Иосиф Бейн. Поэма отчаянья

                            Иосифу Гегерманису, другу по несчастью,

                            который, всегда и везде, оставался чужаком

                           -в Риге, и в Тель-Авиве, и в Чикаго, и в Москве…

1.

Глаза твои упали на Арбате,

Стихает стих. Стекает по губе.

Скучаю по тебе, как по себе.

В чужих гостиных ты снимаешь обувь.

Чужих подушек жестко жесток пух,

Когда в ночи приложишь взгляд к гробу,

И ночь луны швырнет девятый круг

На городские  траурные крыши,

На город весь, обиженной судьбой,-

Ты слышишь, ты один на свете слышишь,

Как мертвые дерутся  меж собой.

Как мертвые, то хрипло, то украдкой

Кричат сквозь  зной могил, сквозь холода,

Как мертвые кричат о чем-то сладком,

О чем-то позабытом навсегда.

В твоем краю ни веры, ни надежды-

Твой край тюремным воздухом пропах.

В чужом шкафу гниют твои одежды,

Чужая моль живет в твоих шкафах.

Зачем портреты все горды оправой,

Я повторяю все наоборот.

Мой левый глаз глядит с враждой на правый,

Над языком довлеет дряблый рот.

Давно не стоит в утилях копаться,

Когда такие звезды над рекой.

Рука могла б гордиться каждым пальцем,

И пальцы все – гордились бы рукой.

Но портит порт. Я весь испорчен портом.

Мой рот острот оставили слова.

От собственных волос, пропавших потом,

Брезгливо отшатнулась голова.

Мои соседи пьют. Дым коромыслом

Плывет над переулками причуд.

Любое слово не имеет смысла,

Когда такие клетки там и тут.

Все в этом мире вычерчено четко:

И Млечный Путь-дорогой в никуда.

Какая  нынче частая решетка,

Мы накануне Страшного Суда.

Чужие груди высосали дети.

В чужой руке  шевелится игла.

Вот мы живем на этом белом свете

И своего не ведаем угла.

Никто из близких нас признать не хочет.

Барышники ведут свой давний торг,

А мы не спим-и в полумраке ночи

Как будто ищем, где уютней морг.

Как будто всюду не одно и то же

Чередованье сумрака и дня…

Свеча в подвале нищего итожит

Мгновенья уходящего огня.

Вокзалы  всюду те же и платформы-

Тебя напрасно дальний путь манил…

Повсюду гроб все той же формы

И те же черви, и цена могил.

2.

Куда бежать, когда повсюду спины

Придавлены имуществом квартир.

Читаю у писателя Селина:

«Мир заперт. Слышишь — заперт мир».

О, как мне выйти, выбежать из круга,

Где сто собак  подняли лютый вой.

Мой каждый орган брезгует друг другом,

Мой каждый шаг как будто сам не свой.

Всегда так было: бублик или дырка,

Одно из двух — соната или сон.

Вот ты живешь всю жизнь напротив цирка,

Где так недавно кончился сезон.

Не знаю, как живется лилипутам,

Наверно, ночь у них как мышь, тиха.

А я  все — все на свете перепутал,

Я так далек от белого стиха.

Я так далек от свадебного платья,

От исповеди иволги в глуши.

И рифмы возникают так некстати,

Как в камере тюремной – малыши.

Нетрезвый хохот чьи — то слезы душат.

Я слышу стоны мертвых малышей,

К чужой стене приставленные уши,-

У гроба рот растянут до ушей.

 О, как я рад был радугам когда-то,

Любил и звездопад и снегопад.

Мелькают, словно кадры, фильмов даты-

Я никому и ничему не рад

Все вместе проклинаю или славлю,

И повторяю снова и опять:

Я все равно большой базар оставлю,

Чтоб не вернуться к торгашам опять.

Ни лета, ни зимы не принимаю.

Я местных прибауток  не терплю

И не молюсь ни январю, ни маю,

Не марту не молюсь, ни февралю.

Все измельчало: мерзко меркнут солнца,

На лицах — сетки ссадин и морщин.

И, женщины, бог, весть, какого сорта,

Вполне достойны всех своих мужчин.

Ни одного любовного романа.

Мир искалечен тупостью ножа,

Садизмом гроз, интригами туманов.

С  неловкого, как выступ этажа,

Бросается на землю кто-то сразу,

Все, доверяя  трауру и мгле.

Вдруг пошатнулось все:

И город твой, и разум,

И ждет жену записка  на столе,

Где в каждом  слове обещанье казни…

Стена, как саван, вся белым — бела.

Кровавого мальчишку кто-то дразнит,

А был ли мальчик? Родина ль была?

3.

Бывает так: игрушки все отбросив,

О самом главном думаешь всерьез.

«Где прописаться нам с тобой, Иосиф?

Где просыпаться нам — вот в чем вопрос!»

Чужое все — рабынями рябины.

И пьяницы. И в хороводе толп

Мне чудится кровавой гильотиной,

Застывший у моих решеток столб.

Бьет в бубен  ошалелый кочет.

Не знаю, как я крест свой  подниму.

Картавый Бялик, знал, чего он хочет,

Он знал, где жить и с кем дружит ему.

Не знаю, кто на кухне нашей правит.

Мороз в России непривычно лют.

Ты просишь, чтобы я   прислал алфавит.

На почте нашей книг моих не шлют.

Аптекарь мой не выдает лекарства-

Пусть привыкает к полумраку глаз.

И здесь, и там – везде в почете каста.

И небо и земля — все не про нас.

Где берег тот, к которому пристанем,

Где радужный и радостный рассвет?

Давай меняться крестными крестами,

Которых у нас не было, и нет.

Глаза мои потухли и поблекли.

На книжных полках нет священных книг:

У черта на куличках, в самом  пекле-

Я навсегда чужой  среди своих.

Чужого солнца горестные блики,

Чужих цветов дешевая пыльца…

Не пахнущих землею земляники,

Ни брата, ни сестренки, ни отца.

Детишкам не хватает санных горок,

И строчки Данте раздирают рты.

Изгнанья хлеб — неумолимо горек.

Все на чужбине лестницы — круты.

У всех один вопрос: зачем приехал?

На кофте неба — желтая звезда.

На голос твой не отвечает эхо,

Не утолит иссохших губ вода.

А звезды в небе — точкой огневою.

Луна в пожаре. Небосвод в огне.

Я так далек от чаек над Невою,

От снежного узора на окне.

Я так далек от всех, кто в грешном мире

В сплошной молитве возвышает дух.

Рояль убитого стоит в пустой  квартире,

Как траур — черен, как Бетховен — глух.

Чужих певцов  гортанные напевы.

Как много грешниц у Святой Земли.

Рожденные в гаремах королевы,

Не знающие трона короли.

Томящий запах ананасной рощи.

Покинутый  в глухую  полночь дом.

Мы все попали, словно кур во ощип,

Здесь каждый ропщет, словно  нищий Ротшильд.

Чужую  речь ты  слушаешь с трудом.

Чужого рта  платочком не прикроешь,

Не выбегут на помощь и на крик:

Не только для чужих людей — порою

И для себя нет времени у них.

Чужих чертогов чертовы  причуды,

Чужих чудачеств чувственная  чушь,

Чужое все — и не чарует чудо.

Чертополохи — частокол чинуш.

Все заняты. Машины моют, чинят

И каждый встречный рад тому, что раб,

И женщины все в брючках, все мужчинят,

И мужички чудаковатей баб.

У мясников толпа. На мерзлой туше

К уснувшей мухе нож торговца льнет.

Из самых теплых их объятий — стужа,

Из самых теплых откровений — лед

Моих сограждан мне связали руки…

Прохожих всех,  ругая и кляня,

Я вроде жив – сам с  собой в разлуке.

Как будто есть – и вроде  нет меня.

Тяжелый груз всех праздников, всех буден,

Любого, кто слабей меня, свали.

И все родные, как чужие люди,

И только чужестранцы, как свои.

Слезами сирот залиты  траншеи.

Здесь, где свобода, или там, в тюрьме-

Нам не хватало хомута на шею,

По горло в собственном дерьме.

Судили нас, и не хватало грима

Для утаенных лиц. И по ночам

Никто не тяготился псевдонимом-

Мы целовали руки палачам.

Чужим божкам мы кланялись по пояс,

Чужим иконкам ставили свечу.

Еще сегодня ждет кого-то поезд-

Наряд отцов ему не по плечу.

И взгляды не пугали нас косые,

Нам прозвища дарили каждый раз,

Кто раньше: мы оставили Россию,

Или Россия бросила всех нас.

4.

Все реже вспоминается о маме,

Когда луна, как синий мяч в траве.

Твой носовой платок в чужом кармане,

Чужая вошь ползет по голове.

Страдаем в арендованной квартире,

Рабы рабов и те же слуги слуг…

Пустыни ветер — холодней Сибири,

И зной песка  страшней сибирских вьюг.

На солнце мерзнут и душа и губы.

От страха сын мой за отца  дрожит.

Вопрос извечен мой: что мне Гекуба?

Что я Гекубе — окаянный жид?

Так и живем, не ведая позора,

Как прежде, нет двора и нет кола.

А где-то лебедь смотрится в озера,

И девочки глядятся в зеркала.

Пустыне нашей не хватает влаги-

Любой прохожий каждой  капле рад…

А юбочки невестины, как флаги,

Знамена, озарившие парад.

И ради ярких лент, и юбок ради,

И ради редкой встречи над рекой,

Я, снова на коне, я — на параде,

И только ты пока, что не со мной.

Я по цветам иду, как по крапиве,

Не провожать друзей мне не встречать,

Я всем чужой — в Москве ли, в Тель-Авиве-

Везде кругла луны моей печать.

Везде страшней моей судьбы гримасы,

Застыли возле нищенской черты,

Рвут на куски даруемое мясо,

Привыкшие к славянской пище рты.

Все девочки с косичками своими,

Нарядов лучших  блеск и нищета-

Все бойни мира, где одно большое вымя

Для всех голодных. Вся эта тщета

Всех жаждущих, всех пьющих кровь и пиво,

Всех ждущих перемен в конце зимы,

Вся ярмарка несчастных и  счастливых,

И живших, и скончавшихся взаймы.

Весь этот балаган всех этих жен и улиц,

Неразбериха всех улик и лиц-

Всех этих пчел — большой, как солнце улей,

Весь заповедник самых хитрых лис

Мне безразличен: я другому Б-гу

Молюсь отныне — и,  безумно рад,

Что выбрал, наконец,  свою дорогу,

И только  этим нищенством богат.

И где-нибудь, в какой-нибудь Беэр-Шеве,

Где зреет пальмы, где слеза дрожит,

Вдруг вспомним с  содроганием о небе,

Под чьими  звездами слыхали слово «жид».

Мою поэму тороплюсь закончить.

Любая полночь — пополам с грехом.

Два женских — глаза –будто пара гончих

Бегут вдогонку за моим стихом…