра в декрет ухожу, — сказала она не без удовольствия.

Пигмалион чувствовал такой прилив вдохновения, что меньше чем за час закончил всю фигуру.. Получилась вполне земная девушка, с полной грудью, круглым животом, сильной рабочей спиной и крепкими ягодицами. Пигмалион несколько раз обошёл вокруг неё и остался доволен… Нет, всё-таки чего-то не хватало, он не мог понять в чём дело…

— Час прошёл, — напомнила натурщица.

— Ну постой ещё немного, я доплачу, — попросил  скульптор.

— Нужны мне твои гроши, — сказала натурщица. – Время дороже.

Она оделась и ушла.

— Что же я не так сделал?, — мучился Пигмалион, — наверное, какая-то деталь, мелочь.

Он отошёл, внимательно осмотрел скульптуру издали и спохватился:

— Лицо-то я и не вылепил!..

Он принялся  за  лицо. Как назло, ни одно хорошенькое женское личико не приходило ему на память, и он решился положиться на интуицию. Чем яснее становились под его рукой черты лица, тем больше оно нравилось скульптору.

— Необычное лицо, — думал он, заканчивая лоб, — привлекает внимание…

. В эту ночь Пигмалиону приснилась его скульптура – крепкая бабёнка с  безумными глазами на мужеподобном лице,  и он засмеялся во сне от счастья.

Целую неделю он любовался на свою модель.

— Галя, так я назову свою скульптуру, конечно Галя…даже Галинька, ей это больше подходит! Галя. Гала… Нет, Гала уже было. Гала…тея. Галатея!  Как возвышенно звучит!

Наконец, он взял инструменты, подошёл к мраморной глыбе и разметил её. Руки по ширине не проходили, да и бёдра пришлось сделать поуже.

— Ничего, — отмахнулся ваятель, — найду два подходящих куска и сделаю руки. А пока пусть так постоит… Теперь осталось, как говорится, отколоть от глыбы всё лишнее.

Полгода он откалывал всё лишнее, и  у  него получилась почти точная копия Глиняной Гали. Прорабатывая лицо, он немного заострил его черты, отчего глаза стали более выпуклыми.

— Какое выразительное,  — удивился он, — даже у музейных вещей такого не припомню.

Дело шло к концу и почти всё было готово.  Немного не устраивала спина и Пигмалион решил её подправить.Он стоял позади  статуи и легонько постукивал по спине. В одном месте он стукнул посильнее… Это была та самая точка, по которой стучать не следовало!  Бракованный мрамор раскололся от левой подмышки до правого бедра. Скульптор в ужасе смотрел на сквозную трещину. Он обошёл вокруг, вернулся к спине и попытался чуть пошатать верхнюю часть, чтобы понять, как крепко она держится. Та рухнула ему на голову, а Пигмалион, в свою очередь, рухнул на пол. На его счастье, пришёл его старинный друг, с которым он когда-то учился  в школе ваяния. Была «Скорая помощь», была больница, где лечили его переломанные кости и трещину в черепе. Пигмалион худел и бледнел – он тосковал по своей скульптуре. Оказавшись дома, он обнял нижнюю часть  статуи и стоял так пока не замёрз. Тогда он оторвался от неё и долго смотрел на валявшуюся голову.

— Такая прекрасная, с таким необыкновенным  лицом… — бормотал он. Голос его прерывался от рыданий.

До тех пор, пока он мог вставать с постели, он ходил вокруг обломков и плакал. Черты его лица заострились, и от этого глаза стали казаться более  выпуклыми. Навещал его только друг  — скульптор. Из мастерской никто  не  приходил. Однажды друг увидел его сидящим на постели с лицом, закрытым руками.

— Ещё раз посмотреть на её голову и умереть, — прошептал он.

Друг  поднатужился и всё-таки подтащил голову к постели. Посмотрев на Пигмалиона, он ахнул:

— Одно  лицо – что он,  что  она!  Отпилить  у подмышек  и  можно выставлять  как  автопортрет,  только  прическу  изменить…Фурор  бы был!

Пигмалион  долго  смотрел  на  голову,  покачиваясь  от  горя. Наконец,  глаза  его  закрылись и он упал на постель  бездыханный. Его друг смотрел  на него  в  глубокой  задумчивости.  Потом  он  взглянул на  голову,  подошёл  к  обломанной  нижней  части  и  пощёлкал  её  по ягодице.

— Не  Майоль, конечно, — подумал  он, — но  всё-таки…

Он  сделал  из  верхней  части  скульптуры  бюст  и  установил  его на  могиле  Пигмалиона. На  бюсте  было  высечено  только: Пигмалион. И  даты рождения  и  смерти.

 

Может  быть  и  забылось  бы  имя  несчастного   скульптора,  но уцелела  глиняная  модель  его  замечательной  скульптуры,  и  теперь Пигмалиона  и  его  прекрасную  Галатею  знает  весь  образованный мир.

                                   ЛАВКА  ДРЕВНОСТЕЙ

 

Однажды, давным-давно в старину, на свет появилось бюро.

— Ах, как я красиво! – воскликнуло оно. – и цвет, и форма, и полировка, и вот эта позолоченная головка с рожками на моем верху… —  Бюро знало, о чем говорило, ведь напротив него висело большое зеркало.— А главное – ящички! И побольше, и поменьше, и так много, сколько нет ни у одного шкафа!..

Но из-за этих-то ящичков оно было невероятно болтливо, да таким и осталось  до сих пор. Шкаф же был молчалив от природы: попробовал бы он поболтать своими дверцами, долго бы это не протянулось. Бюро очень понравилось дамам и они стали прятать в ящички.драгоценности, письма, ленты и вообще всякую чепуху. Оно так им понравилось, что вскоре бюро появились и в других странах и все были похожи на своего родителя – бюро с головкой Мефистофеля наверху. Ножки у них были и прямые и гнутые, украшения и золоченные и деревянные, но главное, у них у всех было много ящичков и они этим гордились.

Многие мастера делали бюро, даже столяр Джузеппе, тот самый, который никогда не жалел лишнего полена для своих друзей. Бюро у него получилось совсем без ножек и с большими грубыми ящиками. Джузеппе назвал свое бюро комодом и стал продавать его в небогатые семьи. Настоящие бюро не переносили бедность, ведь в бедных семьях дети вечно портят и царапают мебель. Бюро были аристократами и жили только в богатых домах.

И тут  случилась революция в России, о чем русские бюро, впрочем, не знали. Судьба их резко изменилась. Часть из них уехала за границу вместе с хозяевами, часть пошла на дрова, когда людям совсем нечем было топить, кое-какие даже попали в музеи, хотя это было  редкостью. , Одно же, самое старинное, поставили в большой зал, где рядами стояли стулья. Золоченного Мефистофеля с него сняли, а вместо него постави-ли другую, но тоже золоченную голову. Какая она, бюро не знало, ведь теперь перед ним не было зеркала.

Время от времени в зале собирались люди, рассаживались по стульям и, расходясь, спрашивали:

— Когда будет следующее бюро?

Когда бюро услышало это в первый раз, то страшно испугалось, оно решило,что его поменяют на какое-то другое, следующее бюро. Однако время шло, люди продолжали спрашивать, когда снова будет бюро и оно в конце-концов поняло, что они просто хотят знать, когда увидят его в следующий раз. Бюро не слишком возгордилось, потому что хорошо помнило свою аристократическую родословную. Потом оно узнало, что люди, приходящие в зал, называются членами бюро. Оно обрадовалось:

— У меня всегда были только ящички, а теперь появились и члены и каждый мой член – человек. Не каждое бюро может этим похвастать!

Проходили десятилетия, а оно все также спокойно стояло, внимательно слушая всех своих членов. Но однажды в зал вошли какие-то важные люди. Это были «представители из центра». Бюро знало об этом из предыдущего заседания. Представители из центра подошли к нему и один из них сказал:

— Смотрите-ка, середина девятнадцатого века! И мастер хороший. Что оно тут делает, в этом занюханном райкоме?

Остальные представители согласно закивали головами. На следующее же утро бюро плотно укутали в картон  и стружки, отвезли на вокзал и погрузили в поезд. Оно долго ехало, но в конце концов пережило переезд и его поставили в огромном зале с позолотой на стенах и люстрах. Здесь заседало самое главное в стране Бюро. С бюро снова сняли позолочен-ную голову и поставили другую, сделав для нее пьедестал, обтянутый красной материей.

— Ну что ж, так даже торжественнее, — решило бюро.

Заседания главного Бюро были скучными, а его члены старыми. Старин-ное бюро  забеспокоилось.

— Все мои члены скоро умрут и что тогда будет со мной?

Члены Бюро потихонечку умирали, но на смену приходили почти такие же старые… Однажды случайно открыли окно на улицу, зал наполнился свежим воздухом и он оказался довольно холодным. Наверное поэтому члены Бюро стали срочно уходить на пенсию. Повеяло чем-то новым, но бюро не любило перемены и твердо стояло на своих гнутых ножках. Поя- вились новые люди и в воздухе висело слово «реформы».  Бюро не ждало от реформ ничего хорошего и оказалось право: реформаторы растаскивали его на части, меняли местами ящички, приделывали новые шаткие ножки. Несколько лет бюро терпело, но, наконец, новые ножки подломились и бюро грохнулось на пол, ломая кости и теряя ящички. Обломки оттащили в угол и забыли о них.

— Ничего, отреставрируют, — отрешенно думало бюро, — я слишком дорого стою.

И действительно, пришло время и его отреставрировали.

— Какую же голову на меня поставят теперь? – гадало бюро.

Но поставили не голову, а чугунного двуглавого орла. Бюро прогнулось, но кое-как устояло. Теперь в зале снова собирались люди и взволнованно говорили о Державе. Бюро внимательно слушало, как слушало всех, что были до них. Одно плохо: бюро забыло как его зовут.

— Может быть — Совет? Или Дума? – размышляло оно сквозь старческую дрему. – Ну, ничего, придет время, вспомню… Мы, деревянные, всегда                                                                  были несгибаемы и всегда такими будем!

Может и вспомнит? Кто знает…

 

                       ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА

Одному мальчику волшебник подарил кусок красивой кожи.

— Это хорошая кожа, — сказал волшебник, — шагреневая. Хочешь, сшей из нее куртку или еще что-нибудь.

— Шагреневая? Интересно, — сказал мальчик.

Его мама читала книжку «Шагреневая кожа» и кожа в книжке была волшебная. – И что, она может исполнять желания?

— Конечно, — улыбнулся волшебник, — но знаешь что…

— Знаю, — сказал мальчик, — с каждым желанием она будет уменьшаться.

— Это еще не все, – сказал волшебник, — когда она кончится, ты умрешь!

Этого мальчик не знал. Он задумался, не зная брать ли кожу… Представил себе, что ему хотелось бы пожелать, Желаний было так много, что он понял, что истратит кожу еще не став взрослым.

— А что делать, чтобы не умереть? – спросил он.

— Старайся всего добиться сам и не трать кожу по пустякам. Лучше всего, повесь ее на стену и не трогай. Тогда она поможет тебе дожить до ста лет.

— Сто – мало, — сказал мальчик, — мама всегда говорит: до ста двадцати.

Волшебник засмеялся.

— Ну что ж, если у тебя к ста годам останется даже самый маленький клочок кожи размером с ноготь, то ты доживешь и до ста двадцати.

— Рискну, — решил мальчик, — повешу ее повыше, чтобы с пола было не достать. Пусть висит, может когда-нибудь и пригодится.

И он взял кожу у волшебника.

— Запомни, – сказал волшебник, —  если тебе что-то будет очень нужно, положи руку на кожу и скажи ей что ты хочешь. Она сама посоветует тебе что делать. Ей же тоже не хочется истратиться до конца и исчезнуть.

— Спасибо, — сказал мальчик,— я все сделаю так, как вы сказали. И он унес кожу домой.

Дома он пришил к коже две петли, залез на лесенку, прибил под самым потолком два гвоздя и повесил кожу на петли. Потом слез с лесенки и попробовал дотянуться до кожи стоя на полу, но не смог.

— Нормально, — подумал мальчик и убрал лесенку подальше.

Первое время он каждый день смотрел на кожу по утрам (она висела напротив его кровати) и представлял себе, что он у нее попросит. Один раз он даже пошел за лесенкой, чтобы забраться на нее, дотронуться до кожи и попросить… но тут зазвонил телефон и он забыл про кожу, а вечером даже не смог вспомнить, что же он хотел пожелать. Видно, желание было не очень важное…

Время шло и постепенно он забыл про кожу и не смотрел на нее по утрам. Кожа висела под потолком и потихоньку пылилась. Потом он стал замечать, что его желания сами исполняются – ему всегда дарили именно то, что он и хотел, а родители помогали именно тогда, когда их помощь и была нужна. В старших классах он твердо решил стать врачом, потому что лечить больных людей – благородное дело.

Он уже заканчивал школу, когда произошла непоправимая трагедия – его родители погибли в автомобильной катастрофе. Путь в университет был закрыт, у него не было денег платить за учебу. Впервые после многих лет юноша поднял взгляд на стену, где под потолком висела шагреневая кожа. Он принес лесенку и, стоя на ней, положил руку на кожу.

— Подожди, прошелестела кожа, — не торопись… Я знаю, что тебе нужно. Ты считаешь, что нет другого выхода? Нам это дорого обойдется, ведь я уменьшусь почти на четверть.

Нет у меня выхода, — угрюмо сказал юноша. – Я не заработаю на учебу.

— Я чувствую, что в доме есть деньги, просто ты о них еще не знаешь, — прошептала кожа. – Постарайся найти их. Если не сможешь, то завтра я дам тебе денег, но мне придется уменьшаться… Почти на четверть! Помни это.

Юноша пожал плечами. В квартире не было тайников и спрятать что-нибудь было негде. Для очистки совести он осмотрел ящики в шкафах и письменном столе. Никакой кипы кредиток не предвиделось.

Понемногу начинало темнеть и юноша собрался в магазин купить что-нибудь на ужин. Он накинул куртку и вышел из дому. Дул сильный холодный ветер и немного моросило. Он почувствовал, что замерзает и, вернувшись в дом, надел другую, теплую куртку, которую не надевал с зимы. В ее внутреннем кармане что-то зашуршало. Он отстегнул пуговицу и вытащил полоску бумаги. На ней было написано: ЛОТО. Со дня розыгрыша прошло примерно полгода. Он снова вышел на улицу, подошел к киоску ЛОТО, мигавшему разноцветными огоньками и протянул билет киоскеру. С минуту киоскер сверял билет, потом взглянул на юношу. Его лицо казалось глупым от удивления.

— Молодой человек, — сказал киоскер, — завтра последний день, когда вы можете получить свой выигрыш. Посмотрите, сколько вы выиграли!

Юноша взглянул и присвистнул. На табло была сумма с хорошим количеством нулей. Хватило бы и на учебу и на десяток лет спокойной жизни. Вернувшись домой, юноша посмотрел на кожу и сказал ей:

— Спасибо тебе.

— Не стоит благодарности, — прошептала кожа, — я ведь забочусь и о себе тоже…

Она ни чуточки не уменьшилась.

Юноша блестяще окончил университет и стал работать хирургом в больнице. Он встретил милую девушку, добился ее взаимности и женился на ней (вмешательства кожи это не потребовало). Удача продолжала сопутствовать молодому доктору, особенно с тех пор, как стали рождаться дети. Его семью вполне можно было назвать счастливой.

Но вот младшая дочь, трехлетняя Тамара тяжело заболела и ей становилось все хуже и хуже. В тот день, когда доктор понял, что она умирает, он положил руку на шагреневую кожу и сказал:

— Спаси ее!

Послышался вздох, большой кусок кожи вместе с петлей оторвался и упал на пол. Малиновые змейки побежали по нему и через минуту на полу лежала кучка грязно-серой золы. Доктор взглянул на дочь. Она открыла глаза и потянулась к кукле, лежащей рядом. Он положил руку на ее лоб – жара не было. Доктор почувствовал себя полностью разбитым и даже не смог поблагодарить кожу за спасение ребенка. Вошла жена и вскрикнула:

— Что с тобой? Ты поседел.

— И постарел тоже, — устало сказал доктор, — зато Тамара выздоравли-вает.

Он посмотрел на шагреневую кожу. Висевшую теперь на одной петле.

— Смерть не любит отпускать свои жертвы, — чуть слышно прошептала кожа, — в следующий раз я не смогу помочь тебе.

С этого дня доктор резко изменился. Он все больше работал, стараясь доводить до совершенства свои операции, чтобы у смерти не было причины забирать его больных. И удивительно, смерть точно отступилась от него; самые тяжелые операции проходили удачно. Дома его любили и не сердились на то, что всего себя он отдает работе.

Катилось время, дети вырастали, обзаводились семьями. Казалось, они переняли отцовскую удачу, во всяком случае переняли его упорство и терпение и никогда ни на что не жаловались. Рождались внуки, вырастали и шли в школу, а доктор все работал как одержимый – он хотел успеть сделать все, что мог за свою укоротившуюся наполовину жизнь. Он не просил ни о чем кожу и даже не смотрел на нее, но никому не разрешал ее трогать. Когда ему исполнилось семьдесят лет, один из внуков залез на лесенку, стер с кожи пыль и нарисовал на ней солнышко. Доктор только усмехнулся, но ничего не сказал; он так много успел сделать, что мог уже не бояться смерти. Он еще продолжал оперировать и рука его была твердой, а глаз верным.

В старости время летит быстро, доктор не успел оглянуться, как ему исполнилось восемьдесят. В последнее время жена его прихварывала. Доктор оставил книгу, которую писал последние два года, и принялся лечить жену. Болезнь ее оказалась смертельной и лекарств от нее не было. Это была старость. Поняв это, доктор принес лесенку, кряхтя, взобрался на нее…

— Подожди, — сказала кожа, — ты твердо решился на это? В этот раз смерть не отпустит свою жертву, ты только зря истратишь годы, отпущенные тебе.

— Сделай что можешь, я согласен, — сказал доктор, — дай ей хотя бы легкую смерть…— И он положил руку на кожу.

Вечером старый доктор сидел с женой на балконе, обняв ее за плечи, и какие это были старые, слабые плечи… Дыхание у нее было спокойным, она подняла голову и долго смотрела в глаза мужа. Они уже давно понимали друг друга без слов… Внезапно в спальне послышался шум. Доктор осторожно отодвинул руку и пошел посмотреть, что случилось. В спальне на полу догорала шагреневая кожа. Он посмотрел вверх – у потолка висела петля с лоскутом кожи величиной с ладонь. Он вернулся к жене; казалось, она спала. Он приложил руку к ее сердцу – оно не билось.

Снова летело время и вот настал канун его юбилея – назавтра ему должно было исполниться сто лет.

— Интересно, —  подумал доктор, — доживу ли я до завтра? – Впервые за много лет он взглянул на кожу.

Петля была на месте, но лоскут кожи почернел от времени и свернулся в трубочку.

— Что же сделал такого, что остаток моей жизни будет таким черным?—задумался доктор.

Он попробовал вспомнить, что он сделал, но сделанного оказалось так много, что вскоре он запутался.

— Проще вспомнить, чего я не сделал,—усмехнулся доктор. – Не отдыхал! – вдруг сообразил он. – Мне всегда было жаль тратить время на отдых.

Он подозвал внука и попросил его снять со стены петлю с кожей: он решил на завтрашнем юбилее рассказать эту историю. Внук потянулся за петлей, но неудачно – она упала.Когда она коснулась пола, почерневший лоскут рассыпался впрах…

Доктор побледнел, он знал, что это означает. Однако он был жив и его это успокоило. Внук поднял петлю и протянул ее деду, тот осмотрел ее, перевернул. На обратной стороне он увидел крошечный клочок кожи, крепко пришитый к петле толстыми нитками. Размером клочок был не больше ногтя мизинца. Тут он вспомнил, что когда-то сам пришивал петли к коже и пришивал на совесть.

— Я мог бы сейчас пожелать жить до ста двадцати лет, да зачем? – подумал он. – Может быть, все эти годы я буду так болеть, что жизнь мне опротивеет. А если я буду здоров, то мне и ста двадцати покажется мало. Сделаю-ка я так! – Он положил петлю в пакет, пакет в маленький сейф, запер сейф на ключ, а ключ выбросил в окно.

Неизвестно что он говорил  на своем юбилее, но наверное, не рассказывал о шагреневой коже, иначе эту историю уже знали бы все на свете. Вскоре после своего столетия доктор купил пасеку и живет теперь на ней. А пчел он научился понимать так же хорошо, как понимал когда-то свою жену. Зимой, когда пчелы засыпают, старый доктор путешеству- ет по разным странам и везде возит с собой сейф, ключ от которого потерян…

 

 

 

                                 ИГРА В ПУСТЯКИ

 

                                Мальчик с пальчик

Я стоял у пивбара и скучал. Подошли двое.

— Пойдем поговорим? – предложил один.

— Несерьезно, — подумал я, — не знают, что у меня черный пояс по каратэ.

Те постояли и подозвали еще двоих.

— Эй, алкаш! – сказали они, — угости.

Я промолчал. Дважды два – четыре. Смешно даже. Те посовещались.

— Ну ты, мальчик с пальчик, — начал один. – Мужичок с ноготок.

Остальные заржали.

— Шестеро уже, — посчитал я, — и откуда берутся. Завелись… Тоска зеленая.

Тут подошел Игорек.

— Тихо-то как, —  сказал он, — не скучаешь?

Один из шестерых засвистел как Соловей-разбойник. Из пивбара выскочили еще два амбала и подошли к этим.

— Ты их не трогай, — посоветовал Игорек, — жалко их все-таки.

Я кивнул. Игорь добрый, он и собаку не ударит, а тут – люди. Его только каратэ и спасает. Ага, еще двое подскочили… Чего это они по двое, вдвоем не так страшно, что ли… Сколько их уже? Дважды пять – десять. Прямо как в школе.

Мимо шла бабка. Визгливая оказалась.

— Хулюганы, — запричитала она, — как зенки зальют, так покою нету. Сейчас полицию вызову!

Смотрела она почему-то на нас с Игорьком. Наверно, жила где-то рядом и этих знала. У меня затренькала мобила.

— Чего делаешь? – спросил Николаич.

— Стою вот.

— Ну так как, стоять будем или работать будем?

— Будем – сказал я.

— Ну жди, сейчас подойду, — сказал Николаич.

Откуда-то пришли два сопляка и сказали:— Дядь Вась, ща мы их отметелим!

Дядь Вася думал. Прибежал наш запасной, аж запыхался.

— Не опоздал? – спросил он, — Николаича нету еще?

— Не, не опоздал, — сказал я.

А те все подходили, причем по двое, я уже считать замучился. То ли два на семь, то ли два на восемь. От стройки бежали два бомжа с монтировками.

— Начнем, что ли? – спросил меня Игорек. – Запасному опыт будет.

Но тут пришел наш тренер Николаич с помощником. Ну и вся наша сборная по баскетболу. Эти все задумались вместе с дядь Васей. А мы пошли на тренировку. А у этих начался процесс деления и скоро там остались только те двое, что были сначала…

У меня вообще-то рост – метр девяносто шесть, а Игорек повыше на три сантиметра.

 

                                  Руслан и Людмила

По бокам сцены высвечиваются Руслан и его дочь Людмила. Людмила набирает номер. В мобильнике Руслана пиликает «К Элизе».

РУСЛАН. Алло.

ЛЮДМИЛА. Папулик, это я.

РУСЛАН (сердито). Где ты шляешься?

ЛЮДМИЛА. Я у Авраама. Папулик, мы решили пожениться, можно?

РУСЛАН. А этого куда понесло? Как нужен, так нету…

ЛЮДМИЛА. Он пошел кофе варить.

РУСЛАН, Наконец-то. Живо замени его. Быстрее, быстрее, черт тебя подери! Он уже выдохся.

ЛЮДМИЛА. Ма питом? Он сварил уже. Папулик, так можно? Мамулик говорит, что уже пора.

РУСЛАН (с облегчением). Молодец, Абраша…(В экстазе). Давай, милый, давай, золотой, ну, решился?!  Дави, Абраша!.. Ура! Ура!!! ГО-О-О-ОЛь!!!!

ЛЮДМИЛА. Папулик, он не гой, он еврей самый настоящий! И ты же разрешил только что…

РУСЛАН (устало). Ничья, слава те хосподи…

ЛЮДМИЛА. Я не ничья, я его! И он еврей, папулик, а не гой, он еврей, еврей, слышишь?!!.

РУСЛАН (слушает ее наконец). Слышу, слышу… Да мне-то какое дело?

( Крики за сценой: Вот это футбол! Руслан – во тренер! А Абраша-то наш… Эйзе кадурегель,вау и т.д.)

 

     Размышления у парадного подъезда

Молодой Буги ( вид Crutocephalus, подвид Anoreksia ) качался на веточке мимозы около своего подъезда и размышлял. Жизнь повернулась к нему не лучшей стороной и приходилось поразмышлять.

— Вот если бы я был цветком, — думал Буги, — я бы цвел, цвел… и завял. Нет, так я не хочу! Вот если бы я был… камнем! Я бы лежал и лежал, и лежать бы продолжал и на мне вырезали бы какие-нибудь удивительные письмена… А вот интересно, больно камню, когда на нем режут письмена, или нет? Если больно, то мне это не подходит. Вот если бы…  — Буги даже привстал на своей веточке от волнения… но мысль была уже потеряна.

Мимо полз муравей, не большой и крылатый, а маленький, такой может быть добычей  любого Крутоцефалуса. Буги нацелился щелкнуть его в нос… и снова задумался.

— Вот муравей, — подумал он, — подумал он, — самый маленький муравей, которого я мог бы съесть, и у того есть цель – он хочет добраться живым до муравейника. И только у меня нет цели. Зачем я сижу на веточке, когда давно бы мог спуститься вниз? Даже я сам этого не знаю, что же говорить об остальных!… Я не знаю, что я знаю, но я знаю, что ничего не знаю.

Эта поразительная мысль привела его в такое расстройство, что он замер на веточке, опустив голову и закрыв глаза.

Снизу на него смотрел сосед по подъезду – профессор Хонда-Хох ( видMicrocepfalus подвид koekactus ) из колледжа для божьих коровок.

— Опять задумался, Буги? – окликнул он своего соседа.

— У меня нет цели в жизни…— простонал Буги.

— Слушай, Буги! Насколько я знаю ваш народ, вы все очень любите качаться на ветках и размышлять, размышлять и качаться и внимательно наблюдать за теми, кто не качается и не размышляет, а просто стоит и смотрит как это делается. В этом-то и состоит ваша цель. Великая цель, хочу добавить.

У Буги стало хорошо на душе, спокойно… и как-то пусто.

— Как же я сам не додумался, — удивился он, спрыгнул с веточки и двинулся к подъезду.