«ЧАСТИЧНО…»

                                            (повесть)

 

                                             Судьба    –  заложница любви.

                                                                  Доказать обратное.

 

                                         ВЕРБАЦИЯ

С утра, так было заведено, ответственный редактор, полковник Уловский,  обещал «пробить башку тупоголовому секретариату».

Разумеется, не  сонно-покорным литературным девицам, а двум тощим майорам: ответственному секретарю Озерову и его помощнику Ратманову.

Днем шла нормальная работа, если таковой считать выпуск очередного номера военной  газеты.

Вечером шеф наливал «тупоголовым» твердой рукой по пиалке «Пшеничной» за терпение и усердие.

Теперь, однако,  майоры именовались «орлами» и «бойцами». Отчего-то, именно в этот момент,  появлялась старшая машинистка, с греческим носом и царской грузинской фамилией. Ей тоже протягивали расписную чашку, и все, стоя, принимали заслуженную похвалу любимого начальника.

И все любили друг друга, и хотелось жить и работать еще!

Вот такой был  «откат нормальный».

Но все это к слову, чтобы было понятно: вызов к редактору среди бела  дня  сулил немалые заботы.  Уловский, несмотря на волчье чутье, не мог предвидеть все гримасы жизни  Краснознаменного военного округа. Тут, также, необходимо сказать, что округ располагался на  неоглядных горно-пустынных пространствах трех среднеазиатских республик, и воевал пятый год в Афганистане. Места и времени для  знамений и  чудес — хватало!

Внутренний телефон на столе Озерова затрещал за пять минут до обеденного перерыва: «Да. Здесь, товарищ полковник.  Хорошо».

-Шеф зовет. Тебя одного. Вроде все нормально. Зачем, не сказал,- Озеров, плавно опустил длинные ресницы над  голубыми глазами, ну, прямо в фамилию – два студеных озерка.

Ратманов поднялся, прихватил, на всякий случай строкомер, гибкую металлическую линейку –  оружие  секретариата, и «сырую» первую полосу, в которой мучительно заделывал  белые пятна недостающего текста. Кошки, ни в коем случае, не скребли: от Уловского, как Иов от Бога,  он принимал  с благодарностью все, хотя и ревновал за излишнюю мягкость к бездельникам. Это скорее от его, Ратманова, небольшого ума или опыта, поскольку, если начальник милует кого-то – радуйся. Не за опального, а за само явление гуманизма, как  элемента управления. К тому же, в свои  пятьдесят пять, Уловский был бойцом: жилист, умен и  смел (последнее — редчайшее качество для редактора военной газеты!). Как не любить?

Вот так, с открытым сердцем, тянешь на себя массивную дверь и…

-Саня,- шеф назвал Ратманова по имени, что обещало дополнительные трудности, — нашим друзьям и коллегам,- он кивнул на массивного темнолицего майора,- нужна помощь. Ты же у нас с поэтами работаешь, сам стихи пишешь. Вот, конкурс  идет, новые имена, да…имена…интересные…

Ратманов,  глубоко вдохнул и приготовился к активной обороне. Конкурс военных поэтов, на четвертой полосе, действительно шел неплохо.  Но он дал маху, изрядно поправив дебют молодого автора — поэму о герое, погибшем в Афганистане.  Было там что? Местами «поцелуй …. в кирпич, где моя пилотка»? А стало? Вполне можно со сцены читать в солдатском клубе, у костра  петь под гитару и в других «откровенных» местах. Автор же не снес посягательства на свое детище, и написал жалобу, которая попала в секретариат, и теперь покоится в столе Ратманова рядом с оригиналом поэмы, на всякий случай. Между прочим, пятнадцать дней без ответа. А это уже нарушение строгих указаний коммунистической партии и государства о работе с письмами и обращениями граждан! Благие намерения… Но разговор принял иной оборот.

Майор приподнялся, изобразил поклон в сторону редакторского кресла:

-Давайте, я представлюсь: Глызин, особый отдел округа. Мы, наверное, пройдемся, побеседуем. Спасибо, товарищ полковник. Обед, кстати.

И,  засасывающее,  глядя в глаза Ратманову:

-Не против?

Нет возражений. И не может быть, если с тобой говорит госбезопасность! Вон, на груди щит и меч . Щит с заклепками! Меч Карающий!  А что за кем водится, так это узнать  в два счета. И ведь, что характерно, за каждым  есть нечто, противное  родной советской власти. Незрелое, в лучшем случае! Так и запишут « высказывал незрелые мысли вслух».

К примеру, коммунист Ратманов, машинописную копию антисоветского романа Солженицына хранит, и читать еще дает другим. Год? Радио «Свобода» слушает, да еще пересказывает. Еще год? В рабочее время употребляет спиртные напитки и внебрачные половые связи имеет? А чего к венерологу три года назад бегал? Гонорея? Это тоже моральный облик! Не посадят, так засадят!  Анекдоты  про главу государства устно распространяет. Да!  А стихи крамольные: «Брови черные, густые, речи звонкие, пустые…».  Мало ли, что Брежнев умер!  Как все это совместить с партийным билетом? А? Ну? То-то же! Пять лет, конечно, не срок, но без привычки вечностью покажутся!

Сели в «Лагманной». Хорошее место:  военная прокуратура, комендатура и особый отдел – все рядом. Самое то, чтобы горячее и острое узбекское спагетти ящеркой юркало в глотку. И потолок на высокие мысли настраивает: грязно-белый, с лазурными прорехами. Небо, оно такое…

— По чуть-чуть?

Ратманов замотал головой, сославшись на планерку.

— Да и я днем не любитель,- вздохнул Глызин,- но иногда приходится, чисто по службе. Тут вот какое дело: вам Твардовский знаком? В смысле, поэт?

(Заметим,  что   у нормальных людей,  на подобные вопросы, среди бела дня,  существует  множество   ответов. К примеру: «Иди ты  на…»,  «Наливай, брат!»,   «Кореш, что  ты порешь?». Но когда в глаза тебе смотрит холодный и трезвый ум  госбезопасности –  душа начинает,  как-то вдруг, упиваться откровением.

— Так, школьная программа, «Василий Теркин», «За далью даль», «Страна Муравия», честно, не помню толком о чем? Про кулака что ли? Стихи замечательные есть, еще «Теркин на том свете». Даже помню, как его еще по радио читали, ну точно, как с того света, музыка мрачная, товарняк порожний грохочет.  Потом не встречал такой декламации. Раньше, ни один отчетный концерт без Теркина не обходился.  «Гармонь», «Переправа» — обычно фронтовики  читали, под баян, бывало, разольют за сценой по сто пятьдесят и душевно так…

-А что?- спохватился Ратманов, в памяти которого, весьма некстати всплыли картинки театральной жизни отрочества. Заучивание ролей, картон, клей и гуашь декораций, дырочки в занавесе, вопли постановщиков, дурманящие затяжки перед выходом, портвейн, запах  грима, «Лесной воды», святая/чистая любовь в тринадцать лет, и неизбежное грехопадение на пыльных марлевых шторах. Черт, гипноз какой-то…

— Так. Все верно. Ай, хорошо, спасибо!- непонятно чему обрадовался Глызин,-  Сейчас все поясню. Не возражаешь, если будем на ты? Мы ведь ровесники. Михаил.

—  Саша.

— Вот, Саня, из всех кандидатов на задание я у тебя одного искорки в глазах увидел, когда ты про Твардовского говорил. Это важно. Да и все остальное тоже подходит: журналист, стихи пишешь.

— Лет десять уже не пишу. Так, изредка, если что зацепит.

— Да-да, знаю, у поэтов молчание – род творчества! А теперь слушай: год тому назад стали гулять по сороковой армии стихи о Теркине в Афганистане. Разные: смешные, похабные, просто частушки и кое-что с большим смыслом, опытной рукой, так сказать, созданные. Не встречалось?

— Интересно. Но это же подражание? Ничего особого! Там, поначалу, и Светлова, и Высоцкого, и Киплинга перепевали. Да весь походный репертуар под Афган подгоняли.   Потом свое сочинили. Но я-то уж три года, как из-за «речки».

— А командировки? У тебя, вот, тридцать дней только в этом году. Смотрел, по всему  Афгану колесишь!

— А план? За день подай очерк! Да и что с этих вагантов местных, ведь не напечатают? Представляю, что солдат Вася Теркин про Афган по-русски скажет.

— Ценю твой юмор, Саня. Значит, дальше: стали эти стихи, подчеркиваю, грамотно написано, приобретать интересную окраску и популярность.  Понимаешь? Нас интересует эта поэма. Не отрывки-осколки, а вся!

— Да чего же проще? У вас вон   какой аппарат, замполиты, да и командиры тоже ваши, в принципе. Что она, эта поэма? Без автора? Так не бывает. Не эпос же?

— Эпос, Александр. Еще какой эпос. И попал этот эпос,- Глызин с со злостью напирал на «о», — на стол одному из,- он потыкал пальцем в   грязно-голубой потолок харчевни,- понимаешь? Но попал частично. Понимаешь, так и сказано было: частично!

Ратманов, внезапно и неприлично громко для восточной этики, засмеялся, да еще в ладоши забил:

-Как? Частично? Ну, это классика. О-ха-ха! Надо же!

-Ну, и в чем теперь юмор?-  сощурился Глызин.

— Да в том, что догадываюсь, кто этот читатель,- Ратманов повторяя жест майора, тоже воткнул палец в подпотолочный чад,- И даже скажу, что он фронтовик, мало того, политработник бывший, и очень большой теперь… Дальше рассказывать?

-Интересно,- надвинулся майор, шею вытянул и подбородок вперед, — Только не так громко. Утечка, конечно, исключена. Какая логика?

— А вот это слово, «частично». Оно в Теркине, у Твардовского, три раза встречается, насколько я помню. Вот:

         И не раз в пути привычном,

                      У дорог, в пыли колонн,

                      Был рассеян я частично,

                      А частично истреблен…

И еще, когда  старик у Теркина про вошь спрашивает, мол, есть ли она нынче в армии, а они пьют, да яичницей на сале закусывают:

И, макая в сало коркой,

                      Продолжая  ровно есть,

                      Улыбнулся вроде Теркин

                      И сказал

                      — Частично есть…

А кто это слово сегодня в речах произносит, так это известно. Они же тогда молодые были, Теркина наизусть знали.

-Пойдем отсюда,- торжественно встал Глызин,- Найдем приличное место. Спокойно посидим. Интересный расклад получается.

Приличным местом  оказался кабинет  контрразведчика на втором этаже особого отдела округа. И нашелся в старинном чугунном сейфе приличный армянский коньяк.

—  Нужен    нам афганский Теркин не частично,  а хотя бы большей частью, понимаешь? Сегодня буду докладывать о тебе. Согласен помочь? Не кривись ты, никаких фамилий, привязок. Не тот случай. Стихи нужны!  Эпос, мать его!

— Да, может быть, забудется,- поднял на свет рюмку Ратманов,- Мало ли прочитал, забыл. Такой человек…

— Он, может  и забудет, но тот, кому поручили – помнит крепко. Знаешь пословицу:  жалует царь…? Ну? Есть такие папочки кожаные, с гербом, а в них все, что сказано лидером. И странички номерные. И целый аппарат за этим наблюдает. Надо тебе объяснять?

— Миша, да  это же народное творчество. Что я фольклор поеду собирать? Это же, сам знаешь, посидели вечерком, ну и все такое. Стихи да песни на сухую не идут, где я столько водки возьму?- цеплялся за соломинку Ратманов.

— Не проблема. Провезешь сколько надо. И там без помощи не оставим.

— Как?

-Прямо. Выходи по ЗАС. Говори, что нужно, сколько, куда? Остальное наше дело.

— Хорошо. Дайте прочитать, что уже есть? Или секрет?

-Да какой там секрет! Гриф  « Для служебного пользования». Вот,- Глызин вынул из стола  скорошиватель,- читай, только здесь, на вынос не даем,- он поднялся к зарешеченному окну, закурил, выпуская дым в форточку.

 

«Шумит душман в Пули-Хумри

 и около Герата,

Его громят, черт побери,

афганские солдаты.

И в Кандагаре, и в Газни,

 в Баграме и в Кабуле

Афганской армии сыны,

 ну так и прут под пули.

                                  А контингент наш небольшой –

                                       навряд ли больше взвода —

                                        Границу пересек, и вот –

                                        любуется природой…»

 

-Это же Виктор Верстаков,- протянул Ратманов,- подполковник, нынче известный человек, член Союза писателей. Стихи, кстати, старые, лет шесть им уже. Да и не  возьмется он за парафраз, своя муза хваткая. Талантлив, поет неплохо.

— Я не знаю,  пара там фраз или больше,  а Верстаков здесь потому, что к Теркину, читай дальше, его эпиграф прилагался.

Ратманов, не испытывая охоты посвящать контрразведчика в термины филологии, отогнул страницу…

Стихи были замечательные. Сердечные. И вполне солдату близкие.

За виноградом иногда

С заставы выходили,

Стихи читали у костра

И хоровод водили.

Читали письма от родных

От корки и до корки:

Все было тихо, и тогда

Вдруг появился… Теркин!

«Василий! Ты ли! Мать твою —

Ну, прямо как из книжки!»

А Вася скатку снял свою:

«Привет вам всем, братишки.

С дороги ноги нелегки

И под панамой тяжко…

Налейте, что ли, мужики,

Полтинничек спиртяжки»…

 

Эх, вот она сила поэтического слова! Ратманов представлял себе, как не последний член Политбюро ЦК КПСС, в Кремле  читал про изобретение Теркиным «фанта-шурави», то есть бражки, про жизнь в Рухе, гепатит, бой. Особенно безымянному автору удалась картинка отпуска, где Василий переспал с половиной деревни и даже с неким Петром. Ну, это конечно, не то, чтобы однополая любовь, а так, накушались молодцы и свалились, где сидели. Образно! Хотя, с намеком! И пересыльный пункт был нарисован верно: пьянка, бардак-кавардак. Нет, определенно, талант!

— И кто это?- как бы вскользь спросил Ратманов,- Наш, афганец?

— Наш,- угрюмо подтвердил Глызин,- С него  все и началось. А про контузию — это  другой  «наш», но тоже известен.

— Ну, и что им?

— Расстреляли! Да шучу, конечно, но если бы уж писали то до конца. Стихоплеты хреновы.  «Меня сегодня муза посетила!». А завтра, значит ни в какую?

— Это не прикажешь. Вот у меня собака была, она «пела» под дудочку, ну, выла так, музыкально. Но только по вдохновению. То-есть, когда захочет, а не за салями, скажем.

На этот раз юмор Ратманова  пропал даром, Глызин молча разлил по рюмкам остатки коньяка. Чокнулись. И уж потом, вроде тоста запоздалого сказал:

— Есть информация, что намного длиннее этот афганский Теркин. Чуть ли не кассета, выходит, минут сорок. Помоги найти. Сам понимаешь, если  наши сотрудники за что-то берутся в этом роде, то ни хрена  не получается. Не вдохновляется народ с нами по стишкам да анекдотам беседовать. И еще потом гордятся, что с ними особисты работали, цена им вроде повышается, досиденты недоделанные!

-Как? – Ратманову показалось, что он ослышался

— А вот как: все диссиденты делятся на «до сидентов» и «после сидентов». Это они сами про себя придумали. А знаешь, что надо написать, чтобы посадили?

—  «Архипелаг Гулаг»?

— Вот и считай сам, какие способности иметь надо! Согласен?

— Ладно. Не я, так другой.

— Ты и, в текущий момент, только ты. А то будет нам вместо Теркина – Лука Мудищев или про царя Никиту…

— И у вас читают такое? – неподдельно изумился Ратманов.

В ответе Глызина прозвучал легкий укор:

-Я, товарищ дорогой, между прочим, в педагогическом институте учился, и диплом красный имею, не хуже твоего!

Ну, что сказать. Уел-укусил! Все высшее образование Ратманова – сельскохозяйственный институт в южной провинции. Правда, с отличием. А военного и вовсе нет — курсы офицеров запаса под Кызыл-Арватом.  И значок-ромбик на китель не привинтишь, поскольку там, под гербом Родины два снопа валятся друг на друга.  Хорошенький значок для майора с золотистыми танками черных петлицах! Вот тебе и урок: не подкалывай  чекистов, к ним тупых  не берут, это точно! Правда, многие  косили под простаков, но только в рабочее время и в  целях государственной безопасности! А что касается журналистики военной, так это хобби, в одночасье ставшее профессией. Надо было марки собирать!

Странное состояние испытывал Ратманов, возвращаясь в редакцию. Нет, коньяк был замечательный, разговор интересный, но в  опустевшее сознание, как что-то новое вливались картинки  трижды знакомого городского пейзажа: гигантские чинары, трамвайные рельсы, линялая афиша какого-то узбекского театра о спектакле «Бури уясы».

-Волчья яма, западня, значит,- пробормотал он. И вновь повторил про себя эти слова, когда на рабочем столе увидел командировочное предписание.

— Ты чего там бормочешь? Какая  еще «бурясы»? Давай карточку. Приказано пистолет твой доставить.

Ратманов поднял глаза.

Перед ним, в выжидающей позе стоял капитан Краузе.

Он отвечал за доставку личного оружия в редакцию, корреспондентам, убывающим в Афганистан. Им полагался пистолет Макарова с двумя обоймами. Оружие выдавалось только при сдаче карточки-заместителя, где в силуэт пистолета были вписаны воинское звание фамилия владельца и номер славного оружия.

Здесь нет преувеличения – пистолет Макарова спас сотни офицерских жизней уже тем, что наличие оружия дисциплинирует, всегда есть про что вспомнить и жить далее по уставу. Правда, и стрелялись из него тоже нередко, но это потому, что во-первых – «штатный», а во вторых –  из автомата, скажем или карабина это делать менее удобно, и  больше подходит  солдатам.

Ратманов протянул капитану прямоугольник плотного картона и вдруг, совершенно неожиданно процитировал на память:

-Подпоручик Краузе. Умереть под знаменем. Лег и прострелил себе руку…

— Между прочим, я капитан. Подпоручик это ближе к лейтенанту. И что так мрачно?

-Да это из Куприна. Там офицеры, в собрании, перепились и про всякие случаи рассказывали. За лунный свет пили, за собачий лай. Не читал?

— Алкаши ненормальные,- фыркнул Краузе,- приходи вечером, нормально посидим перед дорогой, вместе выпало. Я – в зенитный полчок в Кундузе, потом в Файзабад, давно туда не показывались. Борт есть, прямой, завтра в десять. Подходит?

— Да нам, татарам.., —  кивнул Ратманов,- Начну с Кундузовки, места родные, а там видно будет.

Окончание дня обещало быть веселым. У Краузе большая квартира, хлебосольная, милая жена, диско на всю катушку! Однако не обошлось без отягчающих обстоятельств. Озеров, озадачил очерком о политработнике, туркмене по-национальности.

— Ну, что делать? Заказ из Москвы. Обязательно нужен туркмен, и обязательно политработник. Еле нашли. Вот, в инженерно-саперном батальоне есть такой замполит роты.

Озеров всмотрелся в четвертушку бумаги:

-Хам-ра-ба-й? Ба-зар-ба… Ну, сам прочитаешь. Вот его данные, говорю же, кадры еле нашли. Командиры-туркмены — есть, техники, разведчики, врачи — есть, а в комиссары не идут. Тысячи две строк. Воениздат хорошо платит, да и мы опубликуем. Ладушки?

Хорошо работалось с Озеровым. Не спрашивал лишнего, но и к себе близко не подпускал. Бывало, взрываясь по делам редакционным, Ратманов слышал от него одно и тоже: «Ничего. Плюнь. Терпение – доблесть воина», и остывал под прямым взглядом голубовато-льдистых глаз.

 

* * *

Нет, нельзя было отрицать заботу Родины о воинах-афганцах.

Вот, к примеру,  военный аэродром Тузель на окраине Ташкента. Ратманов, пять лет назад, два часа стоял под мелким  мартовским дождем  на пятачке, окруженном рвом и колючкой.

И еще человек двести в мокрых бушлатах и шинелях.

Плотно стояли, плечом к плечу.

Такой вот был отстойник, а таможня вся под навесом.

Что-то вроде колхозного рынка. Только на жестяном прилавке не продавали, а проверяли и отбирали, в основном водку  лекарства и советские червонцы, если сумма превышала сорок рублей. А теперь? Храм, прямо, из бетона и стекла, скамейки, туалет, пусть и загаженный донельзя, но такова  была традиция всех общественных туалетов в Ташкенте.

Глызин вышел из комнаты пограничников, сдержанно кивнул, забрал тяжелую, предательски булькающую сумку. Только и сказал: «Верну на посадке».

Рядом завистливо вздохнули: «Нам бы такую заботу».

Понятно, дадут   офицеру две бутылки водки провезти и все. А солдату ни-ни.

Получится грелку протащить на животе или банку с вареньем на спирту – повезло.

Но это редкость. Огромный, как медведь комендант, даром, что в очках, он нюх особый имеет на спирт: вскроет и выльет. А солдат еще может и на «губу» (гарнизонную гауптвахту) угодить, что много хуже Афгана!

Ратманов вышел во  дворик, обнесенный высоченными бетонными плитами, закурил.

Была у него такая привычка, в числе последних все эти досмотры проходить и на борт тоже не торопился, садился поближе к рампе. Откуда, почему такое, он и сам не знал.

Толчеи не любил. Да кто ж ее любит? А вот  еще заметил за собой и такое: на подходе к светофору, если горел уже зеленый свет, не спешил, останавливался, ждал «своего сигнала». Это прямо какой-то комплекс развивался.

-Летим, Саня?- в бетонную  ловушку вошел капитан Краузе,- а вещи где,- На посадку уже выпускают.

— Досматривают с пристрастием,- отшутился Ратманов,- обещали отдать.

Сумку он подхватил у ног Глызина, за рамкой металлодетектора.  Уловил едва приметный кивок и одобряющий, ну прямо, отеческий взгляд. И тут же нашел повод для веселья: майор госбезопасности был первым человеком, который провожал его в Афган. Ратманов, по всей своей жизни, любые проводы категорически отрицал.  Ревизию вещей он провел уже на борту. А может быть добавили чего? Увы!  Но смотрели капитально, «контролька», ворсинка в блокноте, исчезла. А блокнот на дне сумки. Ладно, ничего не отобрали, не добавили, и то хорошо.

Зря, конечно, расслабился.  Ведь знал же: если что в руках особого отдела побывает – особый отпечаток и несет. Любая вещь, и мысль в том числе!

 

 

                         ОТЛИЧНЫЙ ПЛАН                         

«Парня встретила славная, фронтовая семья. Всюду были товарищи, всюду были друзья…».

Это в песне так просто и понятно.

На деле – война, тюрьма и море принимают новичков с осторожностью. 

И так везде, где мало места жизни, где она, родимая, копейка.

Непостижимой особенностью афганской кампании была замена  солдат и офицеров через полтора-два года службы. Только человек приобретал боевой опыт, а его домой. Возможно, потому в борьбе с местными партизанами 40-я армия теряла ежегодно убитыми и раненными до трех-четырех тысяч  бойцов. Но это так, предположение. А семьи фронтовые, братство боевое были, но не сразу в них человек попадал, особенно солдат. Походи «духом», покажи, что не «чмо» (человек морально опустошенный), а там видно будет!

Куда Ратманову? Где «кости бросить» на первый случай, с кем обстановку уточнить?  Все, кого он знал настолько, чтобы по душам за стаканом поговорить, заменились, покинули Афганистан, Оставалось одно место – редакция дивизионной газеты, где он начинал и успешно завершил выплату интернационального долга. Вот он долг, который платежом красен! А как же? Во-первых, стал капитаном «досрочно».  Во-вторых, орденом, «За службу Родине в ВС СССР» наградили. В-третьих, вырос до корреспондента окружной газеты, Карьера!  И все это военное счастье привалило за два  года.

Заслуги перед Афганом, как перед коммунистической партией, «кончались в полночь». Никого не интересовало, служил ли ты раньше и как.   «Здесь Родос, здесь прыгай». Прыгать желания не было, и Ратманов, после ритуала представления начальнику политотдела дивизии до вечера прокорпел над подшивкой  многотиражки, выбирая заметки  и зарисовки. Это была нудная, но необходимая работа, поскольку должность его так и называлась по штатному расписанию — «корреспондент-организатор». В идеале политической работы в войсках предполагалось, что  корреспондент должен подвигнуть военные массы к написанию заметок из гущи жизни, потом, если нужно, поправить и сдать в печать. Организовать, значит. В стране, где предполагалось, что кухарка будет править государством, это был не предел «лапши на уши». На деле, в большинстве случаев, обстояло так: «Расскажи, товарищ. Не против, если твое имя поставим потом под заметкой?».  Товарищ, чаще всего, был не против, поскольку рассказывал об успехах товарищей и личных достижениях в службе и боевой учебе. Солдату, за такую заметку платили минимум четыре рубля — половину месячного денежного довольствия!

Кроме того, по Ратманову удалось дозвониться до стройбата, где  служил герой будущего очерка, редкая птица – политработник-туркмен, и договорился о встрече. Хоть тут ясность полная. В тяжелой черной трубке пробулькало: «Обеспечим. Ждем. Когда?». Ратманов решил, что надо выдвигаться с утра, как только саперы  и разведка осмотрят дорогу. Душманы, с маниакальным упорством, каждую ночь минировали участок шоссе на северной окраине города и   жгли небольшие транспортные колонны у скотного двора. Скверное место! А еще трижды  разбомбленный кишлак Альчин. Ну и что? В родных руинах воевать сподручнее — это сущая   правда войны.

Дивизионная газета  носила гордое название «За честь Родины». Забегая вперед, скажем, что история газеты изложена вполне подробно, современными военными писателями, поскольку трое из ее сотрудников стали таковыми через двадцать лет после описываемых событий, и, разумеется, родное гнездо вниманием не обошли. А сейчас в  Ратманову заглянул редактор, плотный, подвижный майор. Только вот руки как-то странно у него подрагивали, ну совсем отдельно жили, что-ли?

— Ну, наверное,  много фактуры набрали? Все имена подлинные. У нас с этим строго. Надолго?

Дискурс – замечательная штука.  Говоришь одно, думаешь другое и все понимают, что «здравствуйте-милости-просим-как доехали» и пр. глупости означают: «откуда ты свалился на мою голову». Ратманов взял инициативу в свои руки.

— Брат, я эту самую редакцию  начинал и строил. И только я знаю, где вмазана в фундамент парочка гранат. И зачем. Понятно?  Завтра уйду в Северный. Переночую у тебя, вижу, вон матрас, одеяло есть, А теперь, давай, посидим, чаю-то  найдешь? – с этими словами  вытянул на свет бутылку «Пшеничной» и палку сухой колбасы.

— Да не вопрос,- оживился редактор,- мы сами здесь и живем, хоть и места в модуле офицерском есть, но сам знаешь, за бойцами присмотр нужен. Прошу ко мне, там плиточка, тушенку зарежем, с лучком разогреем. Давно, наверное  не пробовал?

— Век бы ее… Ладно, не в закуске дело, был бы человек хороший!

— Надо бы секретаря позвать, парень нормальный, вот у вас публикуется, моя замена,- замялся редактор.

— Да собирай ребят, какие дела, Ратманов предусмотрительно прихватил вторую бутылку,- А корреспондент? Или молод еще?

— Тоже боевой кадр. Но сейчас на выезде,  в  Ташкургане, в полку. Опыта, конечно, маловато, оттого и задирист, а тут сам знаешь, важно выжить.

— Не знаю. Точнее не думал,- отмахнулся Ратманов, стараясь избавиться от какого-то потаенного и заведомо неприятного для него смысла. Мармеладно прозвучало это слово «выжить»

— Ну, зови секретаря, двое — пьянка, трое – коллегия…

Угощались ровно и правильно, хваля нормальную водку, закусывая свиной тушенкой, сардинами в масле и желтоватым , салом. И посуда нормальная – стопки, пиалы расписные. Прошли те времена, когда  разливали в колпачки от НУРСов и снарядов. Плитка, чайник электрический, в окне кондиционер БК -2500 По старым временам – роскошь. Первый тост за приезд гостя. Второй за хозяев. Третий, молча, за погибших. Четвертый –«чтобы за нас подольше третий не поднимали». Секретарь потянулся за гитарой, начал придирчиво настраивать. Ратманов искренне обрадовался: святое дело песняка задавить, когда поешь, то думать не получается, а мысли все были серенькие: очерк про замполита, только потому, что туркмен, Теркин этот афганский. Снял со стола  опустевшую бутылку, поднялся за второй, с присловьем, мол, сколько ни возьми, все одно бежать придется!

В полутемном коридорчике, густо пахло рыбьим жиром. Это надо же, сколько лет держится, подумал Ратманов. Пять лет назад его надоумили положить  квадратики линолеума на густотертую масляную краску. Держалось крепко, но воняло еще крепче. А куда денешься? Сослепу, у входа в кабинет наткнулся на бойца со шваброй и ведром.

— Сказали тут прибрать. Матрас-то на пол бросите, протереть надо.

— Да ладно, смахни. Не  в  таком приходилось.

Ратманов нащупал горлышко, и отчего-то усовестившись, посмотрел на солдата:

— Куришь, боец?

-Курю. Только у меня «Охотничьи». Будете?

— Юморист. Я свою махру откурил. Держи вот, «Ява», полегче. Солдат сдержанно кивнул, а Ратманов, непонятно самому, зачем спросил:

— Как зовут-то? Может земляки?

— Василий. А земля, она круглая, товарищ майор. Тем более в Афгане.

Ратманов потряс головой, поднял брови ко лбу, это иногда помогало вернуться в реальность в начальной, благостной стадии хмеля.

— Так, Василий. С этого места подробнее. Почему это в Афгане тем более?

— А вот, здесь армяне с азербайджанцами –земляки, и таджики с узбеками. А в Союзе они не очень, знаю.

— Еще что знаешь? Сам-то откуда?

— Из Белгорода, ну не из самого, конечно, рядом.

— Рядом Дикое поле. И вокруг тоже

-Ну, считайте оттуда, только из середины,- рассмеялся солдат.

Ратманов всмотрелся в собеседника. Лицо круглое, живые карие глаза, подбородок упрямый, торчит вперед. А вот скулы… Ну, сколько всякой «скуластой крови» в русском, про то и говорить не стоит. Соломенный ежик на голове, так это не факт, выгорели волосы.

— Ну, что, опознали, товарищ майор? Похож?

-На кого?- опешил Ратманов.

-Да на того, за кем приехали. Только здесь у меня фамилия немного другая, человеческая, Торкин. Ну, как Мересьев — в книге, а в жизни — Маресьев. Да что вам, газетчику, рассказывать?

— Да откуда ты знаешь, что я из газеты? Может из штаба армии или округа, ну?

— Если бы оттуда, то вас бы угощали, а так вы, по дружески. Да и сказали нам…

— Ты мне привиделся,- мудро рассудил Ратманов,- Давай, ставь руку на стол. Кто кого. Давай, с левой. Давай, призрак, бред пьяного военного журналиста.

Рука была жесткая, крепкая, но опыта маловато. На левую свалил Ратманов  нахального фантома.

— Давай правую.

-Не обижайтесь, товарищ майор, у меня правая сильная.

И точно. После секундной задержки припечатал к столу.

— Так. Декарта, мать… Мыслю… Давай критически. Я говорю с литературным героем? Так. Борюсь с тобой в уме. В своем уме, в мозгу, то-есть, что ты улыбаешься. Так, спокойно. Я здесь и ты здесь. А, вот! Водки выпьешь? Скажи, что не положено и я на тебя крест наложу. И ты рассыплешься, да?  Сгинешь!

— Выпью. Только вы еще про осиновый колышек вспомните. Или молитву какую.

Ратманов вытряхнул карандаши из пластмассового стаканчика, свернул пробку, скупо, той же водкой сполоснул тару.

— Сколько?

-А сколь не жаль. Водовка у вас особенная, вижу.

-Чем особенная?

-Да пробка винтовая, у афганцев такая есть, наша, импортная для них, значит, а у нас не встречал. Ну и еще кое-что…

-Давно дома ты не был. Теперь есть.  Пей!

Махнул, только кадычок дернулся слегка. Лихо, не как пацан зеленый. Протянул стаканчик Ратманову.

— Спасибо. Надо было бы с солью выпить.

-Это зачем? Чтобы доказать, что ты есть на самом деле? Тогда с чесноком нужно.

— Все не верите? Просто, с желудком нелады. Кормят всякой хреновиной. Да и вода  тухлая. Вы-то желтуху здесь прихватили?

— Вот я тебя и поймал, Василий! Ты у меня в мозгу. Откуда тебе про желтуху известно? Да еще, что здесь заболел?

— А мне много чего известно. Вот, что вы мне еще сто пятьдесят нальете в эту же посуду. Что завтра меня к вам прикомандируют. Что  редактор бубнит секретарю лишнего при вас не болтать, потому что корреспондент неделю на связь не выходит. Или вот, сейчас, духи  «эресами» по взлетке, наудачу ударят, а редактор истерику закатит. Вы поторопитесь, уже скоро «Аллах акбар» закричат.

— Кто?

-Духи у станков ракетных. Они всегда так голосят, когда на ток подают  на запалы.

Ратманов, чувствуя, что дальнейшее общение с фантомом окончательно подорвет его веру в торжество  диалектического материализма, не глядя,  налил в стаканчик водки, прихватил бутылку, и решительно направился к двери.

— Вот, видите, товарищ майор, первое сбылось: сто пятьдесят мои, и притом, точно. Мастерство не пропьешь, да?

Ратманов  облегченно рассмеялся, теперь главное было не поворачиваться. Конечно, фантом!  Никто, кроме него самого, не знает, откуда эта способность точно отмерять жидкости. Не раз изумлялись офицерские компании, когда он, в темноте, на спор разливал бутылку по пяти стаканам, в струнку. «Бульки» тут не причем. Это был навык из прошлой жизни, той, где нужно было определить название  бугорков на кости, укрытой полой белого халата, где требовали наизусть цикл Кребса, где ошибка на десятую долю миллилитра перечеркивала дневной, а то и месячный скрупулезный лабораторный труд.

Сам факт появления призрака его не беспокоил. Ну, перегрузился, есть такое дело. Шизофрении он не боялся: когда пять лет подряд видишь одно, а пишешь совсем другое, чего уж там? Да любого майора можно в психбольницу сдавать после Афгана. Пусть причины разные, а результат – один!

В коридоре его качнуло от звуков близких разрывов, заморгала тусклая лампочка и тут же, (конечно в голове), раздалось ехидно-торжествующее: «Вот, говорил же? Все не верите? Теперь главное не пропустите!». Ратманов отмахнулся, словно от  пянджского комара с «пендинкой», тоже, мол, провидец, и, прижав к груди бутылку, вошел в кабинет  редактора дивизионки.  Увиденное его несколько отрезвило: секретарь сидел, прижав к ушам две пиалы, а редактор втискивал брюшко в щель между платяным шкафом и стеной, подвывая что-то вроде «и-и-жить-и-жить-вы-жить!». Списав обстановку на некий новый ритуал, Ратманов сел и наклонил бутылку к секретарю. Тот скривился, всем видом показывая, что выпить не прочь, но ушей открыть не может по причине  ультразвукового скулежа начальника. Ладно, следуя закону бурлацкого гостеприимства «садись, гостем будешь, вина купишь – хозяином будешь», Ратманов плеснул себе и уж ноздрями свежий винный дух втянул, как вновь ударило грозно и часто: по невидимым ракетным станкам афганских партизан били противотанковые пушки (на запад), гаубицы (на восток), а потом темное окно озарилось сполохами оранжевого огня: южную границу гарнизона прикрыли реактивные системы залпового огня. Душа военного человека пела: «Рапира», «Гвоздика», «Град»! Жаль нельзя…

-Жаль нельзя поднять вертушки,- вдруг сказал секретарь,- вот, почему у нас ночные полеты есть, а боевых ночных вылетов, что-то не слышал?

Ратманов несколько смутился полным совпадением мыслей, но подсознательно утешился тем, что военная мысль тем и хороша, что витает в воздухе, и стройна, как древко Знамени части. И, возможно поэтому, головы посещает без всяких церемоний.

В  тесном убежище засуетился редактор:

— Мы выжили! Мы выжили!

Ратманов не знал рыдать ему или кататься по полу от смеха, но почва для истерики была весьма благодатная. Так, надо сдержаться, во  чтобы ни стало. «Надо собраться, надо держаться, если сломаться, то можно нарваться и тут…». Так, причем здесь Розенбаум? А, « В Афганистане…с водкой в стакане…В «Черном тюльпане». С дыркою в пузе, в  Южном Кундузе…   Надо собраться. Вот хорошая точка: глубокие черные глаза секретаря. Очень уж глубокие… Глазницы, прямо. Наверное, свет так падает. Да, и пропадает в большом зрачке…

— Андрей, ты Львовское, бурсу,  заканчивал?

— Да. Из нашего выпуска трое к вам в Ташкент сразу попали. Да я не завидую и не скучаю…    Вот капитана. Досрочно, присвоили. Какие наши годы?

В приоткрытую дверь вежливо постучали, потом в проеме появилась чья-то горсть:

— Товарищ капитан, дайте немного соли,  пожалуйста.

— Что ты там солить, на ночь  глядя,  вздумал, солдат?

— Да зуб ноет. Соль приложу – верное средство.

Секретарь щедро отмерил  комковатой соли из икорной баночки

— У корреспондента  марафет навел?

-Так точно!

Рука, как показалось Ратманову, многозначительно медленно, оттянулась за дверь. И еще как-то странно тепло прозвучало  в устах секретаря это слово  «марафет». Кто сейчас помнит, что так, «по фене», называли кокаин?

— Что за явление?- ,  будто бы равнодушно, спросил Ратманов

— Да чудик у нас есть, прикомандированный. Навесил политотдел на нашу шею. Пусть мол, поживет до выяснения? Устроили воспитательный дом!

-А что он такое сотворил?

— Никто не знает. Просто комендатура задержала, спрашивают, откуда, так он им и скажи: не помню.

— А зовут как?

— Умереть не встать: Торкин Василий. Да еще Васильевич.

— А военный билет?

— Отметка  учебной части в Иолотани есть, печать натуральная, а дальше чисто. Звонили, а тем что? Был, говорят такой, отправили  «за речку». Да найдут! Тут вот, в Пули-Хумри два молодых в одночасье пропали. Все, уже списывать собирались в «двухсотые». А они под модулем нору вырыли и жили там. От «дедов» прятались.

— Так его тоже, может быть, деды запрессовали?

— Нет, этот в обиду себя не даст. Пытались тут его поучить уму-разуму…

— Андрей, это лишнее,- вновь засуетился редактор,- не выноси сору…

Секретарь внезапно разъярился:

-Лишнее у тебя вот в этой папке, майор. Бодяга на корреспондента. Рапорт твой говеный! Думаешь, не знаю? Твое дело выжить. Наше – жить. Понял? Вообще, всех, кто до майора дослужился в газете – стрелять надо…

Ратманов опустил голову, Семейные разборки для чужака тяжелое дело. Благо, редактор что-то пробурчав о молодых да ранних, заявил, что завтра тяжелый день и отправился спать.  Секретарь вновь подтянул к себе гитару, пальцы его приметно подрагивали.

— А что, корреспондент, давно на связь не выходил?

— Ага, уже известно и у вас? Значит, по этому делу?

— Не заводись,  не хочешь не говори… А мое дело –иное.

— Вы же знаете Руслана? Парень горячий, горец, да!  Ну, прицепился к какому рейду, к колонне, какая связь?  Звонили, в полку не представлялся, да и командировка  не оформлялась. Тут какой-то осел и застращал нашего придурка, мол, он у тебя нерусский, может и к духам сбежать. Тот и сочинил «телегу», на всякий случай, мол, незрелый лейтенант попался, в политическом отношении, замечен в неофициальных встречах с местными. Замечен! Да он, что с таджиком, что с узбеком ровно говорит, как мы с вами. А кое-кого это раздражает.  А вас бы не зацепило? Вот, вы командир-комиссар-майор, а тут лейтенант из «окопной правды». И он обстановку лучше вашего понимает? Да еще мнение свое имеет.

— Цепляло,- усмехнулся Ратманов,- Дело знакомое.

— Тоже знаете их языки?

— Ну, узбекский,  вполне, для наших целей, с таджиком, договорюсь. Ладно, давай  уничтожим зло, — он потянулся к  бутылке.

-А я вот арабский пытался учить. Только алфавит и освоил. Учебник был такой, Сегаль, автор. Встречали?

— На заре туманной юности…Известный арабист. А язык тяжелый, нужно или пожить среди арабов или общаться с  носителем языка почаще. Фарси легче для нас.  Ну, за женщин, что ли?

Выпили, ковырнули закуску, но уже не лезло. Секретарь потянулся к гитаре. Умело, полнозвучно взял сложный аккорд.

А у нас вчера задул афганец                                

Горы затянула пелена.

Пили водку с лейтенантом Саней,

Саню год, как бросила жена…

Ратманов, прикрыв глаза слушал хрипловатый баритон, впитывал слова, простые, жесткие и нежные, разудалые и тоскливые. И еще была в стихах песнях неположенная по чину и времени едкая правда войны.

Эх, застава, ты застава,

Ты мне родиною стала!

Для меня саман дувала,

Как апрельский сок берез.

Говорят, когда меняли

Лейтенанта на канале,

Он небритый и усталый,

Плакал, и не прятал слез.

……………………………

Колонну жгут, а я зализываю рану,

Что продал все бинты ругаю целый свет!

У русских вечно так: покуда гром не грянул,

Не крестится мужик, почтенья к Богу нет.

…………………………………………..

Светит луна глазом волчьим

На мусульманский Восток,

Пьем пакистанскую молча,

Молча  подводим итог…

 

— Кто? Не слышал раньше. Хорошо. Это, брат, поэзия. Что тут скажешь?

— Вадим Дулепов.  Сейчас в Баграме служит, корреспондент.

— Вадик?- Ратманов рассмеялся,- Вот те раз. Знать знаю, а, что поэт от Бога – впервые слышу. Ну, тогда мне зачтется за ту историю.  Наливай, вообще-то, водку младшие разливают. Давай за талант!

Локти отставили под прямым углом, махнули стоя перед явлением военной музы.

— А что за история,- поинтересовался Андрей

— Да, месяца два назад, в Кабуле, в комендатуру заскочил, а дежурный говорит, мол, что-то зачастили к нам корреспонденты, вот один уже в камере пишет с утра. Кто такой? Из Баграма,  лейтенант Дулепов. За что? А по Старому Советскому району разгуливал, в «гражданке», джинсы, рубаха клетчатая, пакет, а в нем два пузыря, и документов на выезд из Баграма  никаких. Зато за поясом «макаров». Объяснил, что к друзьям собрался, в крепость, в Бала-Хисар, там, мол, радио какое-то стоит советско-афганское. Ну, разобрались, нашел я ребят из крепости, все уладили быстро. Ну, как его было не вычислить? На голове ежик соломенный, нос картошкой, а главное: на красной физиономии голубые, ну, как васильки, глаза. Сущий афганец-рязанец! Эх, знал бы, что пишет стихи, так бы просто не отпустил.

— Да он и поет неплохо. А зачем стихи?

— Как зачем? Я всю эту поэтическую рубрику веду в газете.

— Ну и как? Пишут? Я честно скажу, не обижайтесь, окружную газету не читаю. Стыдно как-то.  Условно убитые, условно раненные, условный противник. Все условно! Ладно, знаю, что не от нас  вами зависит. Только потом, через лет двадцать  все так запутается, что проклянут этот афганский поход! Хотя кому проклинать?  Родители состарятся, детей у солдат раз-два и обчелся, офицеров гибнет в десять раз меньше. Ага! Вот историки военные и проклянут

— Ладно, не будем о печальном,-  Ратманов взболтнул остатки водки, на деле пытаясь  уйти от скользкой темы, но вдруг пошел ва-банк

— А про Теркина в Афгане ты что-нибудь слышал?

— Слышал, вон свой такой есть, за солью приходил,- усмехнулся секретарь.

— Это просто совпадение, — как можно тверже постарался произнести Ратманов,- я о стихах спрашиваю. Попадались?

— Да были какие-то частушки типа «Справа горки, слева горки, с горки бьет гранатомет, и в Афгане Вася Теркин прослужил примерно год». Но это, в лучшем случае, бледная копия!  Не то время, не та война. И герои здесь другие…

— Да-да! А дальше? Помнишь? Мне это нужно позарез.

— Ладно, завтра достану, в батальоне охраны на кассете слышал. Так себе, к тому же с матом, не напечатаешь, не для газеты – устное творчество. А вот еще: «Утром он привстал тихонько, повело его легонько – что-то правый бок болит. Это, братцы –гепатит. В роте горько, в глотке сухо, неужели, блядь, желтуха. Точно: с зеленью моча и глаза, как у сыча».  Ладно, «блядь» на «мать» можно заменить, про сыча объяснить, что у него зенки желтые, отредактировать, но кому это нужно?

— Мне. Лично мне,- привстал Ратманов, — теперь уже мне, точно! Остальных на хер! Понимаешь, это поэт пишет. Ты слышишь? Маскируется и пишет здесь, в Афгане, рядом! Ерго, бибамус!

Тирада Ратманова была горяча, и секретарь тоже привстал, наверное из-за уважения к священному порыву:

-Найдем! А «бибамус» лучше завтра. В штаб с утра велели прибыть.

И разлилась по прокуренной комнатушке волна доверия мужского доверия:

-Кораблик не желаете? Забит.

— Нет. Без водки — могу, даже очень. Или если с вином сухим. А водяра с чарсом – это война, встречный бой. У меня даже кончик носа отдельно жить начинает. Ты, вот, что, давай на ты, хорошо?

— Нет, не могу. С майорами привык «на вы», как и они со мной: вы…бу, высушу. И так вижу, вы нормальный человек.

Капитан  вынул из нарукавного кармана, золотистую сигарную гильзу извлек  папиросу с закрученным кончиком, аккуратно облизал, для равномерного горения. Раскуривал умело, первую затяжку взял в себя  глубоко и ровно, придержал и выпустил уже синеватый, призрачный дымок. Сладковатый, сытный запах анаши наполнил комнатушку.

— Окно открою, а то завтра Ежов начнет будет принюхиваться, да «телеги» строчить

-Ежов? Это кто?

— Редактор. Фамилия у него такая. Только ударение на первый слог, это чтобы с тем, наркомом, не путали.

Ратманов физически ощущал, что многое из происходящего в этот вечер, мягко говоря, нереально, но если катит, отчего не покататься?

— Ладно, дай  задую разок, давно не пробовал. Суета все вокруг…  А это, знаешь, не терпит суеты.

Он запустил маслянистый дым  во всю глубину грудной клетки, выдержал несколько секунд и, медленно выдохнул, борясь с приступом кашля,  судорожно захватывая теплый сухой воздух беззвездной афганской ночи за окном.

— Хороший план у товарища Жакова,- послышался и тьмы веселый молодой голос, а потом короткий звонкий смех. Женский?

— Кто это там у вас анекдоты травит?

— Свои, ребята из Талукана, советники, «Кобальт».  Остановились  на ночь. Отдыхают. А почему анекдот? – в голосе капитана прозвучала обида.

— Да это же и есть анекдот. Сталин говорит, раскуривая трубку: «Хороший план у товарища Жукова».

— Смешно. Не слышал раньше. Между прочим, фамилия у меня – Жаков. С правильным ударением: Жаков. На первом слоге, как положено. Как у артиста известного. Когда-то. Вот и хотели Олегом назвать, но папаша вовремя опомнился, дескать, если будет дочурка, то получится Олеговна. Неблагозвучно получается, если разок-другой заикнуться. Как в воду смотрел предок: дочка у меня.

Ратманов почувствовал, как внутри что-то щелкнуло и очень убедительный голос, похожий на тот, что объявляет летчику: «У вас пожар в левом двигателе», произнес: «Иди спать. Довольно. На сегодня хватит».

— Ладно. Иду спать. На сегодня хватит. Завтра рано вставать. Спасибо, братцы.

Капитан  ответил  легкой улыбкой и вновь его глаза,  показались Ратманову чернее  тьмы за окном. В мозгу столкнулись, искря,  кристаллические осколки: « Асолютно черное тело. И с ветками просителей в руках. Две вещи несовместные. Россия. Лета. Лорелея.»…

Еще что-то, просящееся наружу, но он просто сжал челюсти, списав вселенский бардак в голове на воздействие отличного плана капитана Жакова.

Заснуть сразу, как хотелось, не получилось. Поворочавшись на  тощем матрасе, Ратманов поднялся с совершенно определенной целью: записать строки из афганского Теркина, услышанные от Жакова.

Так, делим по ритму и рифме, тут все ясно. А вот строку с прописной начинать?

Как было у Твардовского? А, ладно!

По старинке, с прописной. Как там ?

Справа горки, слева горки,

С горки бьет гранатомет.

И в Афгане Вася Теркин

Прослужил примерно год…

 

Утром он привстал тихонько,

Повело его легонько –

Что-то правый бок болит.

Это, братцы –гепатит.

В глотке горько, в глотке сухо,

 Неужели, блядь, желтуха.

 Точно: с зеленью моча

И глаза, как у сыча… 

 

 

Так, «повело его легонько» – цитата. Это точно из оригинала, Твардовский…

Что там у него было с отцом?

Черт, что вообще я знаю об отце?

Мой умер, когда мне было семь лет.

Я не помню, как это – бежать навстречу отцу, хвастаясь силой, какой-нибудь удачей, пятеркой в школе, в конце концов!

Нет, не то, я просто не знаю.

Ох, верна ты поговорка

О чужом монастыре!

Как тебе, Василий Теркин,

Грязь мести в чужом дворе?

Ладно, если месть святая,

Да за слезы матерей,

И за то, что дом оставил,

В отчий край впустил зверей…

Вот тогда и жизнь в расплату

Долг велит отдать солдату

Но солдат не выбирает

Ни войну, ни фронт, ни полк,

Сказано «Огонь!» стреляет,

И тем самым, выполняет

Интер (тьфу!) какой-то долг

 

Здесь что-то недоговорено. Да, «интернациональный долг» не вписывается. Как этот прием деления слова через междометие называется? Афганская грязь? Они такие же, как мы, ни хуже, ни лучше… В чем-то даже лучше для этой местности. Гумилева бы сюда. Сына? Да и отца, и сына, вместе со Снесаревым.  Они бы разобрались живо.

Интересно, если бы пуштуны пришли к нам свой кодекс чести внедрять? Вот бы оторвались мужики. Не губите, мужики, не рубите…  Ради гнездышка грача… Это ангар, где «грач» стоит или аэродром в Кокайты, они там деревья спалили за отбойной стенкой…

Мысли мешались, и Ратманов, сполз на матрас, провалившись в  блаженное беспамятство с ощущением достижения ценнейшей истины, которую нужно обязательно вспомнить и применить завтра.

Так случается от разных излишеств, и это очень опасно, поскольку истина к утру забудется.

Но останется память о ней.

И тогда главное, утром, не выпить, не покурить ради  возвращения истины.

Здоровье дороже!

 

 

   ПРЕДПИСАНИЕ ДЛЯ «ГЛЮКА»

 

Если вы просыпаетесь от  жгучего солнечного луча и парочки мух, грызущих вам низ живота, значит…  

Да ничего это не значит!

Ратманов рывком поднялся с пола.

Голова не болит, руки не дрожат, во рту сносно.

Вот, что значит выпить в меру и с нормальными людьми. Поводил по впалым щекам электробритвой «Браун», (хороша машинка!), наскоро ополоснулся. Теперь бы чаю, и можно  выбираться на Северный.

— У них там херова туча балдобийц, а мне, значит, ехать. Если ты отец-командир, то пойди, скажи, что так не делается.

— Ну ладно, ладно, не нападай, что-нибудь придумаем. Ну, сдай его кому-нибудь на выезде. Сколько тут ехать.

-Сдай! Отметку требуют о приеме. Сдашь, мол, в стройбат из рук в руки и пусть распишутся.

Ратманов узнал голоса: в коридорчике препирались  Жаков и Ежов. В норме, никто с утра не станет вмешиваться в семейные разборки, для этого хорош вечер, но тут до его слуха донеслось следующее:

— Ты пойми, Андрей, не хотел говорить, но он же дедов опустил, а те к землякам в полку уже ходили. Устроят побоище. Оно нам надо. Что тебе этот Торкин-Теркин?

-Да мне он по барабану…Гекуба!

Ратманов, пытаясь погасить нехорошее предчувствие, толкнул дверь.

— Что шумим, братья-славяне?

— Как спалось?- вцепился в его руку Ежов

-Как дома. А вы с «ранья» уже в работе?

-Какая тут работа,-  буркнул  Жаков и нырнул в свою комнатушку.

— Разозлили с утра парня. Вот, приказали, сопроводи бойца в Северный,  а когда? Сегодня день газетный, номер сдвоенный, корреспондента нет,- Ежов, изображая муку и озабоченность,  хитро-остро уставился на Ратманова.  Ну точь-в-точь Ленин на ходоков.

-Да что такое? Какой боец?

Зря спросил! Вопрос – родной брат участия, что-то вроде зародыша обещания. Не всегда, конечно, жизнеспособные.

-Тут длинная история,- заоохотился Ежов,- Привели солдата, будто бы  бесхозный, пока проверяли  разместили у нас. Хотели оставить, не получается. Сложный парень оказался. А редакция –место святое,- Ежов многозначительно поднял палец,- Теперь его в стройбат направили, а сопровождать Андрею. Ну, черт знает что!  А вы, что так рано? Надо позавтракать, перекусить.

— Нет, буду выбираться на Северный. Там ждут, кстати, у тех же строителей.

— О!- Ежов потянул Ратманова в секретарскую…

«За» — бронетранспортер подкатит к редакции и прямым ходом на Северный. «Против»… Да нет никаких «против». Сдать бойца в строевую часть и умыть руки.

-И умыть руки,- внезапно,- вслух произнес Ратманов.

-Что? Да-да, конечно, умывальник во дворе, вода горячая есть,пожалуйста- охотно откликнулся Ежов,- Сейчас свежего чайку заварим, да? Андрей, вот, наш старший коллега обещает помочь. Торкина  сопроводит, по пути, выходит. Собери  бумаги, посмотри, ничего лишнего чтобы…

— Бумаги?-  взвился секретарь, вы видели эти бумаги? Продаттестат  из одной части, предписание из другой, в одном листе Торкин, в другом Теркин, «военик»,-  Андрей затряс изрядно потрепанной красной книжицей,- вот, он, еще полгода солдат не служит, а билет, словно под Сталинградом выдали? А печати? Смыто, на хрен, пятна какие-то бурые.

— Спокойнее, Андрюша, нас товарищ майор неправильно поймет. Печати от пота расплылись, солдатского, значит. Он едкий! Пятна бурые, смотри, это скрепки заржавели от того же пота. Читал, небось, про август сорок четвертого? Там по блестящим скрепкам немецкого диверсанта изловили.

— Ну, пусть, так, заржавели. А вот по присяге, смотри, тысяча девятьсот есть? А дальше что? Восемь или три? А последнюю и вовсе размыло, что скажешь. Сидел бы он здесь. Уже по сорок строк в час набирает.

Во время тряски из военного билета выпал  картонный квадратик, Ежов тут же подхватил, остро глянул и выставил палец:

— О!  Икона. Бог! Ага, «Отче Наш, иже еси…». Нам тут еще попов не хватало. Потому и отправляют, думаю. Вот и говорю дальше: проверь «сидор», что у него там? Чтобы ни строчки, ни литеры не затесалось. Был у меня случай: солдаты понабирали  адресов, да фамилий на линотипе и давай письма штамповать. Ох и врезали мне по самое не могу!

Ратманова, слегка замутило от всей этой словесной блевотины, и, и он вышел в редакционный дворик, когда вымощенный его солдатами кирпичом.

Великое это дело в Афгане хоть кусочек земли, отвоеванный у песка и глиняной пыли. Хоть с утра походить в начищенных ботинках или сапогах.

Подумаешь, кирпич? Вся редакция на «левом» материале строилась. Ну, лежал этот кирпич грудой, кто же знал, что  тут замышлялась  гарнизонная баня?

А крыша из оцинкованного железа? Вот, где была история. За три литра спирта, десять пленок, фотобумагу и реактивы он выменял дефицитное железо в стройбате. Конечно, крышу не спрячешь, нашлись «доброжелатели».

Начальство, не очень-то ругая Ратманов, приказало железо вернуть, то есть попросту содрать с готовой крыши. И даже прислало какого-то замурзанного лейтенанта, производителя работ. Нет, кто год жил  в дырявой палатке не отдаст  оцинкованной крыши, пока жив!

Ратманов, демонстративно ввинтил запалы в четыре гранаты Ф-1, взял моток суровой нитки, какой обвязывали столбцы набора, и  торжественно полез на чердак.

Оттуда он спустился, держа на мизинце четыре блестящих колечка со шпеньками. Редакция замерла.   «На  чердак не соваться. Если приедут снимать железо в мое отсутствие,  разъяснить, что сработают все четыре сразу. Будет решето.  Ни  им,  ни нам!». С этими словами Ратманов пошел в политотдел, где сумел упросить политического руководителя дивизии не внимать воплям стройбата, поскольку спирт выпили.

Разминировал чердак начальник типографии.  Подсумок мирно висел на стропилах, запалов в «лимонках», естественно, не было.

А четыре чеки?

Так у хорошего начальника типографии еще не то найдется, потому он и один в такой должности на всю дивизию.

— Товарищ майор, с вами поеду?- Ратманов вздрогнул, обернулся. В углу дворика стояла вчерашняя галлюцинация с баночкой сапожного крема и лысоватой щеткой. Голова стрижена под ноль.

— Со мной. Э-э…    Как тебя?

— Торкин я. Василий. Вы мне еще вчера…

Ратманов замахал мокрыми кистями так, что брызги полетели в солдата.

— Как святой водичкой кропите, батюшка,- отчетливо произнес солдат, а ведь и рта не раскрыл, только глаза смеются. Ратманов внезапно разозлился.

— Я тебя обязательно довезу, боец Василий Торкин. И сдам по всей форме. И перекрещусь, обязательно!

Выпив пару пиал зеленого чаю, Ратманов принял от секретаря  плотный желтый конверт с документами Торкина, собрал свои пожитки тщательно осмотрев комнату: не забыл ли чего спросонья. А! Блокнот! Так, что-то тут на два листа. Многовато будет… «И тем самым выполняет интер(тьфу!) какой-то долг». Ни хрена себе! Это что такое? Но разбираться было недосуг: за окном  жестяно-тонко просигналил бронетранспортер. Надо же было такую писклю поставить на боевую машину.   Впрочем, кто ж ему на дороге места не уступит? Сигналы, поворотники!

Колонна собралась куцая. БМП-2 с полковой разведкой впереди, пять бортовых машин, с пустыми снарядными ящиками и бочками из под горючего, водовозка. Бронетранспортер, в который уселись Ратманов и Торкин, не то чтобы замыкал боевой порядок, а просто, пристроился крайним. В знойном его чреве кроме  них двоих обливался потом капитан медицинской службы. Его автомат с укроченным стволом,  «сучонок», уткнулся в бок Ратманову, а между тем рука военного врача прикрывала предохранитель. Ратманов подумал, что обязательно посоветует капитану  поставить оружие между ног, когда колонна тронется, но тут прозвучал ехидный голос Торкина:

— Товарищ капитан, вот, сто процентов, автомат не ваш, патрон в стволе, предохранитель на «ав». Держите, опять же, не по инструкции.

— А, да! Черт возьми, все вповыхах. – капитан встрепенулся, отдернул руку. Рычажок предохранителя действительно стоял в боевом положении.

— Да и толку от него.  Разрядить что ли? – медик пригнулся, намереваясь вылезти из  десантного отделения.

— Не надо, просто поставьте на предохранитель,- как можно мягче посоветовал Ратманов.

— А разведчик молодец. Как определил, а? Автомат действительно не мой…

— Какой разведчик?- неподдельно удивился Ратманов, оглядываясь на Торкина. Матерь Божья! Маскхалат-сеточка, косынка медицинская,  зеленая на шее, разгрузка с магазинами, на ногах кроссовки. Черт, гранаты! Так, спокойно, другого оружия нет. Это хорошо…

— Плохо, что оружия нет, товарищ майор,- подал голос Торкин,- Остальное все нетрудно достать. Предлагали духовский «калаш», якобы трофейный, да  не поверил, угадал, что свой, ворованный, не взял, себе дороже.

Ратманов лихорадочно соображал, когда совершился весь этот маскарад.

— Да вы не удивляйтесь, товарищ майор, я тут  за будкой переоделся, никто и не видел.

— Вот как  доберемся, так же и снимешь незаметно, понял?

— Не могу теперь,- потер стриженую голову Торкин

— Что такое, солдат?!

— Да я форму свою и там всякое на часы сменял, японские, с будильником, двенадцать мелодий, они нам нужнее.

— Нам? Я вот сейчас вылезу, тебя выведу, и назад в редакцию. Там будешь в разведку играть.

В этот момент бронетранспортер  заурчал, плавно качнулся и задрав нос перевалился через насыпь на шоссе. Колонна пошла. В люки ударил еще прохладный утренний воздух, пахнущий  степным дымком. Ратманов, верный старому принципу, что личная пуля лучше коллективной мины, вылез на броню. Вскоре то же проделал Торкин.  Убогий городок проскочили быстро, даром, что провинциальный центр, а по привычным, советским, меркам  на  районный едва тянет.  Хлопковый завод, тюрьма, лицей, десятка два дуканов в центре, «на круге». Но как-то  безлюдно, первый признак: духи что-то затеяли. Вот и торговцы жалюзи опускают. Эге, пора в броню, тем более, скотный двор уже  рядом – место гнилое!

Ратманов опустился в люк, хлопнув по плечу Торкина, мол, делай, как я! И вовремя – впереди, в полукилометре затрещало, захлопало, на выгоревших склонах заклубился серый дым рвущихся гранат. Бронетранспортер замедлил ход, в башне басовито-внушительно застучал крупнокалиберный пулемет. Стрельба яростная, беспорядочная, по обе стороны дороги продолжалась несколько минут. Вот только почему остановились? Тут надо рвать: такая «сборная солянка» — прекрасная мишень. Ратманов открыл боковой люк , огляделся: впереди – черный столб, понятно, горит солярка, может быть и до резины дело дошло.

Мимо откинутого люка, не торопясь, прошел вихрастый лейтенант и сурово посоветовал не вылезать.

-Да что там такое? Подрыв?

— Не знаю, колонна шла навстречу, у них что-то горит, не проехать. Вы лучше здесь сидите.

Ратманов нисколько не обиделся. Кто он здесь? А лейтенант, хоть бронетранспортером, но командует. Имеет право указать!

— Товарищ майор, давайте туда, может быть, поможем чем,- Торкин  уже спрыгнул на землю,- Можно я схожу? Товарищ капитан, пойдете?

— Да-да,- встрепенулся медик,- возможно, есть раненные. Правда,  я без сумки, но, наверное,  там  найдется?

Раненных было двое: водитель, горящего на обочине бронетранспортера,  и  худенький солдатик, на губах которого пузырилась розовая пена. С первым все было ясно – вместо ног бурые лохмотья, лицо обуглено до костей.  Капитан  опустился на колени, приблизил ухо к почерневшим губам, потом попытался нащупать пульс.

— Плохо, не  могу поймать… Черт, да грузите его быстрее. Чего ждете?

Вокруг молчали.  Капитан  сгорбился, приподнял раненому обугленное веко и обреченно выдохнул:

-Все. Да с таким и не выжить.

— Товарищ капитан, посмотрите Володю, там ничего, не пуля,- умоляющий голос принадлежал  высушенному юнцу в джинсах и линялой коричневой майке.

-Что? Быстро говори.

— Как обстрел начался, Володька выскочил, с автоматом, за колесо залег, а я без оружия, служащим не дают, мы за песком ездили, в карьер…

-Давай короче, — капитан, морщась, ощупывал грудную клетку

-А потом меня, то-есть  «шишарик» ударили сзади, и колесо через него прошло. Бэтэр с дороги сталкивали. Он еще говорил потом про оружие, брал у кого-то, он прикомандированный, из зенитного…

-Что скажете,- наклонился к капитану Ратманов,- есть надежда?

— Надежда? Есть переломанные ребра, проткнутые легкие и кровоизлияние. Полчаса, и конец парню. Если не доставим, здесь ничего не сделать.

— Ты кто?- Ратманов повернулся к юнцу

-Да я же говорю, служащий, водитель.

— Машина на ходу?

-Да. Только здесь не проехать, сказали за обочиной мины.

-Нет там мин никаких, товарищ майор,- очень уж уверенно сказал вдруг Торкин,- и если бы этот мутант  на  ручник  поставил, то все бы обошлось.

— Не болтай! Ты здесь не был.

— Ну и что? Не был!  На глине следы овечьи, а вон и калоши отпечатались афганские, подковкой. Может, и были, а сейчас нет. Хотите, я сам выведу? Давай со мной, вольняга, ключи давай, не ссы,  прорвемся.

Не давая развиться перепалке, а вольняжка уже  начал складывать худые руки в международном жесте «пятьдесят процентов», Ратманов перешел на  приказной тон;

— Нет, фантом, за руль я сяду, а ты за штурмана сойдешь. Убедил.  Капитан, пусть несут парня в хвост нашей колонны, там погрузим.

Ратманов  съехал с шоссе на засохшую глину. Вел, смотря перед собой, цепляясь взглядом за «маячки» — лунки овечьих копыт. Когда до  бронетранспортера оставалось   метров семьдесят,  возник песчаный намет и следы оборвались

— Ну, штурман Торкин, что теперь? Нет мин?

-Не знаю, сейчас выясним,- Торкин  выпрыгнул из кабины, прошел, всматриваясь в землю десяток шагов, потом  замахал руками, указывая путь.

«Спаси Господи люди твоя… Да воскреснет Бог… И Христу Богу наши души преда-д-и-и-м». Вот, что это, откуда? Но ведь завертелось в голове, да с разных сторон, если так можно сказать. Словно трое сразу запели.  Ратманов легонько придавил педаль…

Раненного, хрипло, пузыристо дышавшего, уложили на двигатель и колени капитана-медика…

— Как дорогу распознал, солдат?- спросил Ратманов, когда они подходили к штабному  модулю стройбата.

— Да просто. Следов нет, а помет был, шерстинки на колючках. Да потом, за песком опять следы на глине. А чего вы так подозрительно?

— А того, что сам видел, как съехала БМП с дороги, на холмик, оглядеться надо было, ну и семь трупов вместе с командиром, да каким!

— Я вам скажу,- Торкин уцепился за рукав Ратманова,- есть такие слова, что в любой беде помогут, если верить. Ну, молитва, наверное.

-Какая же?

-А вот, говорите так: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги его…»

— Ну, хватит,- разозлился Ратманов,- Я эту молитву с детства знаю. На купца напали разбойники, посадили в яму в лесу, а он прочитал, и вот лесоруб  или странник мимо шел, спас бедолагу! «расточатся Врази его!» Бабушка моя еще не то рассказывала!  Ты – материализованный призрак, дурацкое совпадение. А вот эти «врази», утром, они чего же не расточились? Или Бога за бороду держат?

— Умная у вас бабушка была, товарищ майор. А вот еще некоторые говорят, что совпадения это от Бога. Правда? Вот послушайте…

— Все. Прощай, товарищ «глюк». Полное твое имя – интеллектуальная галлюцинация. И  мысли твои, и слова твои – мои. И насчет Бога и совпадений скажу: не твоя и не моя  догадка. Не помню, чья, но не наша – точно. Проповедник от «белки»!

— Не отдавайте меня, товарищ майор. Я вам еще пригожусь!

— Тоже мне, Сивка-бурка, вещая каурка… Если такой умный, скажи, выживет  пацан?

— Нет, и никакая «голубая кровь» не поможет. Они у скотного двора застрянут, слышали,  сзади  трещало да бабахало? Час, не меньше простоят. Вы же сами там когда-то до утра…

Ратманов скривился, словно камешек в плове зажевал. Ну, было, да четыре года прошло! Он зачем все сейчас это вытаскивает? Тогда на мосту до утра горел наливник с соляркой. А потом этот  прапорщик с распоротым животом.   Так, поскорее сдать и выпить за удачное избавление! Он прихватил   Торкина за плечо, и решительно шагнул в горячий, густо-прокуренный полумрак штабного коридора.

 

 

 

   ПОЛИТИЧЕСКАЯ КОМНАТА

 

Давно замечено – невезение сродни чуме.

Избегайте невезучих.

А уж там, где есть возможность «пасть смертью  храбрых» – шарахайтесь от невеселых, за ними  безносая ходит по пятам.

Ратманов в это утро не везло,  и он был грустен, наверное от него пахло бедой,  а потому, умудренные опытом штабные офицеры  обтекали его профессионально.

Разумеется, документы Торкина, в строевой части подверглись уничтожающей критике, с выводом о преступной неграмотности всех замполитов в деле учета личного состава. « Везите его назад» — таков был общий приговор. Но это еще пол беды: герой будущего очерка, замполит роты  Хамрабай Базаров нынешним утром убыл в длительную командировку.

— Как же так?- озадачился Ратманов,- вчера мне обещали, что он будет на месте? Я же за тем и прилетел.

— Есть такое слово «надо», — строго посмотрел на него командир батальона,- Вы должны знать, это Афганистан, боевые задачи никто не отменял!

— Да знаю, служил я здесь, — обиделся Ратманов,

-Ну, вот, видите, тем более, — командир части внезапно повеселел- у нас много других героев. Кстати, скажите правду, наш Базаров ничего не натворил? Почему именно он?

— А вот такая же боевая задача,- отыгрался Ратманов, — найти политработника-туркмена, именно туркмена, и написать о нем большой материал, очерк. И тоже никто не отменял!

— Ладно, ладно, не обижайтесь. На ночь мы вас устроим, утром колонна пойдет на Кундуз,  Хамрабая вы найдете на перевале Ирганак, там дорожные работы в разгаре. В офицерском гостевая комната свободна, переночуете. Солдата вашего мы тоже пристроим на ночь, — подполковник потянулся за телефонной трубкой.

— Нет,- решительно заявил Ратманов,- у меня с этим бойцом особые счеты. Кстати, он на особом учете у политотдела, ну, так мне сказали. Пусть рядом будет. На полу перекантуется. Найдется матрас?

— Вот, видите, на особом учете!- нажимая на «особый» воскликнул подполковник,- А вы его к нам с такими документами. А матрас  не нужен, там четыре кровати пустует от комиссии до комиссии.

Остаток дня Ратманов провел, скитаясь песчаным пространствам военного городка.  Один был плюс: встретился с двумя прапорщиками, знавшими  героя будущего очерка, они же сообразили обед в столовой, а вечером пришли в гостевую комнату с лепешками, сковородкой жареной свинины, дыней и бутылкой спирта.

Чувствовалась забота отца-командира о непрошенных гостях.

Глушить тоску спиртом Ратманов не рискнул. Тому были весомые причины.

Года четыре назад, неподалеку от этих мест, пил он этот спирт со склада  ГСМ батальона материального обеспечения.

Последствия были незабываемы, может быть потому, что разбавляли и запивали минералкой, да афганский опыт его в то время был невелик.

Но ехал он за шестью литрами спирта для технических нужд, а привез три, и больную голову в придачу.

Как можно было в землянке, за шесть часов выпить три  литра спирта с тремя офицерами, да еще в то время, когда они  управляли огнем минометной батареи, это осталось загадкой!

В прапорщиках было нечто подкупающе-молодецкое, ну, вроде «двое из ларца, одинаковых с лица». И спирт они не разбавляли, а лихо запивали  черно-багровым соком «Дона» из пупырчатых бутылок.  Насчет Торкина, вначале переглянулись, но встретив его сонный взгляд, только и спросили:

-Поешь, боец? Давай, заправляйся.

Тот поковырялся в сковородке, скорее для приличия, а потом,  прихватив какой-то замурзанный журнал, «Советский воин», что ли, прилег на койку у двери. Это с офицером солдат  борзеет, дело понятное. А прапор – дело иное, реальное. Он, вроде, строгого старшего брата. Возразить ему можно, но лучше этого не делать!

До третьего тоста пили и закусывали почти молча, но вот только накатили четвертую, прапорщики,  добродушно посмеиваясь, устроили  Ратманову настоящий перекрестный допрос.

— А  правда, что вы, журналисты, умеете так писать, что всякое предложение можно в любую сторону повернуть?

— Ну, подтекст бывает,-  Ратманов, приготовился к защите родного цеха,- но не так уж, чтобы читаешь одно, а понимаешь совсем другое.

— Да, ладно, вас же этому учат специально! У соседей  тыловика сняли, как раз после очерка в вашей газете. Так его там хвалил корреспондент, хоть героя давай, а его быстренько в Союз, в Термез,  а там еще чем кончится. Вот, честно, зачем вам  Базарбай?

— Задание такое: написать о политработнике-туркмене.

-Ну, не хотите правду говорить, пусть будет так. Мы ему скажем, чтобы не бегал от вас.

-Нет, ну только честно, говорят, что если в газете про кого напишут, то судьба после такое вывернет?

-Какое такое?

— Да было сколько раз!  Распишут, что солдат путевый, или лейтенант, там, грамотный, старшина заботливый, а его раз и…  Ну, не то, чтобы совсем, а заболеет или в «трехсотые» определится.

— Вы, что? Серьезно в это верите?

-Так есть же факт?

— Допустим,- снова напрягся Ратманов. Да ведь было от чего! Не дальше, как месяц назад прокатила по редакции сумасшедшая затея: сосчитать, определить, я что с положительными героями очерков и прочего стало, скажем,  через  год? Результат, по Афгану, был настораживающим.

-Ага, задумались. Только не говорите, что после того не вследствие того, это мы знаем!

— Бред какой-то, — рассердился Ратманов, — суеверие, как снимки перед вылетом или перед боевыми.

— И что, снимаете, фоткаете?- взвились прапорщики

— Нет, — рассмеялся Ратманов, уважаю чужие привычки. Вы вот лучше скажите, про  Хамрабая, есть какой-то яркий случай, поступок благородный.

-Есть, есть, — обрадовались собеседники, — вот сейчас усидим, что Бог послал, потом чаю, ну и записывайте. Кто знает, куда его с Ирганака  занесет. Мы все там будем.  Но задачи разные, пустыня большая. А человек он надежный, но очень скромный, немногословный хоть и политработник!

Чокнулись еще и еще. Ратманов не заметил, как перешел на спирт, кстати, весьма приличный, с легким винным духом. И поскольку в голове, (эффект известный!),  временно прояснилось, он как бы невзначай спросил:

— А про афганского Теркина вы ничего не слыхали?

— Да у нас тут  через одного – Теркины! Не соскучишься. Черт знает, где их берут в таком количестве, и все к нам!

-Это потому что мы не разведчики! К ним отбирают прямо с борта. Героя будущего от чмошника настоящего отличить-то нетрудно

— Нет, я про стихи, скажем, вроде попал Василий Теркин в Афганистан и служит тут…  И говорит что-то, в рифму?

Две пары карих, прищуренных глаз уставились на Ратманова. И пауза неприлично затянулась. В неловкой тишине он услышал, как слегка похрапывает на койке  «глюк». Надо же – храпящее привидение. Именно это показалось настолько забавным, что захохотал, привычно откинулся на спинку стула, но вовремя вспомнил: под ним табурет, удержал-таки равновесие. А что еще увидел, так это сущие пустяки: у прапоров лица как у злых близнецов, вихры рожками и уши заострились по-волчьи.

— А откуда вам это известно? Про Теркина?

-И что тут смешного? Зря на ротного накинулись. Он в жизнь не написал бы таких вещей! Вот вы зачем приехали? Так бы и сказали, а то «туркмен-политработник»!

Ратманова вдруг окатила мутная, теплая спирто-водочная волна.  Хорошо так завертела, в песок ткнула головой, потащила, потянула.  «Хватит.. Чаю надо выпить, а то утром худо будет»,- мелькнула спасительная мысль

— Нет, подождите, товарищ корреспондент, вот по крайней, и мы вам все разложим. Ну, за  здоровье!

— Нет, Гедя за здоровье пить не будем!

-Что так, Фима, нормальный тост.

— А вот, кабан на сковородке, да? Он, какой здоровый был, а мы его едим. Давайте за удачу?

У Ратманова в голове пена мутная, рваная: имена странные, Теркин их зацепил, Хамрабая опишут…

— А вот о Теркине вам правда сущая. Нашли в этой  вот самой комнате, проверяющие, листок со стихами. Фима, как там начиналось?

-«Надо так вот уколоться, обдолбиться, без стыда, чтоб из скотского колодца, из афганского болотца, малярийного пруда, сладкою была вода!».

-Вот! А списали все на роту водоснабжения, они тут одно время  занимались.

— А дальше. Что там дальше?, — с трудом произнес Ратманов, губы онемели. Значит покатил этиловый наркоз и во рту привкус зеленой травы, вроде не жевал пучками, а точно – трава сочная.

— Да мы  наизусть что ли?

-Тоже, классика! Клевета на советский строй и долг наш!

— Да мы вам завтра, если интересуетесь, принесем, где-то записано было. Ну, для смеху, конечно.

-Точно, принесем. А теперь самое время про Хамрабая. Вот смотрите…

Ратманов согласно кивнул и по движению опустил голову на руки. Так удобнее было слушать или смотреть, как подрагивают диковинные синие цветы на клеенчатой  скатерке.

— Вы не спите, товарищ майор? Пять, четыре, три, два… Вот как будет, значит…

— Ага, как скажем, так и будет. Один. Поехали…

 

 

 

           ЧТОБ ЗЕМЛЮ В КУНДУЗЕ…

Тоненькая фигурка в длинном платье стремительно сбегает с кру­того откоса к ярким синим чашечкам невиданых здесь цветов.

— Стой, нельзя… Назад! — на всех известных ему языках он произносит это слово. Но так плохо слушаются во сне губы, так слаб голос…

Вот уже легкая  ступня поднялась над проклятым бу­горком, под которым затаилась смерть. Минам все равно, кто на них подрывается: солдаты, старики или дети…

Взрыва он обычно не слышит, потому что разом пропадает сон… Но он еще долго лежит на спине, слушая гулкие удары собственного сердца.

Сон этот будет еще преследовать его. И не в нервах тут дело…Сон — отпечаток дневных забот человека, вступившего вместе с верными друзьями в суровую борьбу с притаившейся смертью.

Сквозь пропыленную старую маскировочную сеть над нашими головами светят дрожащие крупные южные звезды. Земля остывает от ночного зноя, вьется мошкара в узком столбике огня керосиново­го фонаря. Я почти не вижу лица своего собеседника. Он смугл от природы и загара. Только поблескивают в сумерках его живые, с миндалевидным разрезом глаза и ослепительно белый, ровный ряд зубов. Остывает дневной жар, все тело и, кажется, само сознание впитывают прохладу… А в словах старшего лейтенанта Хамрабая Базарова все еще чувствуется накал забот уходящего дня.

— На нашем участке две «итальянки» сняли. Вчера и сегодня. Утром, если хотите, покажу, где душманы их установили. Выбрали место, сволочи, у колодца и на выезде из кишлака. Опоздай наши саперы немного — быть беде. Машины пошли бы, афганцы в город потянулись…

Над нами, косо прочертив небо, зависла на парашютике освети­тельная ракета. В мертвенно-белом свете ее поблекли звезды. Вдалеке несколько раз бухнули винтовочные выстрелы, простучала короткая автоматная очередь.

—     Ну вот. Бдительность нашу проверяют. И так каждую ночь,— усмехнулся Хамрабай,— повадка у них шакалья. Кстати, мы заме­тили, где бандиты шастают, там все зверье разбежалось. Ни собаки, ни лисицы… Что уж про людей говорить?! Устали дехкане от всех этих «борцов за веру», от их вымогательств, грабежей. Ну ничего, скоро лишатся душманы последних укрытий…

Негромко, но твердо и очень убедительно говорит офицер. Так излагают свои мысли люди с высоким сознанием правоты. Какие же дела и заботы здесь, в далеком и тревожном Афганистане, у стар­шего лейтенанта Хамрабая Базарова?

—     «Я Харьков покинул, пошел воевать, чтоб землю в Кундузе дехканам отдать»… Знаете, я несентиментален, но когда услышал, как переиначили «Гренаду» наши солдаты, то дрогнуло сердце. У со­ветского человека интернационализм в крови…

Хамрабай молод. Ему 24 года. Возраст, в котором человек созда­ет лучшие страницы своей биографии.

—     Что у меня было за плечами? Родился в 1961 году, семнадца­того апреля. Немного опоздал, а то бы отмечал день рождения в День космонавтики. Школу окончил в Киштуване, есть такое село в моей родной Туркмении. В училище военное поступил в 1978 году. Симферопольское высшее военно-политическое строительное учи­лище — могу рекомендовать каждому, кто хочет стать офицером-политработником. Замечательное училище. А здесь, в ДРА, меня увлекает счастливая необходимость проявлять постоянную самосто­ятельность, инициативу. Да так здесь с каждым! Растут, мужают на глазах солдаты, офицеры…

Направления на службу в ограниченный контингент советских войск в Демократической Республике Афганистан Базаров доби­вался настойчиво, писал рапорт за рапортом, хотя отлично понимал, что кадровики предпочитают направлять в ДРА не просто людей, имеющих горячее стремление помочь братскому народу, но и нако­пивших достаточный опыт работы.

—     Я, конечно, в амбицию не впадал, но обидно было. На распре­делении выбрал Туркестанский военный округ.

А потом вышло так, что молодой политработник почувствовал свою роту, ощутил контакт с людьми, втянулся в водоворот дел. А сколько забот у военных строителей, стоит ли говорить?!

—     Я вам скажу, военные строители — народ особый. В них две солидные категории сливаются — рабочий и солдат. Когда в первый раз вышел на строительную площадку, почувствовал: наблюдают…

Да, десятки пар глаз украдкой поглядывали на замполита. С чего начнет? С наглядной агитации, с борьбы за технику безопасности? А он, несколько минут постояв у растворного узла, остановил его работу. В чем дело? Оказалось, по небрежности были спутаны марки цемента, бетон поступал совсем не того качества и свойств, которые были необходимы.

—     Начальник участка, помню, недоволен был. Возмущался, мол, полчаса на площадке, а уже лезет командовать… Мне его, честное слово, жалко было. Всегда бывает жаль человека, который хочет соврать, исказить очевидное…

Рота поняла, что пришел человек принципиальный, специалист основательный, словом — комиссар.

—     Хватало у меня и неудач и сомнений… Первая рота в офицер­ской службе — это как первая любовь… Не бывает она легкой. Вот сейчас понимаю, что на стажировках в свое время недобрал опыта, оттого и возникали на первых порах препятствия в работе. Конечно, один на один с трудностями меня не оставляли. Проводи­ли с нами, с молодыми офицерами, занятия и в строительном отряде, и в окружном масштабе. Парторганизация огромную оказала по­мощь. Спасибо всем этим людям. Но главное было во мне самом, зависело от меня…

С первых дней службы молодой офицер выбрал для себя тактику, основным принципом которой было: воздействовать на подчиненных прежде всего положительным личным примером.

—     Если бы положительный личный пример заключался только в личной примерности. Конечно, подчиненные мои оценили и то, что я борюсь за строгое соблюдение распорядка дня, что требую эко­номии материальных средств, строго спрашиваю за политическую учебу. Но ведь для того, чтобы появился настоящий авторитет, при­ходилось и в конфликты вступать…

Да, пришлось критиковать, и не раз, на производственных сове­щаниях командиров взводов за несоблюдение техники безопасности, долго пришлось работать со старшиною роты, нарушающим план выдачи обмундирования… Конечно, обидно было порой выслуши­вать, даже от вышестоящих начальников, замечания типа: «Не бери­тесь не за свое дело, товарищ лейтенант!»

Никогда обида не заставляла меня забывать о деле. И потом, обратите внимание, как узка аргументация равнодушных: «Не ваша забота… займитесь своим делом… без вас знаем…»

А вот давайте раскроем устав там, где про обязанности заме­стителя командира роты по политической части написано… Так скажи мне, что, какая сторона в жизни роты не обязанность зам­полита? А для чего я партийный билет ношу? До всего мне есть дело!

Стынет в простеньких белых пиалах золотистый чай. Засыпает палаточный городок. Но не все отдыхают в эту благодатную пору. Вот мимо навеса, под которым мы так мирно расположились за чаем с беседой о прошлом, настоящем и будущем Хамрабая Базарова, проходит группа солдат. В тусклом свете нашего фонаря поблески­вает металл оружия, подсумки оттягивают поясные ремни. Старший группы, офицер, задерживается, отгибает полог:

—     Добрый вечер. Не спится, Хамрабай? Назад буду идти — чаем угостишь?

Оба негромко смеются, и офицер исчезает в густой тьме.

В боевое охранение пошли. Возвратятся утром, часов в шесть. Я, конечно, спать буду. В воскресенье можно немного расслабиться.

Так как же сюда попал, Хамрабай? — осторожно напоми­наю я, опасаясь, что потеряется тот повествовательный настрой, к которому располагает ночь. Да и нет у моего собеседника на дан­ный момент неотложных забот, и можно полуночничать.

Как? Да очень просто. Это нам по молодости кажется, что на наши рапорта не обращают внимания. Вернулся я из очередного отпуска. Только начал в курс дела входить (мы тогда на новый стро­ительный объект перебрались), а тут вызывает меня начальник нашего политотдела. Ну, говорит, Хамрабай Мурадович, ваша взяла. Три дня на сборы… А потом вышел из-за стола, за плечи взял и как-то по-особенному добавил: «Удачи тебе, помни, нас в Афгани­стане ждут как братьев. Знаю, ты там нужен. Если бы сомневался в тебе, Хамрабай, то ни за что бы не откомандировал».

Мой собеседник несколько секунд молчит, видимо вновь пере­живая памятную минуту, а потом, хлопнув ладонью по колену, реши­тельно заключает:

—     Не надо никаких грамот, премий… Вот за такие слова можно горы свернуть. Хорошо знать, что в тебя верят…

В углу на маленьком самодельном столике едва слышно стреко­чет полевой телефон. Хамрабай дотягивается до трубки:

Да, да. Я. Соединяйте. Какой там «добрый вечер», полночь уже… Где? В районе скотного базара? Ближе к нам? Хорошо. До утра…

Что-то произошло, Хамрабай?

Да так… Обычное. В шесть вечера у моста перед въездом в город фугас рванул. Говорят, ямина глубокая. Пойду командиру роты доложу. А вы спите. Утром будем выезжать на восстановление дороги, я разбужу вас, посмотрите, чем мы занимаемся…».

Разбудил Ратманова Торкин. Умело так  поднял, уронив на пол железную кружку. Ратманов обнаружил, что  завалился в кровать, не раздеваясь, только расшвыряв полу ботинки и зеленые носки. Ну, это простительно, можно было «устать» после такого возлияния! Голова слегка туманилась, просила немного покоя, но увы!  А тут еще Торкин  протянул небрежно вырванный листок из его, ратмановского, блокнота.

— Вот, товарищ майор, рядом с вами,  под кроватью валялся.

— Ты, «глюк», язык-то придержи. «рядом с вами на полу», я на кровати спал.

-Это я вас переложил. Тут ночью мыши бегали, как кони. Ну, я и поднял вас. Конечно, не свиньи, но тоже могут куснуть. А листок – рядом. Я не читал. А еще я вас с прапорщиками не отпустил, куда-то они вас  в баньку тянули, попариться. Разве можно в таком  виде?

Ратманов пропустил мимо ушей размышления Торкина, уставился в неровные строчки.

 

Надо так вот уколоться,

Обдолбиться, без стыда,

Чтоб из скотского колодца,

Из афганского болотца,

Малярийного пруда,

Сладкою была вода!».

И какой придумал ворог

Кипятить свиные щи

Если вот, в тени под сорок

И прохлады не ищи,

Так же, как и злобы в мате,

Коль одну кильку в томате

Месяцами ест солдат

Ну, конечно, будет мат.

Упомянут   будет повар,

Речь пойдет о старшине,

Но все чаще слышен говор:

Главный повар-то в Кремле!

Да один ли вот в чем штука?

Не поверится вовек,

Чтоб единый человек

Заварил такое, сука! 

Нет здесь кодла поваров,

Варят, так, что будь здоров!

Вот, к примеру, взять Афган,

Пятый год кипит казан,

А они: еще дровишек,

Необстрелянных мальчишек,

Знают точно: на войне –

Дело главное в огне…

Кто написал? Чей почерк? М-м-м, ртуть-свинец катается…Спирт хренов… Дураком жил – дураком сдохнешь!  Блокнот мой, паста фиолетовая моя…Кто диктовал? Эти прапора? Мысли какие-то плебейские… Дрянное  дело, политикой пахнет.

— Дрянная песня, тьфу, политикой звучит. Это классика, да, товарищ майор, про распухшую крысу ?

— Молчи,- заорал Ратманов, схватившись за виски, в мозгу перед всплыла эта крыса с его же лицом, — Воткни лучше кипятильник, чаю хочу! Где тут у них умывальник, все, на  хер  эти посиделки!

— Зря вы, начало хорошее, так кусок за куском и соберете поэму. То есть пузырь за пузырем, да еще угощают ?

Ратманов в бешенстве хотел ухватить  Торкина  за ворот, но тот ужом скользнул за дверь, успев прихватить чайник. Через час они тряслись в старом «Урале», в колонне идущей на перевал Ирганак.

Сдача Торкина откладывалась на неопределенное время. В больной, с перепою, голове Ратманова неожиданно родилась весьма эгоистическая идея использовать бесхозного солдата под видом и в качестве фотокорреспондента  дивизионной газеты. А что? «Крыша» нормальная. Да и кого интересует солдат, если он при майоре? Выгода же была прямая: призрак не призрак, а вот же  проявил заботу, не пустил колобродить, с полу поднял.

Точно, Сивка-Бурка!

А главное, была у Ратманова мечта: снять на парочку пленок солдата, какой он есть в Афганистане. Не удавалось. Понятное дело. От офицера из газеты, да еще с фотоаппаратом, кто хочешь постную морду сделает. Пусть попробует солдат.

Не для печати, конечно. Но ведь когда-то кончится Афган, и молодость кончится, и захочется вспомнить правду.

Очень захочется, это Ратманов знал твердо.

Вот тут и пригодятся черно-белые снимки, за которыми много есть такого, о чем вчера не знали, а сегодня забыли!

 

 

                               ЧЕРДЫРА

Когда-то любил Ратманов пустыню, сладкую девку, и пьянел от нее, бывало, чуть не до смерти. Но бывшие любовницы ничего кроме тоски и боли не подарят. Песок, что вода текущая – дважды в один не ступить.

Желтый червь, грызущий  кишки и душу. Вот, что такое дорога меж барханов и  лысых холмов Мир-Алама. И каждый видом тянет на Голгофу. Недаром сюда добрался апостол Фома. Тот самый, что вложил персты в раны Спасителя. Кому проповедовал? Да своим, в основном, евреям, оторванных колен. Конечно, еще вездесущим, в ту пору, грекам. Что, не похожи афганец и грек на еврея?  А кто не похож, в конце концов?

Эти  ненаучные мысли лезли в голову, скорее всего, по причине несносной езды и легкого похмельного синдрома. От Кундуза до самого перевала  Коталь-и-Ирганак – рукой подать, километров шестьдесят. Но это если  по карте и не в сборной колонне, по сути, общественному стаду, где у каждой коровы свой  норов!

«Урал» попался замечательный со всех сторон. Очень уж боевой вид имела машина: пегая (якобы камуфлированная) мятая кабина, кузов, залатанный  досками от снарядных ящиков и добела выгоревший тент.

От Северного Кундуза тронулись в голове колонны, а к перевалу «Урал» подошел на жестком буксире  «летучки» — машины технического замыкания.

— Кто тебя, чмо болотное, на этом гробу в колонну пустил,- навис над худеньким мальчишкой матерый прапорщик-технарь,- Ты о чем думал?

— Да мне только утром приказали. Когда готовиться? Говорил же, что не доеду, а он, за свое…

-Кто он?

-Ну, техник роты, будто я зассал.

-Тьфу! И что с этим народом делать? Ладно, проблемы индейцев, шерифа не волнуют. Ищи своих начальников. Назад я тебя не потащу. Товарищ майор, если вы сегодня в Кундуз, то ищите другую машину. Здесь все без толку.

— Ладно, может быть подшаманит,- по человечески пожалел Ратманов водителя,- А где тут  штаб или пункт какой?

— Да вон, видите, перед овражком  палатки. Все там, и штаб, и склад.

Ратманов махнул Торкину и поплелся к серо-зеленым  шатрам, по пути разъясняя «глюку» его новую роль

— Фотографировал когда-нибудь?

— Обижаете, товарищ майор. Вы когда-нибудь про такой аппарат «Фотокор» слышал?  еще им снимал, на стеклянные пластинки. А потом – «Любитель», «Москва», «Вилия-авто», «Зенит С», этот и сейчас дома лежит. У у вас, смотрю, «ФЕД», надежная машина!

— Ты – призрак! И перечислил все, что было и есть у меня. Это я с  «Фотокора» начинал, понял?

-Все, все… Не сердитесь, товарищ майор!

— Значит, так: ты — фотокорреспондент дивизионной газеты. «За честь Родины», запоминай. Твоя задача снимать солдат, вот, как они есть, понимаешь, не газетных истуканов, а живых людей. Имена, звания мне не нужны. Вот, пленки, рукав, ножницы. Назначение понятно?

— Если пленку вырву?

— На счетчик чаще смотри. Работает.

-А если фотокарточки попросят?

-Обещай. Только далеко не уходи. Документов у тебя никаких.

-Да это как сказать,- Торкин вытянул из нарукавного кармана шикарную красную книжицу, и, предупреждая реакцию Ратманова, зачастил:

-Только не надо про призраки, я боюсь, когда вы это говорите. Нам такие пропуска секретарь сделал, чтобы патрули не хватали. А то задержат, и в комендантскую роту полы мыть или на полковую губу, пока вытащат, так  в конец зачморят!

Ратманов осторожно взял  корочки, подивился аккуратности обтяжки, приличному золотому тиснению. Впрочем, типографские ребята могут и не такое слепить на досуге. А вот что внутри? Если «предъявитель сего фотокорреспондент»,то надо срочно сворачиваться и бежать назад, в Кундуз, в Ташкент, лечиться срочно!

— Метранпаж? Какой ты метранпаж? Кто это придумал?

— Да говорю же, секретарь. Сначала там было «верстальщик», а еще хуже приставали, что за «верста»?.  Потом товарищ капитан сообразил, написал  кому «линотипист», кому «корректор»,  а мне –«метранпаж». Так я же и верстать научился. А если задержат, так осторожней себя ведут, непонятно ведь? Вроде, кодировщик!

— Значит, чем непонятней, тем осторожней?- механически переспросил Ратманов, поскольку нечто несообразное возникло прямо по курсу. А  именно: корявый шлагбаум, обвитый  свадебной афганской гирляндой. За ним, явно готовясь к встрече гостей стояли белобрысый рослый сержант и афганец в синем тюрбане.

— Сикх? Что здесь делает сикх?- Ратманов, кажется, спросил это излишне громко, поскольку Торкин предупредительно кашлянул.

-А что, товарищ майор, он же вот в форме этих, «зеленых», царандой, наверное, милиция афганская? Они, говорят, неподкупные, эти сикхи?

— Да-да, сами купят кого угодно,- подумал Ратманов, все больше напрягаясь от, в общем-то  безобидной цветовой гаммы. Подумаешь, белобрысый, белый, ядовито-зеленый, ярко-малиновый? И все это на фоне желто-серой мертвой пыли и мертвой же зыби холмов. Нет, точно, что-то с головой, было уже такое! В один тоскливый день в Кабуле вперился  Ратманов в сочно зеленую стружку от  карандаша, и уплыл далеко, отрицая напрочь весь этот афганский бред…  Интересно, почему они без оружия? Хоть бы штык-нож на поясе. Ага, а этому, в тюрбане, тот самый кривой тесак… «И оставив в окопах винтовки, они как змеи поползли с кривыми ножами на врага…».

— Сержант Буваненко. Вы, товарищ майор, к кому, как доложить?

— Кто тут у вас командир?  Скажите, майор Ратманов, окружная газета. Ищу старшего лейтенанта  Базарова. Солдат со мной, фотокорреспондент.

Сикх вежливо кивал головой, улыбался, а сержант потянул из нагрудного кармана портативную рацию. Дешевка, конечно, китайская, все на одну частоту, но все же необычно как-то, отмети Ратманов. Радиомикрофон, и тот проблема вывезти  через границу. Ладно, в каждой избушке свои игрушки!

— Майор Ратманов из газеты. Говорит, к Базарову…  Нет, с ним солдат, с фотоаппаратом… Понятно… А…?  Есть!

— Пропуск только на вас, товарищ майор. Прошу ваше удостоверение, на выходе вернем. И оружие здесь оставьте, вот в этом ящике.

— Сержант, ты часом, не заболел?- у Ратманова перехватило дыхание, -Какое оружие? Личное? Пистолет тебе оставить? Дай рацию, какое звание у вашего начальника?

-Не положено»

-Что не положено, сынок!

Сержант невозмутимо перевернул табличку с надписью «граница поста»

-Вот. Читайте. Я тут при чем?

Надпись, крупно,  гласила: «Ношение оружия в Чердыра карается смертью».

— Вот. Если хотите, то у него,- сержант кивнул в сторону сикха, — есть и на английском, на пушту, и еще на этих, как их…

— Что хочет командор?- зачастил сикх,- Есть  урду, хинди, , бенгали, суахили, эсперанто… Цена один: «Чердыра – оружие – смерть».

— Какая Чердыра? Чардара? Так она позади, под Кундузом, так их пропасть этих Чардара, в каждом уезде своя.

— Не знаю, у нас своя Чердыра,- скучающе  ответил сержант,- Вы будете сдавать оружие?

Мысли Ратманова, как в старом русском романсе и путались и рвались, но жизненный опыт брал свое: не суетиться.

— Хорошо, понял. Вот почему вы стоите без оружия. Ну а если я сейчас пригну вас обоих под ствол? Что сделаете, а, сержант?

— Да вы обернитесь, товарищ майор,- как-то очень уж тревожно воскликнул за спиной Торкин,- Только  не трогайте пушку!

Ратманов зло крутнулся на каблуках. Боже правый! За дорогой, метрах в шести от него, с АКС наперевес, грозно маячили два рослых молодца в бронежилетах. Курносые стволы держали на уровне его, Ратманова,  груди. И предохранители спущены. Вот у этих было все: гранаты, штык ножи, дымы, подствольники, подсумки, бинты пришпилены на рукавах.  Головы обтянуты санитарными  косынками   и широкие скуластые лица размалеваны афганской сурьмой и зеленкой.

— У них тут в полный рост ходы, маскировка отпадная, я и сам их только увидел, как вы про пистолет начали спорить.

Торкин еще что-то пояснял, но Ратманов уже не слушал, вновь обернувшись к сержанту.

— Убедил ты меня. А вот, скажи ты нигде не встречал такое название Мирза-Чарли? Ну, в книжках… Стругацких братьев читал?

— Приходилось,- нехотя ответил сержант,- Фантастика. «Понедельник начинается в субботу», сказки. Не слышал я про этого Мирзу Чарли. Чудное имя! Мусульманское и американское?

— Не читал… Да и я не помню, где. Там за оружие карали смертью…

— Так вы идете, товарищ майор?

Ратманов обернулся – добры-молодцы исчезли, будто и не было их, однако он успел уловить движение глаз Торкина, указывающего, на обочину, мол, не расслабляйтесь, оттуда появятся, в случае чего!

— Иду, мой юный друг. Только оружие я здесь оставлю. Торкин! Бери, на ответственное хранение,-Ратманов выщелкнул обойму, Спрячь под пленки, да смотри, мне.

— А тебе сержант, вот две обоймы на хранение. За боеприпасы тоже секир-башка в этой вашей Чердыре?

— На кого попадете, товарищ майор,- буркнул сержант, опуская обоймы в полевую сумку.

— Куда идти, где старший?

— Вам во вторую палатку слева, там знают уже…

Ступив несколько шагов в указанном направлении Ратманов обернулся, кошки скребли по пистолету оставленному в руках призрака.

А что делать, если надежней и нет никого?

Зря оборачивался: шлагбаум угадывался вдали тоненькой черточкой, колонна угадывалась контурами размером со спичечный коробок.

Мать моя, километра два.

Как это я? Но палатка, вот она. «Чердыра. Приемная». Еханый бабай! Ну и местечко, так и жди на сортире  надписи «ватерклозет».

За клеенчатой занавеской, темный тамбур. Ратманов постоял, пока привыкли  глаза со света, и впал большие сомнения  перед приличной кабинетной дверью, с узорчатой медной ручкой. Ни фига себе, военные строители. Ручка была неожиданно холодной, даже из рук не хотелось выпускать. И, бархатно, вроде, как сама повернулась. Тамбур заполнили мягкий зеленый свет, сухая прохлада кондиционера, запах хорошего табака и  кофе.

— Заходите, что же вы, дорогой гость! Добрый, хороший день!

Навстречу, с распростертыми объятиями  катился пухлый «наполеончик» в полковничьих погонах. Все по науке6 глаз не отвел, руки развел ладонями к  потолку. Знакомые штучки! Сейчас по плечу похлопает…

— Товарищ полковник, майор Ратманов, окружная газета, отдел боевой подготовки, ищу старшего…

— Да, да, знаем, уже послали, сообщили. Базаров здесь, неподалеку. Час-полтора, будет на месте. Это наша гордость! Спросите у людей!

— Да я уже спрашивал, теперь самое время увидеть самому.

— Обязательно!- полковник доверительно прикоснулся к плечу Ратманова, — Прошу, проходите! Потом все рабочие вопросы. Обед, конечно, пропустили? И я тоже. Горячее время. Как в песне поется: «Мы уходим, уходим, уходим». Но мы тут тоже все уходим,  с чистой совестью, как говорится, домой,- полковник  наклонил голову с венчиком седых волос и на лысине  заиграл зеленый блик.

— Прошу за мной, здесь неудобно, сейчас самая работа, вот, видите? Не будем отвлекать.

Ратманов, все еще ослепленный перепадом света, понемногу начал различать силуэты, склонившиеся над слабо мерцающими экранами. Что же эта за палатка такая, если столы с компьютерами в три кольца по периметру? Впрочем, были такие, целый Дом офицеров размещался, правда, горели, как солома.

— Прямо ЦУП какой-то? – пробормотал он, окончательно примирившись с нереальностью бытия.

— Вот, я же говорю, что газетчиками надо держать ухо востро!- восхитился полковник,- Скажите, откуда вам известно, что это ЦУП. Между прочим, наименование секретное!

— Да я так, по аналогии. Компьютеры, рация, оружие запрещено,- Ратманов собрал все сомнения в кучу, чувствуя нарастающую тревогу

— Ну, про это не обязательно писать, так сказать момент рабочий.

— Я что-то не то сказал?

-Слава Богу, то! Но не совсем верно, конечно. Вот, вам лично, по секрету: это ЦУП – 4. Только не полетами, разумеется, Центр управления  поставками гуманитарной помощи Афганистану. ЦУПГПА. Коротко – ЦУП.

— А почему «четыре»?, — проклиная свое профессиональное любопытство  осведомился Ратманов.

— Слово офицера? Никому? Никто не знает, сколько их вообще. Знаю, что есть ЦУП- 32. Но далеко, понимаете? Это уже ни к чему, история. Мы уходим, уходим, уходим!- торжествующе фальшивя  пропел полковник.

— Да что это за песня? Другие слова есть?

-Есть, есть! Там хватит слов на целую балладу! Мне вот говорили, что вы стихами интересуетесь? А что? У нас тоже информация поставлена.

— Да, как сказать, веду в газете конкурс армейских поэтов…

— Это замечательно!- подскочил на месте полковник,- Мы все уйдем, а слово останется. Потому, что в начале было именно оно! По слову мы здесь по слову изыдем. Мы же люди такие, государственные, и задачи у нас такие же!

Стукнуло в левом виске у Ратманова по поводу странного  соседства: «вначале было слово» и « изыдем». Но, видимо, слабо стукнуло. Тут бы размашисто перекрестить весь этот ЦУПГПА,  заголосить «Да воскреснет Бог!».  Но беда в том, что в описываемое время Ратманов Бога искал умом, имея в качестве инструмента  некоторые познания в естественных науках, истории и  жизненный опыт, вкуса сгущенного молока с солью. Поэтому и успокоился  своим интересом (читай, глупостью), и продолжил разговор.

— Да вот есть задача, товарищ полковник, собираю фольклор армейский, про Теркина в Афгане.  Почему ожила здесь эта тема? Время не то, война не та…

— Ошибаетесь, мой дорогой, — с жаром перебил полковник,- Это несущественно. Время, война, люди!  Душа, вот, что главное! Если она затоскует, такое может изобрести! Вот, милости прошу, слушайте, что солдат сочинил или запомнил – это все равно, кстати. Понимаете, «табула раса», чистый лист его память, что услышал, запомнил, то и его. Особенно здесь, в Афганистане. Надо сказать, святое место для святой простоты!  Чистилище! Не том, конечно смысле. Вы не записываете? Не надо! Что не запоминается, то и чернил, и пленки не стоит. Вот вы спрашивали про песню, вчера один раз прослушал и запомнил. Правда мелодия условная, знаете, как было? Вечерком вышел подышать, звезды, ветерок теплый, зефир, прямо. В курилке солдаты собрались, есть время до отбоя. Слышу: гитара не гитара, подошел поближе – дутар! «Одна палка два струна», понимаете. Узбек, водитель мой, играет, нежно так, а прапорщик наш, Горбачевский, нет, не поет, приговаривает, словно Боян, под гусли. Так, поверьте, в душу врезалось!

— Так может быть  он и сочинил сам?

— Нет, поверьте, двух слов попусту не свяжет. В смысле поэзии. Разумеется, командирским языком владеет свободно. Вы не обольщайтесь звонкой фамилией: Гор-ба-чев-ский! Звучит, да? Если кончик обрубить, да  на «ё» надавить, что выходит? Но это так, шуточки!  Совершенно простой человек, служак казачьего роду, всего мозолями достиг, как говорится, но вот, слушайте:

     Племя славное – афганцы,

                  Кого  хочешь  изведут!

                  Здесь бывали иностранцы –

                  Где они? Афганцы тут.

                  Мы уходим, мы уходим,

                  Мы уходим, шурави,

                  Тысяч двадцать не находим

                  Наших братьев, где они?

                  Племя лютое афганцев

                  Македонцев, да иранцев,

                  И неверных англичан                 

                  Вырезало по ночам.

                 Ну и нам здесь нашим салом

                 Достается по мусалам!               

                 Автомат, что сделан в Туле

                 Пулемет, гранатомет-

                Есть у них в любом ауле,

                И по нам исправно бьет,

                И у них боеприпасов

                Прямо на сто лет вперед!

                Кто им это все дает?

                Эх, найти бы пидорасов!

                Мы уходим, мы уходим,

                 Нас почти ушли уже,

                Но еще похороводим

                На родимом рубеже!

                Племя честное – афганцы,

               (Малалай, бадал, намус…)

               За все наши танцы-манцы

               К нам пожалуют, в Союз!

               Несмотря на все угрозы

              Мы уходим не спеша,

              А  афганские сарбозы

               Гарнизоны потрошат.

               Не горюйте иностранцы,                                  

                Не заглядывайте вдаль –

                Благодарные афганцы

                Отчеканили медаль.

               В день последний, озирая

                Десять лет чужой беды

                Скажем так: «не надо рая»,

                В сантиметре от монды!

 

«Раёк, сущий раёк! Скоморошина, — выхватывал Ратманов, приемы этого странного речитатива. «Но, нет, не солдатского ума дело!  Это интеллигентские штучки, Капустник. Корявый экспромт!  Малалай, бадал, намус – откуда это? Впрочем,  зря, было все в книжечках для солдат. Герои Афганистана, обычаи, пуштун-валай – кодекс чести. А это –« не надо рая»?   Есенин! А  «медаль – даль»? Твардовский! А про пидорасов – это уже по части Глызина. Интересно, отчего это особисты еще и гомосексуалистов отслеживают?».  Внезапно Ратманова осенило.

— Товарищ полковник, скажите честно, вы сами только что все это сочинили. Правда? У вас дар версификатора?

— Ох, друг мой, вот за что люблю военных газетчиков! За бдительность. Но версификатор – это сильно. Нет, скажите так: скоморох!  Не обижусь. Весификатор – диверсификатор! Как вы любите все по полочкам.  Да мы уже пришли! Прошу к столу,- полковник раздвинул  бархатную портьеру, расшитую сложным золотым орнаментом.

— Спасибо, только одно скажите, — Ратманов чувствовал, что за столом эта тема не пойдет, (из-за парчи томительно пахнуло думбой (курдючным салом), свежим рисом,  огурцами и кардамоном), — Вот это, последнее, про рай и сантиметр…  О чем речь?

— Возможно, знаете, это о том, что мы здесь в двух шагах от рая. Месопотамия, Междуречье рядом, Тигр, Евфрат. Там же райский сад был? А дома все сложно. Вот, Михаил Сергеевич сказал: покидайте свои окопы, не отсидеться, мол. Вы же военный человек, понимаете, если покинул окоп, только в атаку. А там как повезет! Думаю, автор предчувствует большую беду, возможно для себя лично. Поэты, понимаешь! Они все заранее по себе некрологи пишут, эпитафии. Чувствуют! Прощу, все остывает уже, прошу!

 

           КАБЛИПИЛАВ 

 На большой  дороге, как и между зубов, всегда что-нибудь да застревает.

Это хорошо знают ребята с больших дорог.

  Вот, и в Афганистане  остались на память  не только матерные слова разных народов, древнее оружие, но кухня разных стран.

В чем были едины афганцы и воины-интернационалисты – они любили и хотели есть. Всегда. Это объяснил еще султан Кабус своему сыну, мол, военные люди, подобны скоту: едят, когда дадут.  Гастрономическое интернациональное единство укреплялось тем, что еды  на всех  не хватало и была она плохая. Такие блюда, как  курма, кефта, шиш-кебаб, морги-кебаб, уж не говоря про тас-кебаб – были сущим праздником, а чаще мифом. Но не стоит плакаться: такое замечательное блюдо, как плов все же имело место быть, ну, никак не менее трех раз в жизни советского воина в Афганистане. Дело, в принципе, немудреное. В крайне нищенском варианте в ход шла тушенка,  отменный индийский рис, зира и прочие специи – не проблема, масло годилось и подсолнечное, если его правильно перекалить с луком.  Но настоящий плов, кабульский – «кобули пилав» — это совсем  иное! Это – Данте в море поэзии,  Канова в скульптуре, Нинон Ланкло в любви. Все сравнения, конечно, хромают. Попробуем так: «каблипилав» — не блюдо. Это — Пища, Она не  приедается. Можно есть каждый день, но куда девать потом лишние килограммы?

Ратманов  учился ваять, рифмовать и понимать каблипилав и пилавешох (сущий афрозидиак!) у старого араба, отставного афганского гладиатора – пехлевана — свадебного борца. Тот знал толк в кухне, профессия обязывала, и если верить, был в лучшие годы похож на борца сумо.

Но Ратманов видел  жилистого, черного старика, чьи узловатые руки, огромные ладони и корявые пальцы прямо говорили: будешь баловаться – задушу!

Ратманов и не баловался. Бобо Араб не позволял,что-либо записывать, перед началом очередного урока  совершал омовение и заставлял повторять за ним молитву.

Для Ратманова было совершенным открытием, что рис  нужно брать свежий, пахнуший  хлебом и немного мышами,  (это на европейское, испорченное обоняние), морковью не следует увлекаться, так, четыре-пять корнеплодов на килограмм риса. Бобо-Араб заливал  длинный рис мутной  водой из арыка, тщательно перебирал изюм, мясо варил отдельно, потом обжаривал, а в  густом бульоне  растирал зиру  и еще какие-то серо-зеленые сухие травки. Около двух часов рис  «кушал» арычную воду, потом  Бобо варил его в медном котле, определяя готовность тем, что зернышко расплющивалось между пальцами.  И снова промывал. Отдельно пассировал морковь, лук и мясо.

На один урок уходило у Ратманова  треть лейтенанской «чековой» получки, на общерусский если перевести,  по тому курсу, около семидесяти долларов. Но ведь и готовили на десять-пятнадцать человек!

Вот такой пилав  торжественно стоял в середине стола. Чудо гастрономии было увенчано, как полагается, головками чеснока, коричневатый жир стекал по склонам рисовой Канча-Джанги.

Накрыто было на двоих.

Полковник тронул вилкой расписную пиалу, и  пред Ратмановым возник луноликий узбек с  чашей для мытья рук, через плечо у юноши в белой поварской форме было перекинуто вафельное полотенце с черным клеймом  «ВС СССР», окаймленное черной же  звездой. Ратманов, правда, обратил внимание, что концов у звезды не пять, а шесть , но списал эту несуразицу на  дрожащие руки старшины. Ведь доводилось же ему спать на казенных простынях с клеймом «ВС СС».  Там быстро выяснили, что половину клейма сточили мыши, привлеченные вкусным запахом резины.

— Ну-с, для начала, чаю, белого чаю, — бодро провозгласил полковник, — поднимая заварник, и ловко, с высоты  направил искрящуюся струю в пиалку Ратманова, потом в свою. Водка была в меру холодна и манила настоящим винным духом. Ратманов, держа в  растопыренных пальцах пиалку решил: «Только одну. Все. И хорошо поесть. Главное –  дождаться Базарова. И бежать!». Да зарекалась свинья…

— Ну, с прибытием, -полковник  лихо опрокинул пиалку…

Ели весело, легко и красиво. Все было к месту: свежие лепешки,  дог (кислое молоко с рубленой зеленью и огурцами), гранаты, лимоны и  кубики медовой ледяной дыни.   На третий тост полковник, словно чертик из табакерки, выскочил из-за стола, принял скорбный вид. Ратманов тоже опустил голову.

— Помянем!

Выпили молча. Ратманов, по привычке, еще отроческих лет, вылил несколько капель  водки на ковер. Полковник одобрительно кивнул.

— Погибшие здесь наша боль и слава… А  чем великая Держава оплати слезы матерей? Это все впереди… Да, воины афганцы – гордость армии и совесть…

Ратманов засек гладкость рифмы «слава- Держава», но удержался. Просто хотелось есть. Обгладывая ребрышко, он  вдруг вспомнил о Торкине.

— Товарищ полковник, там у меня солдат, фотокорреспонден. Можно ли его накормить?

— Все уже сделано, мой друг. Он ест то же что и мы. Видите ли, в ЦУПе действует закон: командир не должен выпивать, пока хоть один  подчиненный голоден.

Ратманов согласно кивнул, пытаясь вспомнить, где он уже слышал эту моральную установку, потянулся за распаренным чесноком, и уже приготовился высосать   ароматное содержимое,  как вдруг сообразил, что тянет в рот  не чесночную, а маковую головку.

— Это… Это же…

— Ах, Сапим, ах подлец! Салим! Ну-ка, иди сюда… Впрочем вы не волнуйтесь, друг мой, свежий еще не созрел, а прошлогодний, ну какие у него свойства, так, для аппетита.  Давайте сюда этот сорняк.  Боже, сколько горя растет на бедной афганской земле. И надо же, заметьте, выращивают, а сами не очень-то потребляют… Мудрецы!  Кстати, вы никогда не задумывались, зачем афганцам столько уксусного ангидрида? Нет? И не думайте. Пусть там, наверху думают. Салим, забери эту  гадость!

Повар, всем видом изображая покорность и  признание вины, принял  запретный плод, но уходить не явно торопился.

-Что еще, Салим? Как ты меня подвел,- полковник хлопнул себя по ляжкам.

—  Там, внизу, еще два было… Ничего же, да, товарищ полковник, от пар-мар — все уходит, клянусь, только холодную воду потом  нельзя. Чай надо.

Полковник махнул рукой, не желая слушать далее, и Салим исчез

—  Надо же, холодную воду нельзя. Он мне уже это объяснял, будто все внутри разогревается после такого плова, все субстанции, желчи, воздуха. Авиценна, прямо Вы чувствуете? Они тут все мудрые, только притворяются.  Правда,  выдумки? Ну, по крайней, и чаю, да?

Ратманов согласно кивнул тяжелеющей головой, но тут же встрепенулся:

-А Базаров? Что-то…

— Никуда не денется. Сейчас чайку, чайку. Салим, чаю! Я с вашего позволения отлучусь. А  ваш герой прямо сюда. Не скучайте, вот если угодно, видеомагнитофон, кассеты на любой вкус. Я кстати, узнаю, что он так задерживается, сами знаете, дорога… «Эх, дороги, пыль да туман… Поднят по тревоге, полк вошел в Афган». Знакомо?

— Нет. Впервые слышу такой вариант. Песня – знакома.

— Конечно, конечно. Я вот это под Файзабадом услышал. Давненько.  Там еще на скале слова такие замечательные были, что-то вроде «Помни нас, Родина!».

— Но это же самое начало. Вы, что здесь в восьмидесятом…

Но полковник, выставив вперед ладони, скрылся за портьерой.

Сидеть в ожидании было скучновато. Ратманов был сыт, задремал бы, но ожидание Базарова было сильнее. Он развернул  резной стул к  «двойке».

Это был весьма приличный «Шарп» со встроенным  видеомагнитофоном. Изучив надписи на кассетах Ратманов немало подивился тому, что это были, в основном, советские фильмы высокоидейного содержания.  «Подвиг разведчика», «Как закалялась сталь», «Поднятая целина», «Белая птица с черной отметиной», «Журналист», «Карьера Димы Горина». Нет, стояли за ними, во втором ряду и «Кавказская пленница», и «Веселые ребята».

А вот это посерьезней: за жизнеутверждающими комедиями  обнаружились «Тени забытых предков», «Солярис», «Зеркало», «Двое в городе», «Двенадцать разгневанных мужчин».  Ратманов, было, намерился вставить в приемную щель «Солярис», но тут его взгляд упал на коробок, лежащий  на корпусе телевизора. Видимо, последнее, что смотрели.

Что? Кассета была изрядно замызганной, а это хороший признак, значит смотрят частенько.

Полустертая  надпись  вопрошала: «Афганхроника???».

 

                     ХРОНОСКОП

Хроникально-документальных фильмов про  Афганистан в 80-х годах было отснято на многие тысячи километров пленки.

Снимали упорно и дотошно с двух  геополитических направлений:

Востока (СССР плюс социалистический лагерь)

и  Запада (полный набор стран загнивающего капитализма плюс реакционные режимы Саудовской Аравии).

Советские фильмы были наполнены торжеством социализма, фактами экономической помощи демократическому Афганистану рыцарством воинов-интернационалистов и проклятиями в сторону вооруженной оппозиции, религиозных фанатиков, их главарей и покровителей.

Западные демонстрировали страдания афганского народа, высокую жертвенность моджахедов, гуманизм  «свободного мира», в смысле оказания гуманитарной помощи беженцам.  Беда была человеку, смотрящему оба источника. Сущий плюрализм возникал в голове! Но такова сила искусства кино – важнейшего для овладения умами масс! Заметьте, к насилию этот процесс не имеет никакого отношения. Вы же сами нажали на кнопку видеоустройства, расположились удобнее, расслабились, в ожидании истины, анализа, зрелища?   Как прикажете  не иметь?

Титры ведущей  отечественной студии художественных фильмов не смутили Ратманова, как и первые  кадры  знакомого  сериала о ЧК  «Рожденная революцией». Это был общеизвестный прием записать что-нибудь стоящее на кассету с идейно выдержанным фильмом. Иногда на таможне это помогало, если хотелось вывезти в Союз боевичок с Рембо или очередную серию «Эммануэль». Он  перемотал пленку вперед. На экране возник штурмовик, пикирующий на квадратики полей, потом серия  клубочков-разрывов. Звук сначала не шел,  писк, скрежет, буханье, но затем из какофонии  оформился скулящий женский голос, повторяющий несложную восточную мелодию.

Пошли панорамы заснеженных гор, какие-то даже были узнаваемы, потом пустыня. Снимали с приличной высоты, и очень твердой рукой. То, что Ратманов принял  вначале за реку, оказалось нескончаемой колонной грузовиков, танков, бронетранспортеров и боевых машин пехоты. Сквозь вой стали пробиваться жестяные голоса  радиообмена, цифры, мат.

Камера опять ушла к горам. На этот раз оператор стоял на земле,в объектив попали заснеженные кусты. Тут же в темно синем воздухе повисли два горящих пятна, проблески, кадр оборвался низким гулом и мощной вспышкой.  Секундой позже, уже в светлое время объектив выхватил гигантский самолет, развалившийся от удара о скалы на три части, обломки еще чадили черным дымом, сквозь который можно было различить перебегающие фигурки в серых накидках и круглых афганских шапочках «пакуль».

Так, это уже панорама Кабула. Зимаю Летом пыльный – зимой дымный. Еще ближе – аэропорт. Интересно, бойцы в шинелях. Так, если лицом к  вышке, то  должны быть видны модули десантников? Нет, когда же это снимали? Шинели новые, шапки приличные… Ратманов остановил просмотр, вернулся назад. Что за черт? На экране заметались мужики в кожаных куртках, паля в темноту из револьверов. Так… Обратной дороги нет?  Ладно. Пошли вперед, потом разберемся, когда это зимой  транспортные самолеты падали в горах под Кабулом.

Следующий видеоряд был скучноватым. Экран разделился пополам красной линией. Он разделяла два просторных кабинета, где восседали явно властные старцы в приличных костюмах, Один, с испитым, морщинистым лицом — славянин, второй с ухоженными усами, умным пронзительным взглядом, пакистанец? Вон,  как глаза блестят, отметил Ратманов, точно чего-то хочет. Звук, чуть наладился, можно было понять,  о чем идет речь. Да и старцев он узнал.

«…-  Скажите товарищу Тараки, что я хочу передать ему большой привет от Леонида Ильича и от всех членов Политбюро.

 

— Большое спасибо.

-Как здоровье товарища Тараки, не очень он устает?

-Не устаю. Сегодня было заседание Революционного совета.

-Это хорошо, я очень рад. Попросите товарища Тараки, может быть, он охарактеризует обстановку в Афганистане.

-Обстановка нехорошая, ухудшается. В течение полутора последних месяцев с иранской стороны было заброшено около четырех тысяч военнослужащих в гражданской одежде, которые проникли в город Герат и в воинские части. Сейчас вся семнадцатая пехотная дивизия находится в их руках, включая артиллерийский полк и зенитный дивизион, который ведет огонь по нашим самолетам. В городе продолжаются бои.

-Сколько в дивизии людей?

-До пяти тысяч человек. Все боеприпасы и склады в их руках. Из Кандагара самолетами возим продукты питания и боеприпасы нашим товарищам, которые сейчас ведут с ними бои.

— А сколько там людей осталось у вас?

— Пятьсот человек. Они находятся на гератском аэродроме во главе с командиром дивизии. В подкрепление им мы послали туда из Кабула на самолетах оперативную группу. Она находится с утра на аэродроме Герата.

— А офицерский состав дивизии тоже изменил, или часть находится с командиром дивизии на аэродроме?

— Небольшая часть на нашей стороне, остальные находятся у противника.

— Среди рабочих, среди городских мещан и служащих в Герате вы имеете поддержку? Есть еще на вашей стороне кто-то?

-Активной поддержки со стороны населения нет. Оно почти целиком находится под влиянием шиитских лозунгов. «Не верьте безбожникам, а идите за нами»,— пропаганда на этом построена.

— Сколько населения в Герате?

— Около двухсот-двухсот пятидесяти тысяч человек. Они ведут себя в зависимости от обстановки. Куда их поведут, туда они и пойдут. Сейчас они на стороне противника.

— А рабочих там много?

— Мало очень — всего одна- две тысячи человек.

— Какие перспективы, по вашему мнению, в Герате?

 

-Мы считаем, что сегодня вечером или завтра утром Герат падет и будет полностью в руках противника.

-Какие же дальше перспективы?

— Мы уверены, что противник будет формировать новые части и пойдет дальше в наступление.

— У вас нет сил  нанести им поражение?

— Если бы были…

— Какие же ваши предложения по этому вопросу?

— Мы просим, чтобы вы оказали практическую и техническую помощь людьми и вооружением.

— Это вопрос очень сложный.

— В противном случае мятежники пойдут в сторону Кандагара и дальше в сторону Кабула. Они приведут половину Ирана в Афганистан под флагом гератской дивизии. Вернутся афганцы, которые убежали в Пакистан. Иран и Пакистан работают по одному плану против нас. И поэтому, если вы нанесете сейчас по-настоящему удар по Герату, то можно будет спасти революцию.

— Об этом сразу узнает весь мир. У мятежников есть рации, они сразу же сообщат.

— Я прошу, чтобы вы оказали помощь.

-Мы должны по этому вопросу посоветоваться.

-Пока будете советоваться, Герат падет, и будут еще большие трудности и для Советского Союза, и для Афганистана…».

 За спиной послышился шорох, позвякиванье. Ратманов остановил просмотр, обернулся. Салим, смущенно показа, мол, прибираюсь. Он был уже в сетчатом маскхалате, в черных китайских кроссовках.

— Салим, я тут офицера вашего жду. Когда придет, чаю сделаешь. Зеленого, только без всяких штучек, хорошо, брат?

— Хоп, сахиб! Будет чай. Кок-чай. Понял! Я  не мешаю?

-Нет. Чем ты можешь помешать?

Действительно, чем он может помещать? Что солдату до всех этих рассуждений. Но, что же это? Гератский мятеж –история, март 1979-го. Лихо подтасовали. Ладно, если представить немыслимое: был такой разговор, пусть трижды невероятно, была такая съемка.  Какой вывод? Да один: ни хрена Тараки не контролировал, таким не помогают, разве что убежище где-нибудь под Москвой. Салим, прихватив остатки плова, ушел, и Ратманов, чувствуя, разгорающийся аналитический зуд, продолжил просмотр «Афганхроники???». Теперь ему были понятны три вопросительных знака на кассете. Подделка? Да если спецы захотят, не такое  слепят. Был же номер «Красной Звезды» — главной военной газеты СССР, в котором сурово порицался ввод войск в Афганистан, описывались безобразия  афганской власти, бомбежки кишлаков и прочие идеологические диверсии. Изъяли, конечно, вовремя. Но как две капли воды была похожа газета на родную, а что касается содержания, обычное для любой газеты, что на Востоке, что на Западе – полуправда, полуложь… А кто делал? Пара веселых итальянцев!

Он вновь попробовал отмотать назад, уж очень была интересная фраза у Тараки о больших трудностях для Советского Союза. В чем, интересно. Он даже так скорбно голову наклонил. Увы, опять рябь! Понятно, дали разок глянуть – не рыпайся на повтор момента истины. Хорошо, пусть будет по-вашему…

«…Вы надеетесь на свою армию? Какова ее надежность? Вы не можете собрать войска, чтобы ударить по Герату?

— Мы считаем, что армия надежна. Но снять войска из других городов, чтобы направить их в Герат, мы не можем, так как это ослабит наши позиции в других городах.

— А если мы быстро дадим дополнительно самолеты и оружие, вы не сможете сформировать новые части?

— Это потребует много времени, и Герат падет.

— Вы считаете, что если Герат падет, то Пакистан предпримет такие же действия со своей границы?

-Вероятность этого очень велика. Моральный дух пакистанцев после этого поднимется. Американцы оказывают им соответствующую помощь. После падения Герата также направят в гражданской одежде солдат, которые начнут захватывать города, и иранцы будут активно вмешиваться. Успех в Герате — это ключ ко всем остальным вопросам, связанным с борьбой.

-Какие бы вы хотели иметь с нашей стороны внешнеполитические акции, заявления? У вас есть какие-либо соображения по этому вопросу в пропагандистском плане?

-Надо сочетать и пропагандистскую и практическую помощь. Я предлагаю, чтобы вы на своих танках и самолетах поставили афганские знаки, и никто ничего не узнает. Ваши войска могли бы идти со стороны Кушки и со стороны Кабула.

 

— До Кабула надо еще дойти.

— От Кушки очень близко до Герата. А в Кабул можно доставить войска и на самолетах. Если вы пришлете войска в Кабул и они пойдут из Кабула на Герат, то никто ничего не узнает, по нашему мнению. Будут думать, что это правительственные войска.

— Я не хочу вас огорчать, но скрыть это не удастся. Это будет известно всему миру через два часа. Все начнут кричать, что началась интервенция в Афганистане со стороны Советского Союза. Скажите, Тараки, если на самолетах мы поставим вам оружие в Кабул, включая танки, то вы найдете танкистов или не найдете?

— Очень небольшое количество.

— А сколько?

— Точных данных не имею.

— А если на самолетах быстро прислать вам танки, необходимые боеприпасы, дать минометы, то вы найдете специалистов, которые могут использовать это оружие?

— На этот вопрос ответа я не могу дать. На него могут ответить советские советники.

— Значит, можно понять так, что в Афганистане хорошо подготовленных военных кадров нет или их очень мало. В Советском Союзе прошли подготовку сотни афганских офицеров. Куда же все они делись?

— Большая часть их — мусульмане-реакционеры, эхванисты, или, как они еще называются, «Братья мусульмане». На них положиться не можем, не уверены в них.

— В Кабуле сейчас сколько населения?

— Около миллиона человек.

— Вы не можете еще 50 тысяч солдат набрать, если дать вам оружие быстро по воздуху? Сколько вы можете набрать людей?

— Мы можем набрать некоторое количество людей, прежде всего из молодежи, но потребуется большое время, чтобы их обучить.

-А студентов нельзя набрать?

-Можно говорить о студентах и учащихся 11-12 классов лицеев.

 

-А из рабочего класса нельзя набрать?

-Рабочего класса в Афганистане очень мало.

-А беднейшее крестьянство?

-База может быть только из лицеистов старших классов, студентов и немного из рабочих. Но научить их — это долгая история. Но, когда нужно будет, пойдем на любые меры.

-Мы приняли решение срочно поставить вам военное имущество, принять в ремонт самолеты  вертолеты — все это бесплатно. Приняли также решение поставить вам сто тысяч тонн зерна, повысить цену на газ с двадцати одного долллара за  одну тысячу кубометров до тридцати семи и восьмидесяти двух сотых доллара.

— Это хорошо, но давайте поговорим о Герате.

Давайте. Не можете ли вы сейчас сформировать несколько дивизий в Кабуле из передовых людей, на которых вы можете положиться, и не только в Кабуле, но и в других местах? Мы дали бы соответствующее вооружение.

-Нет офицерских кадров. Иран посылает в Афганистан военных в гражданской одежде. Пакистан посылает также в афганской одежде своих людей и офицеров. Почему Советский Союз не может послать узбеков, таджиков, туркменов в гражданской одежде? Никто их не узнает.

-Что вы можете еще сказать по Герату?

-Хотим, чтобы к нам послали таджиков, узбеков, туркменов, для того чтобы они могли водить танки, так как все эти народности имеются в Афганистане. Пусть наденут афганскую одежду, афганские значки, и никто их не узнает. Это очень легкая работа, по нашему мнению. По опыту Ирана и Пакистана видно, что эту работу легко делать. Они дают образец.

— Конечно, вы упрощаете вопрос. Это сложный политический, международный вопрос. Но, независимо от этого, мы еще раз посоветуемся и дадим вам ответ. Мне кажется, что вам нужно было бы попытаться создавать новые части. Ведь нельзя рассчитывать только на силу людей, которые придут со стороны. Вы видите по опыту иранской революции, как народ выбросил всех американцев оттуда  всех других, которые пытались изображать из себя защитников Ирана. Условимся  вами так: мы посоветуемся и дадим вам ответ. А вы, со своей стороны, посоветуйтесь со своими военными, нашими советниками. Есть же силы в Афганистане, которые будут вас поддерживать  с риском для жизни и будут бороться за вас. Эти силы надо сейчас вооружать.

-Посылайте боевые машины пехоты самолетами.

-А у вас есть кому водить эти машины?

-На 30-35 машин есть водители.

-Они надежны? Не уйдут к противнику вместе с машинами? Ведь наши водители языка не знают.

-А вы пришлите машины вместе с водителями, которые знают наш язык,— таджиками, узбеками.

-Я и ожидал такого ответа от вас. Мы товарищи с вами и ведем совместную борьбу, поэтому стесняться друг друга нечего. Этому надо и все подчинить. Мы вам еще позвоним, скажем  наше мнение…».

Ратманова внезапно осенило, черт возьми, диктофон! Надо было включить диктофон. Можно было сделать снимки! Но диалог ушел в прошлое. Как там, вспомнить… Он вновь остановил кассету. Прикрыл глаза, сосредоточился.

«… Мы хотим, чтобы к нам прислали таджиков, узбеков… Пусть наденут афганскую одежду…». Так, значит это определенная просьба, еще не войск, но уже какого-то контингента. Хорошо. Это Тараки. Земля ему пухом…

«Мы товарищи с вами и ведем совместную борьбу, поэтому стесняться друг друга нечего. Этому надо и все подчинить».

Это Косыгин.

А хера тут стесняться!

Сам же убедился, что не было у Тараки ни власти, ни силы. Какая помощь!

Ратманов вновь запустил кассету, на этот раз протянув к сеточке динамика диктофон. Но «Афганхроника???» словно издевалась над ним. Под торжественные акорды  Шопена на экране высветился текст:

 

«Выписка из протокола № 181 заседания Политбюро ЦК КПСС от 25 января 1980 года

О проведении переговоров о заключении Договора между Правительством СССР и Правительством ДРА об условиях временного пребывания советских войск на территории ДРА.

Согласиться с предложением МИД СССР, Минобороны и КГБ СССР о проведении переговоров о заключении Договора между Правительством СССР и Правительством Демократической Республики Афганистан об условиях временного пребывания советских войск на территории Демократической Республики Афганистан.

Одобрить в основном текст  проекта Договора (приложение I).

Поручить МИД СССР согласовать проект упомянутого Договора с афганской стороной. Разрешить вносить в текст Договора дополнения и изменения, не имеющие принципиального характера. Время и порядок подписания Договора определить дополнительно.

Одобрить проект указаний совпослу в Кабуле (приложение II).

Секретарь ЦК Л. Брежнев».

— Вот как завопил,- Ратманов,- значит знали, куда сунулись. Герат же показал, что жопа  сплошная, никакого лакмуса не надо. Знали и вошли?

— Вам, чаю, товарищ майор? Там уже колонна подошла,- выплыл из-за занавески Салим

— Яду мне, яду, дураку. И посильнее, что бы сразу…

— Вы не волнуйтесь, товарищ майор. У вас, наверное, голова болит. Вы не смотрите этот ящик, да? Сейчас чай будет. Зачем яд? У нас есть горный чай, с добавками. Знаете, «женский чай»? Тоже можно…

Ратманов отмахнулся, но тут его внимание привлек автомат за спиной у Салима

— О! А как же смертная казнь за оружие в Чердыра? Ну-ка расскажи, солдат, что все это значит? Всех гостей так разыгрываете или только  корреспондентов?

— Да, прапорщик, хуже шайтана пришел, злой, кричит: кончилось наше время! Бери автомат, как все люди. Вот, взял.  Чай несу, да?

-Неси, только  без всяких добавок, просто чай, слышишь?

Ратманов вновь вперился  в экран, держа наготове диктофон. Но увы, по прежнему в кадре звучал, рвущий душу женский плав-крик. Да ведь и было от чего рыдать взахлеб!

Камера безжалостно выхватывала средним планом  мучения кровь, смерть…

Тоннель, сизый дым, солдаты, афганцы, дети, женщины, ползущие к выходам.

Взвод разведчиков, вышедший из каменной горловины на полянку, и в секунды разорванный очередями крупнокалиберных пулеметов.

Солдаты, замерзающие во сне на краю ледника…

Клочья тел, кружащие в дымном воздухе… И вот дъявольский кадр: ребристый лист  подорвавшейся на мине БМП, планирует с неба, рубя надвое солдата, прижавшегося к земле. Как это снимали? Что за корреспондент такой дьявольский? Брось все, беги, помогай.

Заморгал и погас рубиновый огонек индикатора  записи. Черт, что за батарейки, текут, на два часа только и хватает.  «Сатурн»! Надо же, это тот самый, что пожирал своих детей? Как вы яхту назовете, короче, так она и поплывет! Надо было здесь, в дукане купить японские. И тут, явно добивая остатки профессиональной гордости, на экране  возник большой кабинет, с белоснежными римскими шторами.

За массивным столом сидели благообразные старцы, степенно обсуждая что-то очень важное, кивая седыми и лысыми головами. Лица, гладковыбритые, но испитые, резко-морщинистые, глаза  тускло-оловянные, как бы обращенные внутрь собственных желудочно-кишечных проблем.

Внезапно прорезался звук, и Ратманов , в бешенстве отшвырнул бесполезный диктофон.

«…. — записку в ЦК КПСС относительно увековечения памяти воинов, погибших в Афганистане. Причем предлагается выделять каждой семье по тысяче рублей для установления надгробий на могилах. Дело, конечно, не в деньгах, а в том, что если сейчас мы будем увековечивать память, будем об этом писать на надгробьях могил, а на некоторых кладбищах таких могил будет несколько, то с политической точки зрения это не совсем правильно.

-Конечно, хоронить воинов нужно с почестями, но увековечивать их память пока что рановато.

— Нецелесообразно устанавливать сейчас надгробные плиты.

— Вообще, конечно, хоронить нужно, другое дело, следует ли делать надписи.

— Следовало бы подумать и об ответах родителям, дети которых погибли в Афганистане. Здесь не должно быть вольностей. Ответы должны быть лаконичными и более стандартными…».

— Что-то тут непорядок, техника на полу валяется. Не соскучились? Сейчас будет ваш герой, в лучшем виде. Пусть перекусит, — полковник вкатился возбужденный, движения порывистые, вид такой будто  первым доложил начальству что-то очень важное, орденоносное. Эх, великая вещь в армии – право первого доклада или доноса. Слаще оно, наверное, чем право первой ночи. А что?  Девственность почти не в моде, а информация все  дороже!  Не дай Бог, если это право первого доклада-доноса перейдет в общегражданскую практику. Бедная та страна!

— А что с диктофоном? А, батарейки сели? Вижу, постигаю. Это мы сейчас,- полковник запустил пухлую руку за ряды кассет и вынул упаковку элементов «Сони».

-Вот, заряжайте. Я вижу, вы эту странную кассету нашли? Смотрели. Как? Верите?

— Не знаю,- буркнул Ратманов, поскольку неожиданное появление полковника его не то чтобы испугало, но как-то подвело к внутренней мелкой дрожи,- Точнее, не думал, просто – смотрел, занятно

— И не думайте, правильный подход! Кто такие, эти афганцы-душманцы? Мы что хотим, то и делаем. Рановато, конечно, мы сюда пришли. Вот бы лет через двадцать, когда у них подросло бы самосознание, как в Иране, да? Вы согласны?

— В Иране,- Ратманов засмеялся,- в Иране? Там, где шииты «Фантомы» пилотируют? Было, сунулись случайно. Еле выскочили! Да и американцам досталось, ну тем —  неслучайно.

— Нет-нет, конечно это пропагандистская штучка, эта кассета. Не поймешь только, кто делали, для кого? Где свои, где чужие? А, вот и Базарова шаги слышу. Мешать не буду, пойду. А вы садитесь поудобнее.  Думаю, эти батарейки вас не подведут… «Сони».  У Сони… засони… сонник… сон… спать…

Ратманов  услышал отчетливый стук каблучков, прерывистый девичий смех и внимательно посмотрел в глаза полковнику. Посмотрел! Провалился в дымчатую пропасть, под горло подкатило. Сознание путалось и цеплялось за себя. Это не каблучки. Копытца. Ягненок. Отец приносил  такого и он ночью, с кошкой, бегал  по дому, стуча копытцами. У кошки лапки мягкие. Отцы и дети…Да, Базаров…Как это было?

 

ЧТОБ ЗЕМЛЮ В КУНДУЗЕ…

                                      (продолжение)

« Пуля прилетела из-за реки. Густые заросли надежно скрыли стрелка. А здесь, на пологом берегу, с которого брали гравий, вскрикнул молодой афганец экскаваторщик. Прижимая руку к выцветшей ситцевой рубахе, он попытался вылезти из кабины, но, теряя сознание, сорвался, упал лицом на мокрую гальку. Темное пятно расплывалось под ним. Еще одна пуля свистнула, обожгла от кисти до локтя руку советскому солдату, водителю, чью машину в эти минуты загружал экскаватор.

Все, кто в этот момент были в карьере, афганцы и советские сол­даты, залегли и открыли огонь по зарослям.

Советский водитель, превозмогая острую боль, подполз к непод­вижно лежащему экскаваторщику, попытался сделать перевязку…

Через мост проскочил афганский бронетранспортер. По зарос­лям, откуда стреляли бандиты, рассыпались афганские солдаты.

-Тогда на мосту старик возчик запричитал, стал плакать о том, что мусульмане убивают друг друга из-за речного песка. Я не вы­держал, хотя, честное слово, в такой обстановке не хотелось всту­пать в разговоры. Я ответил ему громко, так, чтобы другие слышали: «Отец, неужели тот, кто стрелял с того берега, выполнял заветы Про­рока? Я не имею права учить вас, но скажу, что стреляли люди, поправшие и Коран, и родину. Стреляли ваши враги, отец».

Вот и вечер. Но, видимо, и вечера свободного не будет. Только помылись с дороги, перекусили, как в легкую фанерную дверь посту­чали:

Товарищ старший лейтенант, разрешите…

А, Магомедов. Хорошо. Одну минуту. Сейчас я выйду.

Надолго, Хамрабай? — начал тревожиться я.

—     Не стану обманывать. На час. Не меньше. Нужно по душам поговорить с парнем.

—     Если не секрет, о чем?

—     В общем, секрет. А Магомедов — замечательный парень, отличный солдат. Да ведь вы его сами, наверное, приметили. Ну, я пошел…

Да, рядового Магомедова я приметил. Мускулистый, сухоща­вый, он играючи управлялся с тяжелым трактором, подгребая и ровняя грунт на восстанавливаемом участке дороги.

Ну что же, Хамрабай ушел, а я просматриваю записи в блокноте. Торопливые наброски шариковой ручкой и простым карандашом, он пошел в ход после того, как «потекла» паста, не выдержав сорока­градусной жары.

Запись первая: «Полевой парк боевой техники… 7.30 утра по местному времени. Солдаты так уверенно готовятся к выезду, будто ночевали здесь. Если что нужно, каждый знает, где искать».

Вспомнилось: у ворот, поднимая клубы желто-серой пыли, вытя­гивалась колонна. Хамрабай подвел меня к БРДМ, сказал:

—     Вот на этой «чайке» полетим. Ехать недолго. Саперы уже прошли по дороге. Залезайте, устраивайтесь поудобнее, я скоро.

Внутри боевой машины было двое. Пулеметчик и водитель. Познакомились. С водителем сержантом Игорем Алехиным разгово­рились об особенностях фотографических процессов в жарком климате, он сетовал на то, что эмульсия на пленках плывет, и дока­зывал, что лучше, чем «ФЭД», нет аппарата для полевых условий. Пулеметчик Саша Коробкин разговорами не баловал, казалось, весь был поглощен осмотром оружия. О том, что предстоит делать на дороге, ни Игорь, ни Саша ни слова. Это меня не удивляло.

Люди собираются на выполнение боевой задачи. И совсем не обя­зательно рассказывать о ней малознакомому человеку. Лучше пого­ворить о чем-то мирном…

По броне застучали подковки сапог. На командирское место ловко скользнул сверху старший лейтенант Базаров. Щелкнул тумб­лером радиостанции, проверил связь.

—     Сейчас двинемся. Попрошу особо из люка не высовывать­ся— на дороге неспокойно. Афганцы звонили. Подразделение царандоя и активисты ведут на этом участке прочесывание.

Будничным движением Хамрабай присоединил к автомату пол­ный магазин, добавил просто, как само собой разумеющееся:

—     В случае осложнений будете здесь, рядом с пулеметчи­ком,— и обращаясь уже к водителю: — Ну что, товарищ сержант, фотогазету оформим?

Алехин широко улыбнулся, достал из-под сиденья коричневый кожаный футляр:

—     Боевой, заряженный. Качество гарантируется…

—     Ну-ну,— засмеялся Базаров,— не хвались, едучи на рать… Бронетранспортер, стоящий впереди нас, мягко вздрогнул, вы­пустил облачко сизого дыма.

—     Вперед! — скомандовал Базаров водителю.

Запись вторая. «Что можно разобрать, увидеть в пыли афган­ских проселочных дорог? Но ведь ведут водители машины. На шоссе пусто. Пулеметчик, как заведенный, крутит башню вправо-влево. Значит, есть все же опасность нападения.

Изредка попадаются на обочинах черные остовы тяжелых грузо­виков. Участок, на котором предстоит работать, виден издалека…»

С обеих сторон глубокой безобразной рытвины — следа вчераш­него взрыва — тянулись внушительные колонны машин самых разнообразных марок и уж совсем невообразимых расцветок. Любят афганцы украшать свои машины. Чего только не встретишь. Тут тебе и розочки, тщательно выписанные яркими масляными крас­ками, бахрома из шелковых нитей и жести, павлины с радужными хвостами, ладанки с амулетами от дурного глаза. А борта наращи­вают под самые небеса… И все это пестро-фырчащее медленно дви­галось по объезду, утопая по радиаторы в грязной оросительной канаве. Однако не у всех хватало мощности эту канаву преодолеть, чтобы вновь по крутому откосу выбраться на шоссе, продолжить свой путь в город или из него.

Завидев советскую колонну с инженерной техникой, афганские водители, как по команде, заглушили двигатели, высыпали на обо­чину, встречая «шурави».

Пока вытаскивали машины, столпившиеся у разрушенного участ­ка, старший лейтенант Базаров выставил боевое охранение, а затем подошел к* афганским водителям. Заговорил сначала на туркменском, потом на дари. Водители обступили его, что-то горячо рас­сказывая, жестикулируя. В разговоре часто мелькало слово «душманон». А на исковерканном полотне уже кипела работа. Были за­цеплены остатки трубы, по которой под шоссе тек арык, уложена новая широкая труба. Бульдозер подгребал грунт, разгружались машины со щебенкой. Многие афганские водители, не выдержав вынужденного безделья, пытались помочь, но, видя, насколько четко все организовано и для ручного труда места почти нет, опять потяну­лись к Базарову. А Хамрабай времени зря не терял. К кузову одной из «расписных» машин по его приказу сержант Алехин прикрепил кусок брезента с затянутыми полиэтиленовой пленкой большими фотографиями. Афганцы столпились у этой импровизированной фотовыставки.

Под фотографиями подписи на двух языках: дари и русском.

Но даже и тем, кто не умеет читать, была бы понятна тема выставки — развитие дружественных советско-афганских отношений. Хамра­бай комментировал каждый снимок.

Вот торжественное открытие Моста дружбы в Хайратоне…

Вот представители высшего афган­ского духовенства посещают одну из мечетей в Самарканде, а это советские специалисты обучают афганцев работе с современной химической аппаратурой на заводе азотных удобрений в Мазари-Шарифе.

У одного снимка секундная остановка. Он не нуждался в комментариях. Афганский и советский воин бережно уклады­вают на носилки мальчика с забинтованными ногами и посеченным осколками лицом…

— Этот снимок сделан в соседнем кишлаке совсем недавно,— рассказывал позже старший лейтенант Базаров,— не могу вспоми­нать спокойно. Едва ли не у нас на глазах совершился этот подлый акт злодейства. А дело было так.

Рано утром, после ночевки в поле, мы проезжали через неболь­шое село. И не остановились бы. Не было у нас там никаких дел. А тут взрыв. По звуку поняли — фугас. Видим, в глубине села столб пыльный вздыбился. Остановились, приняли меры предосторожно­сти. Две машины с автоматчиками и саперами к месту взрыва напра­вили. Я на подножке первой ехал. Смотрю, бежит окровавленный мужчина, на помощь зовет. Остановились, думали, раненый. Оказа­лось, не его кровь. На ходу объяснил — взрыв произошел в школе. Он учитель. Двое ребят раньше других пришли к школе, дернули дверь. Взрывом их отбросило. Учитель в это время тоже подходил к школе. Одного мальчика наповал. Второго, того, что на снимке, удалось спасти… Но ходить нормально никогда не сможет. Мы быстро оказали первую помощь, в колонне был врач. Потом связа­лись по радио с афганским подразделением — они недалеко от села стояли. А мальчика увезли с согласия родителей в наш медсан­бат… Вот так, не было у нас в этом селе ни знакомых, ни дел… А по­том появились и друзья, и дела. В ближайшее воскресенье приеха­ли, помогли школу восстановить. А в село теперь ни один душман не войдет — голыми руками его дехкане задушат… Впрочем, руки у них не голые. После этой трагедии создан в селе отряд местной самообороны.

Пока старший лейтенант Базаров беседовал с афганскими води­телями, работы на дорожном полотне подошли к концу. Теперь только широкая полоса плотно укатанного гравия напоминала о прогремевшем вчера взрыве. Водители, прижимая, по афганскому обычаю, руки к сердцу, благодарили воинов, пытались угостить их сушеным урюком, кишмишем, фруктами, другими припасами, взя­тыми в дальнюю дорогу. Солдаты из вежливости пробовали и в свою очередь дарили афганцам какие-то значки, карманные календа­рики.

На шоссе, когда мы возвращались обратно в палаточный горо­док, я приметил немало таких гравийных полосок, аккуратных заплат на асфальте. Это следы ран, которые залечили советские вои­ны из дорожной роты, той самой, где заместителем командира по политической части старший лейтенант Хамрабай Базаров.

…Базаров вернулся в палатку не через час и не через два, а позд­ним вечером.

—     Было совещание, а потом в парке работа нашлась,— изви­нился он за долгое отсутствие,— но зато я принес известие, кото­рое вас заинтересует. Принято решение в провинциальном центре построить Дом молодежи. Вся стройка — силами местной орга­низации ДОМА, армейского афганского подразделения. Предло­жили свою помощь и мы. В следующее воскресенье торжествен­ное собрание, потом — закладка фундамента. Как, время позволяет недельку у нас пожить?

Время не позволяло, но Хамрабай постарался смягчить мою досаду тем, что пообещал написать о том, как развернется эта интернациональная стройка.

—     У нас есть уже опыт такого сотрудничества. Мост восста­навливали вместе, Дом пионеров ремонтировали, стадион благо­устраивали. Каждое такое дело — праздник для нас и для наших афганских друзей. А нашу комнату советско-афганской дружбы ви­дели? Понравилось? Ведь когда оформляли, меня здесь еще и в по­мине не было, но ведь и десять лет пройдет, а все будет чувствовать­ся: с душой строили, для друзей. А вот, к примеру, приходилось вам слышать, как наши и афганские солдаты песни хором поют, видеть, как азартно в волейбол или в футбол играют? Одним словом, и в бою мы рядом, и в труде, и на отдыхе. Я вот сейчас одну интерес­ную формулу приведу. Такие,  может быть, раз в сто лет рождаются. Вот как по-вашему, кем является советский солдат здесь, на терри­тории Афганистана? Другом, разумеется, интернационалистом — да! А вот точнее: полномочным политическим представителем Со­ветского Союза. Посланцем страны, у которой Афганистан попросил помощи. Как звучит, а? Политический представитель!».

 

СПЛОШНАЯ ЗООЛОГИЯ

 

Металлический стук вернул его в реальность.

Диктофон упал с коленей на, (что за черт!), пупырчатое зеленое железо, каким покрывали площадки для вертолетов.

Откуда здесь?

Ратманов, вскочил, огляделся.

Ветхая палатка,  засаленный, дощатый стол.

Что там на крышке? «ДМБ-89»? Так! А где же все это великолепие ЦУПа?

Он ощупал карманы: удостоверение на месте.

Диктофон? Батарейки полковника – «Сони». А, сволочь! Какие там «Сони»! Пусто! Но было же? Или еще один такой плов, и можно прямым ходом в психушку? Какой хрен, «что-то тут нечисто» — тут все нечисто. С  Ташкента – все нечисто! Так, не суетиться. Это уже не по нашей части. Что на тумбочке? О, телефон! Да еще какой, ЗАС, с гербом!

Ратманов поймал себя на каком-то паразитном воспоминании, что ему всегда хотелось ковырнуть этот рублевый, рельеф герба с «правительственного» телефона и спрятать в карман. Он осторожно поднял массивную трубку.

— Алло, — дунул пару раз, не веря в возможность  такого рода связи в драной  палатке с грязным столом и солдатской тумбочкой.

— «Опера»- 43. Слушаю…

Ратманов, как ужаленный бросил трубку, она повисла, болтаясь на витом шнуре, монотонно булькая; «Опера». Говорите. Слушаю. Говорите».

Решение, нет, не пришло, это был инсайт – озарение! Вспышка памяти, интеллекта, инстинкта самосохранения, в смысле перевода непонятной опасности  в иную инстанцию, где сил и средств,   для поиска истины, намного больше!

— «Опера», соедините «Линзу»

— «Линза» занята.

— Девушка…

-Сорок третья.

— Я прошу, мне срочно нужен на «Линзе» особый отдел округа.

— Линия свободна, соединяю.

После недолгих препирательств с окружным узлом связи, его соединили с Глызиным

— Слушаю, майор Глызин. Кто спрашивает?

— Миша, это я Ратманов. Тут такое дело непонятное… Попал в какой то ЦУП… Повторяю по буквам: Цапля, Ульяна, Петр, Геннадий, Петр, Анна. ЦУПГПА. Еще номер есть, четыре… Что? Как?

Ответ прозвучал незамедлительно и разборчиво, как только особист сложил имена в аббревиатуру.

—  Немедленно уходи. Слышишь, беги! Все брось и беги Какого хе..

— «Линза». Заканчивайте. Линия нужна  оперативному. Разъединяю! Мольбы телефонной мадонне уткнулись в немую трубку. Так, налицо три состояния связи: только что была, сейчас будет и кто знает, когда будет.  Но  эмоциональный дружеский совет получен, пусть и не в полной версии. «Какого хе…» в дополнениях не нуждается!  Включилось оборонное сознание: Ратманов двинул ногой тумбочку с телефоном, и выскочил на белый свет. Под грядой холмов пылила колонна. Ага, вот и шлагбаум. Кто там мечется, машет, черт возьми? Торкин? Чего приплясывает? За холмами, тоже поднялась бурая пелена, кто-то полз на гребень по обратным скатам Боевой гребень, услужливо подсказала военная память и пару раз блеснули на этом гребне солнечные зайчики.   А Торкин все приплясывал, выкидывая руки в   «хайле», только почему-то загибал ладони, опуская их на голову, будто показывая, сейчас сверзится с небес. Ладно,  узнаем, чего пляшет.  Но тут Ратманов сбавил темп, весьма озадаченный странной  зоологической картинкой, прямо в духе Виталия Бианки, Гаршина и Пришвина.  Етическая сила!

Большой, размером с  кошку,  рыжий муравей тащил на спине полудохлую ящерицу, что-то бормоча. А  пресмыкающееся, раздвинув лапки и подставив солнцу белое нежное брюшко, уставилось на Ратманова  пленчатым глазом.  Членистоногих Ратманов не боялся, да и прочую животину принимал, как  часть Творения. А что бормочут… Так ведь и дышат, и любят, и едят, и прочее. Можно подумать, что речь — главное отличие человека от человека и прочих тварей. Вот, что именно бормочет этот джигит с  осиной талией, и при чем эта змея с конечностями? Это интересней. Ишь, разлеглась, как одалиска перед султаном. Странно, но в ответ на такие мысли  наездница прикрыла хвостом темно-розовое анальное отверстие. Ратманов остановился. Дело приобретало забавный оборот, тем более, что  муравьиная бубнилка складывалась в стихи.

 

 

Обжигает мне лапки родная земля!

Надоела ты до невозможности, бля,

Вот о чем я хочу Горбачева спросить

Долго ль мне тебя  дуру  на шее  носить,

Ты когда уж подохнешь от водки и ран?

Десять лет из Кабула ползу в Тегеран.

Не понять твоим детям, несчастным ослам,

Что такое ортодоксальный ислам!

«Что ты дашь нашей родине — нищей, босой,

Если  в  собственной  — очередь за колбасой?».

 

-Плагиат, плагиат,- заверещала ящерица, мельтеша раздвоенным язычком,- Это наш любимый всенародно поэт!

— Не плагиат, а парафраз с цитатой, -проворчал муравей

-Нет, плагиат, ты рифмы спер, мораль украл, в смысле, басни. У вас тут все плагиат: еда, оружие,  строй ваш, в смысле революция Саурская, у нас Октябрьская, а вы тоже прилипли – Апрельская! Я язык ваш!

— Нацию не трожь!

— Ага, слышу, маму не трожь! Это тоже наше, только кавказское. Молчишь? Уела я тебя?

— Нет. Социализм у вас еврейский, вера из двух половинок, революции и до вас бывали, месячные, восемнадцатое брюмера, например.

— Ты тупица! Двойка тебе по марксистко-ленинской подготовке! Это был переворот!

— Оружие у вас тоже  сомнительное. Что, русские порох изобрели. Или автомат?

— Голодной, босой! За колбасой! В Кабуле сосиски сраной не купить!

—  Сосиски сраны – социалистичекие страны! До вас на каждом перекрестке можно было,- пробурчал  муравей

— Эй, прекрати перечить! Ликбез тебе! Читаю тебе, на память: «В период 1980-1985 гг. масштабы советского экономического и технического содействия достигли 430 миллионов рублей, а на очередной этап (1986-1990 годов.) они определены в размере 570 миллионов. Поставки из СССР (безвозмездные) по линии внешней торговли в 1978-1986 гг. превысили 600 млн. руб., а по линии ГКЭС — более 200 млн. руб. В 1987 г. планируется безвозмездная помощь из Советского Союза на сумму 140 млн. руб.

— Копейки считаете? Это и есть интернационализм? Наши гибнут – мы не плачем. Революция! Знаю я этот документ Давай я тебе дальше : «Вместе с тем афганская сторона проявляет большой интерес к получению в 1987 г. безвозмездно примерно до 1 миллиарда рублей который она планирует использовать следующим образом: на денежное и материальное обеспечение вооруженных сил — до 500 миллиардов рублей покрытие части дефицита государственного бюджета — 300 миллионов рублей». Нравится?

— Нравится?- захлебнулась ящерица, — Да ты знаешь, что зарплата у нас  по сто пятьдесят рублей на человека, мужика, в смысле? Подели на миллиард! Мы же на вас работаем!

— Если вы не будете работать на нас , то пропадете, — опустил голову муравей, схватив жвалами пробегавшего таракана. Перекусил пополам, но есть не стал.

— Вот, родственника убил,- притворно печально комментировала ящерица. А почему это мы без вас пропадем?

— Не убил, а воздал! Они у нас яйца воруют. Двойка тебе по нациологии.  Небось, о такой науке не слышала?

— Ну, давай, давай, членик, просвети!- ящерица резво перевернулась, впеципась лапками в хитиновую спинку, склонила голову, ну прямо как примерная школьница.

 — У вас все  принадлежит государству: земля, вода,  нефть. Оно народ не спрашивает, куда прибыль девать. Дает, что захочет. Как рабу. Оружия у ваших людей нет, как у рабов. О свободе передвижения, слова, говорить?

— Ну, дальше? Вывод, почему это мы без вас погибнем?

— Если даже тот достаток, который есть у вас не отнимать,  то у раба появится свободное время, он думать начнет. Тут и конец. Поэтому  ваши хозяева знают, что надо лишнее отнять и нам безвозмездно отдать.  Понятно?

— Враг народа!- равнодушно изрекла ящерица,- Расстрелять тебя надо перед муравейником. Мы вам тут колясок инвалидных пятьсот, машин легковых – тысячу. Для ваших солдат, между прочим.

— Мины тоже ваши, — парировал муравей.

-Да ты, краб сухопутный, если бы знал, сколько стоит вертолет. А их триста тут сгорело за вас! А танков, а машин?А боеприпасы? А…

— Вот-вот! Мировую революцию задумали, а копейки считаете.

— Нет, ты дальше слушай, бача! В Хайратоне, ну вот прямо сейчас, пшеницы восемь тысяч тонн!

— Да вы ею скот кормите, гниет в Казастане,- парировыал муравей.

— Муки, первосортной, четыре тысячи тонн!

— На две лепешки родному Афганистану…

— Сахару одиннадцать тысяч!

— Пусть лежит. У вас меньше  «фанта-шурави» заквасят, меньше дураков нарожают. Сахар –это хорошо.

— А ты откуда про «фанту-шурави»  знаешь? Скажи еще, что дихлофос пробовал.

— Это пусть ваши бачата нюхают.

— А ваши зато педерастией балуются!

— А ваши нет? Да у вас в лагерях педерастов больше, чем в Содоме с Гоморрой.

— Ладно, опустим эту тему. В лагерях! Много ты знаешь! Дальше бухгалтерию дать? Что еще возразишь?

-Давай! Только вот этот стоит, слушает. Не боишься? Нюхом  чую, из  политических он.  Ишь, водочкой свежей от него пахнет

— Не успеет. Пусть, хоть перед смертью правду послушает. А пахнет от него табачищем. Не люблю. Мне, вот, в детстве, солдат в рот  сигарету махорочную сунул. Хочешь не хочешь – кури. Так, поверишь, до посинения курила. Ну, то-есть, дышала. А они смеялись, уроды.

-А потом, как ты их? – заинтересовался муравей

— А никак. Мина в курилку залегла. И, что характерно, своя. На  батарею морок нашел, ориентиры на сто восемьдесят перепутали.

— Ага,- восторжествовал муравей,- а говоришь, что мы мстительный народ. А сюда не мины – «карандаши» лягут. Плотно. Довели их эти ЦУПы!

До Ратманова, слава Богу, дошел угрожающий смысл последних фраз. Как-то вяло подумалось: вот сейчас врежу ботинком по симбиозу! Но как только подумалось – муравей вырос вдвое, и уже напоминал размерами среднюю собаку, а ящерица раздулась до страшноватого варана. К томуже в лапке  у нее, сверкнул никелированный дамский браунинг «Стар».

— Ага. Не будет пинать. Офицер все же. Значит, жира – восемь тысяч тонн.

— Комбижир. Гидрожир. Подделка.  Изжога.  Гастрит Половое бессилие!

— Цемента восемь тысяч

— Ай, спасибо. Как мы без него жили?

— Удобрений три тысячи тонн

— Это из тех, что мы для вас производим?

-Чаю, слышишь, чаю – пятьсот тонн. Обопьетесь.

— Слышу. Откуда у вас чай? Солома! Что ваши везут домой? Чай в коробках. Чудно так называют: «Седой граф». Да вы настоящий чай только в валютных магазинах и видели.

— Нет, ты полный дебил! Одних наших контейнеров там стоит десять тысяч!

— Вот это отлично! Представляешь, десять тысяч дуканов. А если туда летом запихать по сотне врагов революции или Аллаха. Представляешь, стрелять не надо. Без крови. Бескровная революция

— Все. Ты меня убил.

— Чем? Своей дикарской логикой и гнусной, примитивной правдой. И если  в контейнерах кого будут душить, так и скажу всем, что это твоя перспективная идея!

— Сейчас добью: «Исходя из существующей военно-политической обстановки, представляется, что объем военно-технической помощи Афганистану в 1990 г. может составить около четырех миллиардов рублей».

— Хрен вам по всей морде! Нас уже не будет, почти!

— Куда вы денетесь. Эй, не раздувайся. Пора сматываться, сейчас обработают по площадям таким инсектицидом. Град, град, кто тебе не рад? Держись,  маршевый включаю.

Муравьиная задница приподнялась,  затопорщилась щитками, по бокам выдвинулись стреловидные короткие подкрылки. Пространство заполнил низкий вибрирующий звук. Ратманов еще успел заметить, как ящерица  ободряюще ему подмигнула, но тут  саданула в грудь  струя раскаленного воздуха и он опрокинулся навзничь…

— Вставайте, товарищ майор,- голос шел откуда-то сверху, но Ратманов, после всего привидевшегося просто боялся открыть глаза. Реактивный муравей, говорящая ящерица с пистолетом. Силы небесные! Чем тут меня опоили?

— Да вставайте же, ну… Я вас не дотащу. Уходить надо.

Ратманов, осторожно, вприщур, решил вернуться к действительности. Торкин, стоя на коленях тормошил его за плечи и в глазах  «фантома» была  околопаническая тревога.

— Уходим, быстрее поднимайтесь. Это они, похоже, пристрелочный дали.  Реактивщики за холмом. Колонна уходит.

Ратманов связал с информацией Торкина  услышанное от мерзких тварей (могли бы и яснее предупредить) и кряхтя поднялся. Все было на месте, только разломило спину. Это ничего, пока пресс работает можно не обращать внимания. Плохо, конечно, майор в пыли валяется, солдат-спаситель является. Не пойдет. Надо брать вожжи в руки.

— Тебя покормили?

— Да на фиг  мне эта бурда!-  презрительно бросил Торкин,- принесли борща из банки, холодного.

У шлагбаума Ратманов  замедлил шаги.

— А где это войско? Сикх? Разведка?

— Так я же говорю: была команда сматываться. Сказали тут у духов подземный склад с оружием, заминированный. Так его сейчас  обработают по полной с горки, а потом, сказали,  БШУ нанесут. Надо уходить, водила наш машину  поправил. Он на Хайратон  собирается. Кстати, тут прапорщик, из вчерашних, Фима, подходил, сказал, что ваш старлей в Хайратоне два дня еще просидит. Так мы куда?

— Туда. Назад дороги мне нет. И тебе тоже.

Ратмановым, изредка, но овладевало убийственное упорство. Иногда по пустякам. Чаще, именно по пустякам.  И  тогда свистел в пустой голове вокруг одного кола священный ветер. Вот и теперь он знал, что не повернет назад, пока не разберется с этим ускользающим героем, с прапорщиками-гипнотизерами, сатанинским полковником и  говорящими тварями. Да, еще Торкин. Но этот рядом. И, похоже, уходить не собирается. Вон как беспокоится! Надо с ним  поласковее, хоть и призрак, но свой.

— Все. В Хайратон. Бывал я там. Посмотрим на Родину с чужого берега!

 

 

             

                      УЛУГБЕК  ИЗ  БАШ-АБДАНА

 

 

Нет, этот  чертов «Урал»  определенно вписывался во все, что происходило с Ратмановым.

Не успели и пару километров отъехать, как в кабине запахло горелой изоляцией. Водитель заметно побледнел, принял к обочине.

— Аккумулятор, кажется…

— Какой аккумулятор, в кабине горит.

— Да это провод, а там танковый стоит под сиденьем. Замкнуло, наверное,

Ратманов  спрыгнул  на землю, и в этот момент затрясло частыми ударами, а потом  за поворотом, где остался ЦУП-4 поднялись клубы пыли вперемежку с черным дымом.

-Вовремя смотались, товарищ майор,- возликовал Торкин, — потом сказали «горбатые» будут там работать. Вот это сабантуй!

— Кому сабантуй, солдат? Там, кроме сусликов никого. Восемь лет так и лупят в божий свет. И что? Помогло?

— Не знаю. Я про это не думал. А чего их жалеть, в смысле бомбы, снаряды. Я вот у земляка в полку был, так видел мины сорок третьего года, а на полосе бомботара с сорок пятого. Сгниет ведь без  дела. Только вы не подумайте, что я совсем дурной, у меня интересная мысль была: а если бы у духов авиация, реактивные дивизионы, ну все такое, что у нас?

— Если бы бабушка была дедушкой! Знаешь дальше?

— Знаю. Но тогда получается, что мы их недооценили.

— Ого, какое слово вытащил, словно на военном совете выступаешь. А я тебе скажу, что лучше «недо», чем «пере». Поноса меньше будет, кровавого. И заткнись, в целом, и частично. Что там, водила, справился

— Можем двигаться, — виновато ответил паренек,- Я потолще провод кинул. Масса горела. Не беспокойтесь, догоним,-

И действительно, «Урал» будто получил второе дыхание. Ратманов уже прикидывал, кого из знакомых можно найти в Хайратоне, где бросить кости на ночь, да как вычислить героя будущего очерка. Эти реальные мысли успокаивали, смежали веки. А что, дорога прямая, безопасная, «духи», разве что к Ташкургану поближе шалят. К чему им бескрайняя степь Мир-Алам, где не прожить и с горем пополам? Но именно на этой, никчемной, прямо скажем, рифме, его резко потащило вперед и впечатало  лицом в лобовое стекло.

-Е.. мать.. ху…Что еще такое?- он выхватил скомканный носовой платок, прижимая к захрустевшему носу.

— Вы как товарищ, майор? Нормально?- Торкин держал перед Ратмановым две ватно-марлевые подушечки из индивидуального пакета, — Это он в яму въехал. Ну не видно же в пыли, да? Вот теперь, похоже, застряли надолго. Там, впереди что-то хрястнуло сильно.

— Хрястнуло! Шнобель мой хрястнул. Где этот чмошник?

-Выскочил, похоже, колесо вывернуло.

Очередной прапорщик из технического замыкания, бегло осмотрел повреждения и взял «Урал» на буксир.

— Эту шаланду  оставим на посту у водохранилища. Дальше не потащу. В батальон доложу, пусть его ишаки таскают! Пересаживайтесь ко мне? Вы домой, наверное, через Хайратон?

Ратманов  отнял платок от лица:

— С таким носом домой?  Не издевайся.

— А что? Боевое ранение. У меня друг был, заменился слава Богу, так его оскоками посекло, вся рубашка в крови была, Он ее в Союз переправил, жене. Вот был шухер!

— Придурок, — констатировал Ратманов, — я тоже одного такого знал. Приходил домой, стягивал сапоги яловые, разматывал портянки и жене под нос совал, нюхай, мол, чем служба пахнет.  А что там на водохранилище. Вроде не было точки?

— Стоят, по моему из 122-го и трубопроводчики. Весной на этом участке духи пару фугасов зарыли. Один сняли, успели, второй бензовоз  разметал, да там увидите, только рама, скрученная, осталась. А что там «труба» качает, не знаю. Может воду?

— Понятно. Довези до поста. Там останусь. Может за ночь пройдет.

Прапорщик с сомнением покачал головой: — Кровь не идет, конечно, но синяки, точно, под глазами будут. Переносицей приложились.

— Если бы!  Всей мордой. Хорошо набок не свернуло.  Расслабился.

Пост на водохранилище  Баш-Абдан, по афганским меркам, устроился основательно. От дороги низенькие домики из  кирпича-сырца отделяла высокая насыпь, перед шлагбаумом грозно маячили два бронеколпака. Встречать нежданных гостей вышел рослый казах, вполне по форме одетый, с лычками старшего сержанта.

— Начальник гарнизона старший сержант Гойченко. Товарищ майор, разрешите узнать цель вашего прибытия.

—  Да какая цель! Не цель, а средство,- пытался сообразить Ратманов насчет «начальника гарнизона»,- Застряли.  Офицера можете позвать? Кто тут главный у вас?

— Офицера не могу. В смысле, он есть, командир взвода, но сейчас нет, убыл в полк. А начальник – я.

— Ну, коль так, позволь представиться: майор Ратманов,  окружная газета. Со мной – фотокорреспондент дивизионной газеты. Торкин, подойди поближе. И водитель этого гроба на колесах. Деваться нам некуда. До завтра приютите?

— Понятно. Я позвоню в батальон, хорошо? Так положено. А можно ваше удостоверение посмотреть?

-Смотри,  бери, можешь прямо по нему диктовать. А что есть связь?

-Рация. Сейчас вернусь,- сержант протянул корреспондентские корочки Ратманову,- Не надо, у меня память хорошая, да  я вашу фамилию в газете встречал.

— Что, неужели доходит сюда?

-Не всегда. Но  тут  земляк мой служил, стихи посылал вам. Напечатали. А там было указано, что присылать стихи на вашу фамилию.  Ладно, сейчас.

Ратманов оперся на шлагбаум, чувствуя, что накатывает смертельная усталость. Ко всему ныла переносица и ей начинала вторить нещадно ушибленный лет пять назад поясница. «Что у меня доброе от Афгана?  Желтуха? Малярия? Отбитая жопа? Ага, вот, «капитан досрочно», «звезда шерифа», так, два на три умножим – шесть лет выслуги. Ладно, живой…».

— Все, проходите, товарищ майор. Хотели за вами машину послать, но по времени поздновато уже. Чего зря рисковать. Парней во взвод устрою. А вы ко мне, там просторно, комната свободная есть. Только попросили ничего здесь не фотографировать. А и что тут снимать? Не знаю, но так  сказали.

-Святое дело,- усмехнулся Ратманов,- слово офицера: не будет фотосессии. Торкин, слышал?

— Так точно. Да и когда щелкать? Темнеет уже.

Хорошо жил начальник гарнизона. Правильно. Комнатушка чистая. Кровать заправлена свежим армейским одеялом. Автомат висит в изголовье. На стене коврик с арабской вязью.  Принесли ужин: жареная картошка с мясом, зелень еще теплые лепешки, сгущенное молоко и сливочное масло в баночках, кипяток в пузатом фарфоровом чайнике.

-Ты смотри, свежая, нормальная картошка, лучок —  хорошо снабжают?

— Не жалуемся, товарищ майор. Дорога рядом. Афганцам, нашим все можно заказать, были бы деньги, да? Чеки берут по хорошему курсу: один к семнадцати, да и просто делятся. Понимают, наши саперы на них же работают.

-Что «духи», ставят фугасы?

— Было, с год назад. Потом, говорят, дукандоры договорились эту дорогу не трогать. В Баглане, такое не прокатит. Да  что об этом…

Ратманов понял: с Багланом у парня связаны какие-то неприятные воспоминания: лоб трет,  стопой пристукивает. Он перевел тему.

— Так что же этот земляк, который стихи писал? Уволился?

-Если бы! Сказали, нам такие грамотные в батальоне нужны. Сидит сейчас в штабе.

-Доволен?

— Воет от скуки. Но стихи не бросил. Хотя…

-Что, проблемы творчества?

— Нет, сейчас расскажу, только между нами, хорошо? Он со второго курса отчислен, в Алма-ата, историк будущий. Восстановят, конечно, после Афгана – сто процентов!  Его стихи сам Олжас Сулейменов хвалил, сказал.

— Он на русском пишет?

— Кто? Сулейменов? Ну да! И  Марс тоже на русском

-Как? Марс? Интересное имя!

— Да у него родители интеллигенты городские. А так Марс и на нашем,  казахском, тоже пишет. Очень умный парнишка. Только у него свой взгляд на все. На афганцев, на то, что мы здесь делаем, чем это кончится. Один раз говорит: у нас наукой считается овцеводство, птицеводство, а это не наука! Интересно, да?

-Понимаю. Гоголь когда-то смеялся: упоминал книгу «Свиноводство как наука».

— Не знаю, Гоголя только «Вий» прочитал. Старина! Сейчас такого не бывает. А у Марса одно стихотворение очень понравилось. Только его не напечатают.

— А это неважно. Нет, разумеется, публикация, стимул хороший, известность.  Только, понимаешь, настоящие стихи они переживут все и запрет, и моду, и самого автора.

-Это мне понятно,- сержант потянулся к подоконнику, достал общую тетрадь, в черной клеенчатой обложке, украшенной золотистой наклейкой — восьмиугольной        звездой. Вынул из нее сложенный пополам листок.

-Вот.  Прочитать?

-Нет. На слух не берем. Можно самому ознакомиться?

— Пожалуйста. Только там, где многоточия, я вам скажу, что было. Первый раз —  «Таджикистан» а  конце – «российском».

По старинной школьной привычке Ратманов начал вслух. Да и как еще читать стихи?

Война, Афганистан в огне!

Последний хрен без соли съели.

А на таджикской стороне

Играет мальчик на свирели.

Когда же мальчик подрастет

И реактивный гром ударит,

Ему отец гранатомет

На день рождения подарит!

И мальчик сядет на горе

Врагам отечества на горе

И очень будет рад дыре

В российском бронетранспортере

Он будет вождь народных масс,

Неверных он повергнет в трепет!

Но русский снайпер между глаз

Ему однажды пулю влепит.

— М-да. Это… Ну…

Ратманов пытался осмыслить текст, поскольку, кроме слов, слога, рифмы этот опус рисовал фантастическую, безумную, невозможную картину.  Стоп-стоп, насчет невозможности! Припомнилось, как год назад в Баку, куда его командировали для обмена материалами с газетой «Вышка», он услышал, что со дня на день может грянуть война в Карабахе. А что? Если азербайджанцы с армянами могут, то почему не таджики с…   Да, с кем? Нет, невозможно, разве, что друг друга? Но это полный бред!

— А что… Марс не говорил, не пояснял?

— Да, как сказать.  Вот и у меня сомнение, а почему, не знаю.

-Давай разложим. Анализ. Он пишет, что в Таджикистане будет война. Так? Потом, что эта война будет за веру, за мусульманскую веру, там будут свои вожди? Так? А кто будет воевать? Два раза похожее: «российский» и «русский». Почему? Почему не узбекский снайпер, мордовский? Непонятно

— Ему понятно. Марс сказал, что Советский Союз развалится, а Российская Федерация за всех будет воевать.

— Понятно, Диссидентов твой Марс начитался. Просуществует ли Советский Союз до …… года».  Был такой математик Буковский. А стихи крепкие. Есть талант. Будет твой Марс поэтом, Вот, из совершенной фантазии что слепил и крепко, рифма свежая, игра слов…

— Вы сказали математик? Точно?

-Ну, насколько мне известно. Неглупый человек, это точно. Правда сейчас в Америке живет. Отпустили с миром. А про книги его не спрашивай, не поймут. Запрещено.

— Да мне бы самому понять надо. Как вы говорите, «Просуществует ли Советский Союз до….». Я Афганцам бумажку дам, что угодно привезут из Кабула или Мазари. Хоть «Майн кампф» Предлагали уже, хоть «Камасутру».

И опять почувствовал Ратманов тревожную  призрачность момента. Сержант, что ни слово то мудренее. «Дворники с насосами, миллионеры с колесами». Так, задний ход, майор!

-Интересная у тебя тетрадь,  наклейка такая…

— Какая? Обычная звезда. Сам вырезал. А, восьмиконечная? Так она везде есть. Пяти – Христа, шести –Давида, а эта еще с Египта, на всех орнаментах. На коврах афганских. Просто звезда, какую на небе видим, лучистая.

— А ты стихи в эту тетрадку собираешь?

— Нет, Марсов листок я просто сюда положил. Здесь у меня наблюдения,- сержант помялся,- за звездами. Точнее, за одной. Интересно получается. Вы в звезды верите?

— В смысле, есть ли жизнь на Марсе?

—  Нет, что они на судьбу влияют? Точнее, что по ним можно предсказывать? В астрологию?

— Не верю. Какое дело космическим телам до нас? Мрак, пустота!  Ни в звезды, ни в философский камень, ни в  эликсир молодости – все бред антинаучный. Инопланетяне – тоже, вместе с ейти, снежным человеком.

— Точно? Сержант заколебался,- А вот почему  люди талисманы носят, молитвы, туморы,  образки, крестики? У каждого что-то есть. А как прижмет, про Бога вспоминают, защиты ищут у Неба. Ведь живут-то на земле. Я тоже, как вы думал. Да вот два момента случилось таких странных! Рассказать?

— Давай, все равно не уснуть сразу. Сбил ты меня  этим марсовым пророчеством.  Войну всех против всех предвидит твой Марс. Причем по странной оси. Мы, вроде, Восток- Запад противостоим, а друг твой на Север — Юг намекает.

— Значит так, в Баглане, я еще в «чижах» ходил, только из учебки, в Иолотани, бывали там?

— Приходилось. Самая знатная дыра, пожалуй. Может быть, Казанджик похуже.

-Да у меня про это есть тоже в тетради, для себя, только, чтобы не забыть. Но тут о  другом. Вот также стояли, как здесь. А командир взвода, из двести первой тоже, но из сто сорок девятого полка, в Кундузе,  интересный человек попался.  В один день, без слова собрался и со своими, на дорогу, на боевые, если прикажут. А в другой раз – упрется, хоть стреляй, скажет: «Сегодня нельзя. Добром не кончится». Да его за это, наверное, из полка подальше послали. Но ведь угадывал! Скажет, что  колонну, пожгут, не дойдет спокойно – так и будет. Один раз вертушки шли, он глянул, скривился так, помню, что сказал: «Выбрали же день, камикадзе!». А через полчаса пошла команда всех на оцепление, проческу, «духи»  восьмерку завалили, а вторую на земле сожгли, там экипаж уцелел, говорят. Страшновато, конечно, когда человек такое предвидит, а сделать ничего не может. Как жить с таким? Я спросил его один раз,  а он: «Доживешь до моей замены, расскажу, как и почему. А пока ты вспомни, в какие дни, только точно,  «духи» на нас отрывались по полной.  Я, что знал, видел, пересказал ему. А  когда  он заменялся, то дал свои записи на один день почитать. А я и списал все. Ему сказал, а он усмехнулся только, мол, не проклинай, бача, если и тебя эта тема зацепит.

— Дашь посмотреть?

— Да без проблем. Только я еще хочу досказать насчет звезд.  Уже здесь, видели перед нами  раму от этого   бензовоза? Вот, как-то, стемнело, не знаю, почему, подошел к ней. Вроде ржавое, горелое железо.  А там такая стойка торчит, скрутилась от огня. Я гляжу, над стойкой звездочка красным мерцает. Странно, да?

— Есть  такие, что красным отсвечивают. Марс, к примеру, прямо как твой земляк.

-Где Марс, где Меркурий, Сириус – это я разбираюсь. Другая звезда. А главное – если над стойкой смотреть, то красноватая, а отойти – обычно, желтым,  мигает. Интересно, да?

— Пока непонятно. Может быть,  стойка так свет разбивает?

— Нет, проверял уже. Дело в другом: не  всегда  так она сигналит, а только в определенные дни, перед тем, когда  нас где-то зажмут. И совпадает это с тем, что я списал у старшего лейтенанта, взводного, понимаете?

Ратманов  был уже готов рассмеяться, помянуть не к ночи Нострадамуса, Улугбека и всех, кому звезды не давали покоя, но остановился, озадаченный блеском глаз и жестким, почти волчьим взглядом собеседника. Да, чужие суеверия надо уважать!

-Хорошо, хорошо. Покажешь?

— Правда, посмотрите?

-Давай, мало ли я тут чудес насмотрелся!

Безобразно скрученный взрывом и огнем остов бензовоза  загадочным иероглифом перечеркивал  звездное небо. Сержант посветил зеленым лучиком:

— Здесь, вот с этой стороны садитесь, смотрите на конец стойки. Подождите, пусть глаза привыкнут. Вот, смотрите!

Ратманов действительно разглядел  красноватое мерцание на самом обрезе горелого железа. Звездочка была неяркой, небольшой, размером как в Стожарах.

— Видите, красным светит? А теперь отклонитесь.

Ратманов встал, стараясь не потерять из виду неяркое светило. Действительно, звездочка замерцала обычным желтоватым светом.

— И, что, по-твоему, это значит?

—  Быть завтра  заварухе, с «двухсотыми». Где-то побьют ребят. А как скажешь, кому?

— Брось, сержант. Нас в Афгане  больше ста тысяч. Каждый день, в среднем восемь- десять человек гибнет. Тут никакой звезды не надо!

— Да она еще и направление показывает! Вот, сейчас вы сидите с южной стороны, а  сигналит она  на северо-восток, хотите компас принесу. Да тут, смотрите, я азимуты  основные прямо на стойке отметил

-Так, дай прикину, что по карте там. Ну, Кундуз, Тахар, Файзабад. Прямо золотой петушок на спице: «С востока лезет рать!». Не забивай голову, так и «крышу» сорвет.  Пошли спать лучше, показывай койку.

— Я вас положу в своем кубрике, там уже постелили. А мне  у ребят надо побыть. Взводный что-то задержался. Теперь уж  до утра. Вам пароль нужен? Выходить не будете? Тут до рассвета только с паролем.

— Нет. Это же туалет на входе?

— Да. Умывальник справа. Там свет есть. У нас со светом хорошо, дизель.

— Ладно, спасибо тебе за приют. Будешь в Ташкенте, заходи, приму не хуже. Утром на Хайратон.  Посмотрю твои записки на сон грядущий.

Сержант неопределенно махнул рукой.

Насчет грядущего сна Ратманов жестоко ошибался/

Содержимое черной тетради с вифлеемской звездой на обложке, (он вспомнил название символа!),  не дало заснуть примерно до  третьих петухов. Точнее не определить, поскольку в расположении советских воинских частей петухи встречались нечасто, а его часы «Сейко-5» остановились самым смешным образом: минутная стрелка зацепилась за  римское ХII.

 

      «ВИФЛЕЕМСКИЙ» КАЛЕНДАРЬ

 

«Ночью 25 декабря 1979 года в горах вблизи Кабула разбился самолет «Ил-76». Тридцать семь десантников и семь членов экипажа погибли.

25 декабря – Рождество Христово.  «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение». (Евангелие от Луки, 2:13–15). А вот и не было на земле мира в конце декабря 1979-го. Не верите в Христа, так  Коляду вспомните. Этот  день древние славяне считали удачным для продолжения рода. 25 декабря отмечается Рождество католическое. Но, если Христос один для всех, то Рождество Его тоже одно?

*

В субботу, 23 февраля 1980 года, в двухкилометровом тоннеле от угарного газа задохнулись шестнадцать советских военнослужащих. В этот день — праздник Советской армии и Военно-морского флота, А Масленая неделя, тоже на 23 февраля выпавшая в том году, на генетическом уровне сидит. Душа праздника просит. В Советской Армии в праздничные дни машины без особой надобности из частей не выпускали.

Через два с половиной года, 3 ноября 1982-го, в этом же тоннеле угарный газ умертвил около ста восьмидесяти советских военнослужащих. Количество афганцев неизвестно.

Среда выпала на третье ноября. По всем приметам несчастливый день: «Что Бог не дает, а в среду не прясть».

*

В начале августа 1980 года в засаду попал 783-й отдельный разведывательный батальон 201-й мотострелковой дивизии. Случилось это в афганском Бадахшане, в ущелье юго-восточнее населенного пункта  Карасдех (упоминается н. п. Шаеста и Яварзан).

Под кинжальным огнем крупнокалиберных пулеметов «духов» в первые минуты погибла головная походная застава – двадцать один человек. Разведчики, зажатые в каменной ловушке, отбивались до ночи, потеряв сорок восемь человек убитыми и сорок девять ранеными.

Разгром батальона выпал на 3 августа 1980 года, день, когда в Москве завершались летние Олимпийские игры. Известно, что древние греки, большие любители помахать мечом, прекращали все боевые действия во время Олимпийских игр. Был, выходит, опыт у потомков Геракла, что в такие дни война добром не кончается.

*

Хазара – река и ответвление Пандшерского ущелья. Здесь, у селения Майлива, 30 апреля 1984 года было убито пятьдесят семь и ранено сорок пять солдат и офицеров из 1-го батальона 682-го мотострелкового полка 108-й дивизии. Некоторые источники говорят о восьмидесяти семи погибших.

Ночь с 30 апреля на 1 мая – Вальпургиева ночь. Кому древнейший праздник любви и плодородия, кому слет нечистой силы на Брокене во главе с Сатаной.

*

В ночь на 21 апреля 1985 года 334-й отдельный отряд специального назначения переправился через реку Кунар.

Спецназу предстояло войти в населенный пункт Сангам в Мараварском ущелье. По данным разведки, здесь была замечена группа душманов. Боекомплект и экипировка были рассчитаны на краткосрочный выход – Сангам находился в трех километрах от места постоянной дислокации батальона.

На рассвете 21 апреля, прочесав Сангам, первая рота обнаружила двух моджахедов, уходящих в глубь ущелья к селению Даридам. По приказу командования началось преследование противника. Рота оторвалась от своих застав на господствующих высотах на два километра ниже по ущелью. До этого разбитая на поисковые группы, она теряет управление и попадает в огневой мешок. На пути возможной помощи, в тылу спецназа, моджахеды выставляют крупнокалиберные пулеметы.

В бою погиб тридцать один советский военнослужащий. Убитых собирали два дня. Многие из тел носили следы жестоких пыток. Семеро солдат, израсходовав боеприпасы, подорвали себя миной, предпочитая смерть пыткам и плену.

21 апреля 1985 года – Светлая седмица, последний день Пасхальной недели. Соответственно, воскресенье. Ох, худо заканчиваются многие ратные затеи на Страстной неделе и в саму Пасху. Совершенно не зря Шестой вселенский Собор постановил: «От святаго дня воскресения Христа Бога нашего до недели новыя, во всю седмицу верные должны во святых церквах непрестанно упражняться во псалмах и пениях и песнях духовных, радуясь и торжествуя во Христе, и чтению Божественных писаний внимая, и Святыми Тайнами наслаждаясь. Ибо таким образом со Христом купно воскреснем, и вознесемся. Того ради отнюдь в реченные дни да не бывает конское ристание или иное народное зрелище».

Вот, даже «ристалище» не рекомендовано, что уж про иное говорить?

*

Коньяк – населенный пункт перед Асургаром. Здесь, в тридцати километрах к северо-западу от Асадабада, 25 мая 1985 года приняла бой 4-я рота 149-го гвардейского полка 201-й мотострелковой дивизии.

Источники указывают, что рота попала в кольцо моджахедов и пакистанских наемников из спецподразделения «Черный аист». В ходе боя, который длился двенадцать часов, гвардейцы потеряли двадцать три человека погибшими и более двадцати ранеными.

Все происходило в воскресенье. Особое значение этого дня для советского человека. Расслабленность и благодушие на генетическом уровне. Как у мусульманина в пятницу или у ортодоксального иудея в субботу. Должен быть такой день в основополагающем семидневном биоритме жизни.

                                        *

Подразделения 682-го полка возвращались с армейской операции без потерь. Десять дней мотострелки надежно охраняли участок трассы Пули-Хумри – Кабул, досаждали мятежникам тем, что уничтожали их схроны с боеприпасами и продовольствием. Командование полка получает приказ из штаба армии на уничтожение объекта моджахедов в ледниковой зоне ущелья Шутуль. Солдаты, одетые в летнее обмундирование, начали подъем и достигли границ ледника к вечеру 16 октября. На рассвете 17 октября группа на связь не вышла, обессиленные люди заснули. Семнадцать человек – вечным сном. Пятнадцать получили обморожения с последующими ампутациями конечностей.

16 октября — несчастливый день. У викингов середина октября посвящена была богу Ходеру –  владыке морозов.

 

                                        *          

17 июня 1986 года разведчиков 201-й мотострелковой дивизии десантировали посадочным способом в ущелье Джарав (провинция Тахар). Предстоял штурм укрепрайона влиятельного полевого командира Кази Кабира, захват арсенала моджахедов и пр. Разумеется, боевая задача была поставлена батальону, но успели высадить на крохотную площадку в межгорье не более пятидесяти человек.

 

Бой на земле завязался в момент высадки. Десант разбегался в поисках укрытий под шквальным огнем противника. Один из вертолетов рухнул с десятиметровой высоты. Экипаж погиб. На взлете и посадке в горах «вертушка» – отличная мишень, плюс разреженный воздух и высокая температура.

Разведчики отбивались до темноты, потеряв восемнадцать человек убитыми и девятнадцать ранеными. Помощь подоспела только на следующее утро.

Всего 17 июня 783-й отдельный разведывательный батальон потерял двадцать два человека убитыми и тридцать шесть ранеными.

 17 июня «ветер с востока сулит повальные болезни».

                                      *

Сказано в Коране: «Поистине, число лунных месяцев, согласно Писаниям Аллаха, – двенадцать, из них четыре месяца – раджаб, зуль-каада, зуль-хидджа и аль-мухаррам – запретные, во время которых запрещается вести войны. Это – закон религии Аллаха, и его нельзя отменить. Не причиняйте себе вреда – не начинайте сражение в эти месяцы. Но если на вас нападет противник, то не отступайте, а сражайтесь, о вы, верующие, со всеми многобожниками без исключения, как и они сражаются против вас». (Сура 9 «Ат-Тауба».)

Пророк Мухаммад незадолго до своей смерти особенно завещал хранить мир и воздерживаться от греха насилия в эти священные месяцы:

– первый месяц года – мухаррам (запретный, священный);

– седьмой месяц года – раджаб (от словосочетания «воздержаться от насилия»);

– одиннадцатый – зуль-када (садиться, находиться на месте);

– двенадцатый – зуль-хидджа (совершать паломничество).

По какому-то, не иначе сатанинскому, плану большинство наступательных операций советских войск в Афганистане проводилось именно в эти запретные для войны месяцы. И большая часть солдат и офицеров  погибала в эти же периоды. Разумеется, моджахеды тоже нарушали и нарушают вышеозначенные установления Аллаха. Да не в этом ли одна из причин того, что Афганистан и поныне залит кровью?».

Записки вызвали у Ратманова полемический зуд. Прямая подтасовка! Если с этих позиций подходить, то любой день для войны непригоден!

Да прямо сейчас весь этот бред можно разрушить. Где эти записи о «черных днях»?

Ага, вот, февраль. Так, девятого нет. Значит, хороший день, товарищ «Нострадамус»? Прямо-таки ангельский день, «ашура» рядом. Мы тоже не лыком шиты, знаем календари. А это не девятого февраля, в приснопамятном, восемьдесят втором, у артиллеристов двадцать шесть человек в палатке заживо сгорело?

(Ратманов тогда же ящики с патронами убрал и свинцом типографским из запасного выхода. Тоже ведь такой же мудак был армейский. Ему стало стыдно и он потянулся за бутылкой).

Ну глоток, как живое встает. Что там было демоны? Или блядская безалаберщина 9 февраля 1982 г так же можно считать  черным днем в календаре  афганской войны .

В  этот  день в  результате пожара в расположении 1074 ап 108 мсд погибло 26   военнослужащих полка — Пожар случился в первом часу ночи 9 февраля. Почти все ребята несколько суток были в карауле.

Командир батареи Капустян завалил второй выход из палатки матрасами, чтобы когда он идет из офицерского модуля, было видно кто находиться в палатке.

Раньше когда он шел ребята выбегали через второй выход это первая причина гибели ребят.

Вторая это старослужащие (деды) поставили топить печку Федора (которого в карауле заставляли стоять за других в наряде) и когда приехали в батарею его опять поставили истопняком, он почти не спал.

Печку топили солярой. Он ее опрокинул и она вспыхнула у единственного выхода(нечаянно,а может быть и созлости на всех и вся-это только он знает).

Он жив остался, ему дали 3 года в Ташкенте тюрьмы, командиру батарии вроде 3 года химии.

От горевшей палатки загорелись слева и справа еще две палатки. Мы укутывались в одеяло и по двое пытались выбить дверь, одеяло тут же загоралось, из-за матрасов ее не удалось выбить.

Много ребят с 181 полка помогали, но потом уже было не возможно стоять на расстоянии из-за сильного огня и все стояли и смотрели как погибают ребята. 23 человека так и не смогли выскочить, а двое,  Милованов и Сандюк,  обожженные сидели недалеко от палаток. Один на следующий день умер, второй через два дня.Ребята обгорели до неузнаваемости, опознавали по часам и т.д. Сопровождали погибших ребят только офицеры и прапорщики.

Троим или четверым наград почемуто не дали, хотя смерть приняли все вместе.

Сегодня 30лет как произошла эта трагедия.

Кто может помяните их сегодня.

09.02.2012 21:09

 

 

 

 

К тому же, черт возьми, откуда у командира взвода такие сведения?

И сколько за такой дневник полагается?

И что это за сержант с такими записями?  Хорошо, отложим до утра. Ладно, дальше, дальше… Дальше.

Последующие листы были заполнены сложными расчетами, осями координат, параболами и прочей математической премудростью, которую Ратманова разучили воспринимать ровно в шестом классе средней школы, когда начались алгебра и геометрия. Но символы интеграла, функций, дифференциала и прочей премудрости ему были знакомы. И опять запоздалая  тоскливая тревога  заныла  в области живота: сержант с дифференциальным исчислением? С  натуральными логарифмами в  этой дыре? Нет, что-то тут неладно! Он хотел было уже отложить тетрадь и заставить себя спать, но тут за расчетами вновь пошли записки. На этот раз почерк был нервным, торопливым, к тому же писали карандашом. Ратманов поднялся, пересел поближе к лампе.

 

                         «ЧТО ТАКОЕ НАШ  АФГАН?

                          ДУШЕГУБКА И КАПКАН!»

  (записи в «Вифлеемской тетради», прочитанные ночью)

« Сергей  о  душегубке на Саланге. Так получилось  , что  я был 3 ноября  1982г и на перевале, и  в самом тоннеля  в  составе   колонны  от  103 вдд. Колонна на Газ 66  шла в Термез за боеприпасами , от артполка  был «Демос»  , «техничка», от  350 пдп  боевое охранение на БТР , машины были  от  зенитного дивизиона  и  357 пдп.  Я оказался в этой колонне  случайно  по  «блату» мой  друг уходил  на  дембель  и   порекомендовал   меня  вместо себя  ,  я был   рад  безмерно  ,  меня  всегда   тянуло  куда-нибудь выехать  из полка . В полку всегда  было   тоскливо и   однообразно ,а на  выездах время летело незаметно,  да и отношения  были проще, не было  напряга от начальства. Для меня  это  была еще возможность   побывать  в Союзе и хоть как то   приготовится к  своему дембелю , мне оставалось  служить  полгода . Тогда  кто  ходил в колоннах  до Термеза , туда  везли  всякое   барахло:  очки , джинсы,  батники , и  в основном,   японские  платки в большом количестве.  А оттуда  водку, самый  ходовой товар.. Самые ушлые везли чарс, промедол , ханку,  а героин  как-то  еще не  очень  был в ходу . Когда в полку  узнали   , что  я еду в Союз , сразу   посыпались заказы  на  водку . Пацаны  дали   платков  , командир  взвода денег . Я  был  наслышан,  что  если  особисты или пограничники  на  границе  найдут  у меня то,  что  я  везу на  продажу  в Термез.  все отберут . С другом  часть   платков мы  зашили  в  сиденье,  два платка   зашил   в пакет  вместо медицинского  бинта,  два  платка спрятал  в  противогазную сумку. Особой  фантазии, куда  прятать не  было.  Помню, что   наши пацаны на » Демосе »  затарили   платки  под обшивку будки .  Так  получилось, что каждый  что-то   вез  контрабандой  в Союз .Но как  потом для себя  понял, что  пограничники   все эти ухищрения знают и заначки    легко находят.    Бог с ними,  и бог с нами,  но это   другая  тема.

Когда мы 3 ноября   рано утром    выехали  не  было  никакого предчувствия  плохого. Как обычно  на выезде  из  Кабула остановились  , была  какая то  регистрация ,   выборочно кого- то  проверяли  особисты . Дальше  все  было  без помех , доехали  до

Джабаля, там  перекусили , помню  что рядом  встала колонна « Камазов»  , они  тоже  завтракали  каждый сам  по  себе , рядом пацаны,  что-то   жарили  на костре .  Помнится,  от  них и подсел к нам к нам в колонну   парень. Он сказал, что  добирается  в  Термез в свою часть,   на  попутках едет  из Баграмского  медсанбата  после ранения. Бушлат  у него  был  бурым от  запекшейся крови  и не очень  чистым.   Начальник колонны  майор  Гриценко  посадил его  в одну из   машин и  мы двинулись  дальше. . Когда  поднялись  в горы,  пошел  снег   такой  сильный , что   сливались  края  дороги , в двух метрах ничего не было видно. Двигались  медленно,  на дороге  было  много  машин  , в основном  Камазы  . они  то и дело

перекрывали  дорогу, становясь поперек.  Наша  колонна  растянулась,  С матами  и криком   мы  все же медленно  продвигались.  Я видел  там  несколько   вольнонаемных  водителей, еще подумал: ну мы-то ладно, по приказу тут  находимся , а они ? Не хотел   бы  я быть на   их месте тогда .Тогда  от  пацанов  услышал выражение «Родина ,за что караешь?». Так себя  подбадривая , мы  во второй половине  дня вышли  к тоннелю.  Стояли   минут  двадцать,  пока все собрались  , потом  начальник колонны , что -то  выяснял   , ехать   нам   или не  ехать . Были какие то «непонятки». То ли  не  было начальника, который   отвечает  за проход, то ли  еще  что-то . Потом  какой то молодой  солдат в  тулупе дал  согласие. Нам поступила команда «вперед »    первым  шел  БТР  охранения, вторым водитель  Кравченко, в третьей  машине  ехал я.   С  первых метров стало понятно, что  в  тоннеле сильная  загазованность, но куда денешься «с подводной  лодки», приходилось терпеть. Останавливались  несколько  раз  Помню первый раз  остановились когда   на  встречной  полосе  увидели  «МАЗ»- наливник, в кабине был  водитель. Он лежал  без сознания  на руле. Его пытались привести его в  чувство  , ничего  не получилось,   Поступила  команда  двигаться  дальше. Этого  водителя  наливника  мы положили в  свою. машину.  Проехали чуток и опять   встали.     Я с нашими ребятами  прошел вперед,  . узнать  обстановку . Дошли до  бронетранпортера, увидели  пацанов из «полтинника»  , они сказали , что впереди  затор , прохода нет.  Что делать —   начальство  решает ,затем  мы  пошли  к выходу. Тут  нас встретил  капитан Рынденко , он  тоже  шел выяснять  обстановку  Сказал что бы   мы не  «шлялись» , а  шли к машинам  и не бросали их до  выяснения. Еще приказал надеть противогазы.  Да я уже  тоннелю натянул тельняшку  до  глаз и дышал  через ткань , так было  легче . Дойдя  до машины  я одел противогаз,  в нем  было очень хреново.  Со мной рядом  сидел  парень  из 357 полка, его  звали  Володя у него была специальная насадка  к противогазу он дышал через нее.  Через некоторое  время  я заметил, что  Володя потерял сознание  Я пытался  , привести его в  чувство  , ничего не  получалось. Накатила сонливость, и   мне  стал снится сон , про мою  жизнь , а  затем приснилось как меня  хоронят, Последнее, что помню сильный удар всем телом. И все:   ушел в бессознанку. Потом от ребят  узнал , что  Рынденко  вернулся и дал команду  на выход  , мне  повезло ,  я сам, конечно, уже не соображая, вылез   из машины и   упал  у колеса. Тем   кто   потом вытаскивал   , было  проще меня увидеть .   Кто  и как  меня   вынес  я не помню  Когда  очнулся решил , что  нахожусь «на том свете» , первая мысль  была  ,  « оказывается обманывали  , что нет  загробной жизни»  ведь мне  запомнилось  в моем последнем видении  , что меня  хоронят. Я открыл глаза и почти ничего не  увидел  Было какое-то темное помещение горел тусклый огонь  ,  в  виде  костерка  ,это  в гильзе от снаряда горела солярка  , кругом  были слышны стоны и крики   , мне показалось  что кого то  бьют  , мелькали  какие то тени. Я подумал, что  попал  сразу в ад, потом  подумал:  что-то тут  не так, почему не  было разборок с Архангелом  Михаилом, почему  отправили сразу  к чертям. Я закричал:  «Где  я,   на  том свете  или на этом? . Меня , так  называемые мной «черти» услышали , и один, с криком  «еще один воскрес!», стал бить  по  щекам , приговаривая:  « Не  спи  брат ! Все нормально ты  с нами».  Тогда  я действительно понял   , что  выжил. Понемногу стал приходить в себя  , оказалось, что я почти раздет  не было  ни сапог, ни  бушлата , я был  босиком, ноги  стерты  до  крови  , на  голове  были  шишки и ссадины. Видимо,  меня волокли из последних сил. Потом  мне  и еще  нескольким  парням сказали  чтобы  мы  шли в казарму, я пошел босиком по снегу , в тот момент  мне  было все  «по фигу». Помню  что  в казарме меня  осмотрел какой-то  прапорщик сказал  что бы  я  растирал  ступни  снегом,  пока я шел  , я  чуть их не отморозил

Через некоторое время я уснул , проснулся  уже  4 ноября  ., Вот, что еще помнится:  въезжал я  тоннель , когда  было еще светло,   а очнулся  ночью. Я  уже точно не помню , как  называется помещение куда нас, полуживых и мертвых, стаскивали –говорили,  что это был центральный пост .

Когда  я оказался  в казарме, я  увидел своего Володю. Я обрадовался  этому.  Полночи  мы болтали , между собой , пытаясь  отогнать сон. Медик-прапорщик, когда  уходил  сказал нам, что  если  заснем, то можем  опять не  проснуться. Мы терпели. За это  время приходили и  уходили   люди . Из их разговоров  я  понял , что  не всем, как нам  с Володей повезло: среди тех, кого  вытащили было много трупов.. Помню,  что через некоторое время внизу  у входа  в казарму  жутко заплакал   афганский ребенок  Кто то из вновь пришедших на обогрев ,сказал ,что у него умерла   мать .  Плакал он долго , всем  было  как — то не по себе. Так же в тот момент  кто- то  стал рассказывать  , что   умерла наша женщина, продавец  военторга , ее то же якобы вытащили из тоннеля . Что там  была  машина  Военторга,  это я   видел.

Утром у входа в тоннель была сильная суета. Наш начальник колонны собрал  всех живых и полуживых ,такие тоже  были,  в том числе и мы с Володей.  Начальник объявил, что   о случившемся  доложил комдиву Слюсарю и что мы сейчас    должны будем  решить , ехать дальше  или возвращаться  в дивизию. Все  в один голос  закричали:  «Только  вперед!» . Мотивация  у нас была  запредельная. Начальник сказал. что другого ответа  он и не ждал, после  объявил, что ночью  мы потеряли  медика и одного  водителя  Об этом  я уже знал , пацаны говорили ,   что   медик далеко ушел вглубь  тоннеля, спасать   гражданских афганцев, и не рассчитал силы, когда  его нашли, он   был мертвым . Когда  вытащили  Кравченко, было то же  —  поздно.  Из разговоров  я понял,  что   почти  все наши теряли  в тоннели  сознание. Вытаскивали  и начальника  колонны  Гриценко, и  зампотеха  Рынденко . Некоторым  нашим пацанам   по несколько раз приходилось  заходить и  выходить из тоннеля .После собрания мне  пришлось  решать  проблему обуви  . Своих сапогов  сорок шестого размера , я  так  и не нашел , кто-то дал мне поношенные ботинки на три размера меньше  из  них пришлось делать  подобие  тапок . Второй  проблемой стало найти  мой автомат. Оказалось, что  меня  вытащили без автомата . Автомат оставался  в тоннеле  , когда я пришел  к тоннелю,  там стояла охрана , вход  был  воспрещен Охранники  пояснили, что рано утром  запустили  принудительную вентиляцию . Какие-то офицеры  бегали  туда-сюда, тогда и я услышал ,что погибло  семьдесят человек наших. Мне подсказали  что бы я  сначала   посмотрел свой  автомат  на посту , там как  раз шел  разбор  оружия . Там  своего автомата   я не нашел.  Начальник колонны сказал  мне , что автомат  нужно искать и подключил наших пацанов . Он объяснил  мне,  что сначала  у меня  будет проблема  , на границе  , если  я  не  сдам  свой автомат  , меня  не  пропустят  в Союз, и вторая   проблема будет  по  возвращении в часть , меня  за  утерю оружия  могут отдать  под трибунал, Попросил написать объяснительную  на   имя прокурора  Кабульского  гарнизона. Я психовал  злился  особенно за то , что  в  Союз не пропустят , помню  что пацаны приносили  много всякого оружия  , но моего автомата   не  было .

В обед  ,по-моему ,нам разрешили пройти  в тоннель  к своим  машинам , они стояли  там,  где мы  их оставили . На мой  «прикид», мы въехали  тогда на метров  триста- четыреста. Оказалось ,что совсем рядом от  нашей  «головы » колонны  стояли афганские автобусы  «Мерседесы» , людей я не видел,  может  быть внутри  лежали,  но сверху  на  крыше я  заметил привязанных баранов,они   были мертвы.   Я все искал   свой автомат  , но  так  ине нашел .На тот  момент в тоннеле  было еще много  машин и наших,  и афганских «бурбухаек». Пацаны   выгнали свои  машины  из тоннеля на площадку, и занимались своими делами ,  а я почти  весь день  проискал автомат. Услышал много версий  о причинах случившегося .Для меня  было понятно, что  произошел затор  и все кто погиб – угорели от  выхлопных газов. А от  чего произошел затор  я не знаю, случайно  или    умышленно , диверсия  или  просто стечение обстоятельств. Почему в тот  день не работала вентиляция, почему проводку  колонн пустили  на самотек? Знаю точно ожно: в тоннеле оказалось  сразу не  две колонны , а несколько , причем и наши,  и афганские , плюс автобусы. Тоннель  был забит битком.  Погибло много дембелей  которые ехали  домой , я видел как наших умерших грузили  в «Уралы».  Говорили  что их повезут в три морга  в Кундуз , Баграм  и Кабул . Мне повезло  , я все-таки нашел  свой автомат , ближе к вечеру  я увидел группу афганских военных  они грузили  своих погибших возле них  стояла  пирамида автоматов , оказалось,  что  один мой, до сих пор  помню номер    АКС-74 №477368. Тогда говорили ,что погибло около 200 афганцев . Ночь с 4 на 5 ноября  мы провели в расположении охраны  тоннеля , пацаны  нас  хорошо покормили  , у них был белый хлеб ,тушенка, сгущенка, масло – угощали  щедро .  Пацаны сказали,  что у них то же несколько  человек погибло».

«Алексин, сержант. От наполнившего тоннель дыма не было видно противоположной стены. Попадавшиеся навстречу люди были похожи на размытые тени…  Дышать становилось все труднее, я сорвал противогаз. Стало легче. Наконец добрался до места, из-за которого и разыгрался весь этот кошмар. Все было просто, как армейский устав — где-то посередине тоннеля заглох танк, а в него врезался грузовик. И почти три часа утрамбованная колонна стояла в тоннеле,  не выключая двигателей. Отравившийся угаром прапорщик-ракетчик застрелился, одурманенные люди на одиночный выстрел ответили перестрелкой. Не было в тоннеле никаких  «духов». СВОИ СТРЕЛЯЛИ В СВОИХ!».

Ратманов поднялся, бестолково закружил по комнатушке. Странно постукивало сердце, гулко так, отдаваясь толчками крови в висках. А, пропади все пропадом! Потянулся к портфелю, вынул крайнюю бутылку и прямо из горлышка сделал несколько добрых глотков. Пошла, как святая водичка, пошарил глазами, (ага, вот!), занюхал  бисквитным печеньем с кружевной каемкой. Полегчало. «Мотор» сбавил обороты, в животе потеплело, а в голове прояснилось настолько, что он вслух спросил себя: «Вот две истории войны. Какая из них  победит? Та, что в документах министерств, штабов, выпусках газет? Или вот эта – солдатская  правда?». Спросил он, очевидно, излишне громко, поскольку за окном послышался голос патрульного: «Что-то нужно, товарищ майор?». Так, спокойнее, все, пьянству бой, крышечку покрепче завинтим. Читаем дальше…

«Виктор, рядовой, о бое  3 августа 1980 г. 783 орб.

31 июля был в наряде по роте. Сдал дежурство занялся отдыхом. Через некоторое время объявили построение, но не плацу, а возле палатки комбата. Сделано это было в целях безопасности, так как не доверяли афганцам, они тоже стояли на аэродроме. Комбат доложил что идем на боевые, утром выход, надо подойти к горе со стороны ущелья и ударить.

Утром 1-го выехали на технике, к месту добирались довольно долго, остановились около предгорья. Переночевали и поехали в горы. К исходу 2-го августа мы вышли в район ущелья. Остановились на входе, вдали был виден какой-то кишлак, справа стояла сопка, на которую отправили заставу. Вот ближе к ночи явился старик, который сказал, что туда ходить не стоит, что  там будут стрелять и бросать камни. Он предложил комбату провести батальон по горам. Комбат не поверил этому старику, к тому же мы теряли время. Решено было идти маршрутом, нарисованным на карте. 3 августа начали движение вышли на какое-то расширение где на входе в ущелье стоял дувал, сложенный из плоских камней. На углу тлело кострище, угли были ещё теплые, валялись стреляные гильзы и видны были следы ног уходивших в горы. Почему, тогда комбат принял решение двигаться дальше, лишь растянув дистанцию между ротами, является загадкой. Хотя явно была видна угроза. Дувал разобрали и разбросали, движение продолжили. Над нами в воздухе барражировали два вертолета. Вот тут-то все и началось. Проход был узкий, склоны крутые, идеальное место для засады. Завязался бой, в первые минуты были убиты все радисты, рации разбиты, также огонь велся в первую очередь по офицерам. Я шел в хвосте цепочки, с нами шли  замполит роты, пропагандист батальона и офицер-особист. Пришлось залечь, по нам били прицельно, пули разрывные, были слышны характерные щелчки. Находились мы за поворотом, каждый из  нас имел свой сектор обстрела. Бой разгорелся яростный. По ущелью бегали бойцы, пытались найти укрытие. Пролетели вертолеты, мы дали сигнал ракетницей. Но они в ответ только покачали подкрылками ушли. Поднялось выше солнце, стало слепить нас, непонятно откуда бьют. Сделали попытку подняться на склон, сбить духов. Но ребят подпустили и в упор расстреляли. Снайпера духов стреляли разрывными, давили на психику если боец не выдерживал и перебегал, то попадал под смертную пулю. Пристрелявшись, они начали методично нас расстреливать. Разрывная пуля прошила мне грудную клетку и перебила руку. Потом в госпитале врач сказал, что пуля прошла в нескольких миллиметрах от сердца.

Никакого командования не было,  каждый был сам за себя, и я повторю это даже на «страшном суде». Мы попали в западню по вине наших командиров, и то, как нас расстреливали, как в тире, никто не может отрицать. Многие погибли так и не поняв что случилось, другие приняли смертный бой, как и подобает героям, подорвавшись на гранате, а кто-то струсил и отсиживался за укрытием. Это было. Было много раненных, кому повезло больше чем мертвым. И была боль от безысходности ситуации, из-за того, что нас расстреливали практически безнаказанно, Передали в штаб, пытаясь найти надежду на спасение. А что в результате – обложили матом! Пока они  разбирались, мы – гибли».

 

«Сергей, офицер, о бое 3 августа, 1980 года.

«2 августа 1980 года, командир разведывательного батальона майор Кадыров отдал приказ выдвинуться на бронетехнике в район населенного пункта Талукан, (в памяти у меня этот город, потом наверное был Кишим), оставить технику с водителями и пулеметчиками и кого-то из офицеров, а остальному личному составу, в пешем порядке пойти в горы на помощь мотострелковому батальону. Нас было примерно 100-110 человек: первая и вторая разведывательные роты, управление батальона, разведывательно-десантная рота,  которой командовал я, и приданные подразделения из 149 мотострелкового полка.

Перед предгорьем командир батальона принял решение не выставлять при движении боковое охранение, так как это замедляло движение батальона. Оставили только головную походную заставу из первой разведроты, в  количестве двадцати человек, так как к указанному времени мы не успевали выйти в указанный район. Спорить с командиром или ему что-то советовать было бесполезно.

В 6.00 мы вошли в ущелье в указанном ранее порядке. Через несколько часов движения был объявлен привал. Дистанции между ротами были  50-100 метров. Первая разведрота в ущелье зашла за поворот. Вот тут все и началось. Нас просто ждали. С первых выстрелов я был ранен в голову. Закричали, что меня убили. По нам сначала вели огонь с левой стороны с гор по направлению нашего движения. Ущелье, в этом месте, было шириной метров двадцать. Мы видели, что обстреливалась и вторая разведрота, с управлением батальона, но пробиться к ним мы не могли. Впереди, где находилась первая разведрота, шла интенсивная пулеметная и автоматная стрельба, позже слышались разрывы гранат. Только с рассветом (4 августа) мы узнали, что первой разведроты уже нет. Они погибли, остался только один живой солдат — тяжело раненный.

Бой шел на трех участках. Связи не было. Батальонная радиостанция была разбита, начальник радиостанции старший сержант сверхсрочной службы В.Кузнецов отстреливался из пулемета и  погиб. На его теле были следы разрывных пуль. Осталась радиостанция только у меня (Р-129), тяжелая, которая перевозилась на ишаке,  во время она боя была далеко от нас. Стали окапываться и строить укрытия из камней. Ситуация была очень сложной, огонь очень сильный и плотный, но команды выполнялись четко.

Вошли в связь со штабом дивизии. Там обругали нас, как могли, грозились наказать, (сеанс связи шел открытым текстом,  времени шифровать   не было). Нам просто не поверили, а бой длился уже больше часа. К полудню боеприпасы были на исходе, их собирали у убитых. По ущелью протекала  горная речка, шириной  полтора-два метра и глубиной в полметра. Несколько солдат и я укрылись под правым берегом. В это время по нам уже били с двух склонов. Мы были закрыты только с одной стороны. Вода была ледяная. К нам пристрелялись. Мы находились на близком расстоянии от душманов. По всей видимости, они были уверены, что уничтожат нас быстро, вся рота была в поле зрения,

В полдень прилетели вертолеты. Стали сбрасывать нам ящики с патронами, но высота была большой, и много     патронов оказались поврежденными. Огневой помощи вертолеты нам практически не оказали, боялись задеть. Уж очень близко мы были от душманов.

Пробовали выслать группу из моей роты на левый склон, но их сбили. Погибло несколько человек, в том числе замкомвзвода сержант Н. Бричник. Когда получили команду на отход, убитых решено было не брать, мы просто физически не могли их вынести. C небольшой группой я пытался проверить маршрут выхода (отхода) из ущелья. Но, пройдя метров пятьдесят, мы попали под сильный огонь, и потеряли еще несколько человек. Пришлось вернуться.

К вечеру бой утих, стреляли редко, но присутствие душманов мы

чувствовали. Окопались, точнее, сложили укрытия из камней, и ждали очередного нападения, так как они обычно нападали ночью. Сверху что-то кричали».

Записки завершались строчками, обрамленными волнистой линией:

«Что такое  наш Афган?

Душегубка и капкан.

Против нас не только духи,

С нами бьются даже мухи —

Переносчики желтухи!»

С политической точки зрения это было возмутительно!

С реалистической — похоже на правду.

С поэтической? Ну, конечно, не Некрасов, хотя при чем тут   «не Некрасов»?

Дальше шло что- то маловразумительное, слитное, в строчку, но вроде и рифма была. Очевидно, примитивно зашифрованный набросок:«кабыдухамдалибомбымыбыточнокаконизалезаливкатакомбыкабыдухимелграчаигорбатоговпридачулеонидаильичахоронилибынеплачакабыдухимелгвоздикуураганрапируградтопиздиканепиздикабылвафганесущийадатеперьеслистрадаемотболезнейдаотвшейнуираныполучаемвсеизнашихкалашей».

Ратманов понял мысль неизвестного автора, свел ее к присловью, о том, что «если бы бабушка была дедушкой», и, засыпая, твердо решил разобраться с этой тетрадью. Выходило что? Этот самый «астрологический» старший лейтенант искал в Союзе подтверждение своим выкладкам. А потом сработал  закон: «Ничто не забыто»? Как бы ни прятали в сводках, отчетах, а такой бесхитростный  рассказ бьет в самую точку: военное руководство с самого начала в Афганистане было дерьмовым! Проворчав, что таковым оно и остается  по  сей день, Ратманов все же ухитрился проскочить в «страну дураков» — заснуть. Сон получился вначале тревожный, потом порозовело, а конец – просто песня! Ему приснилось окончание очерка о Кахрамоне.  Все! Воспаленный мозг более не выдерживал  бесовщины и предлагал  разрядку.  Так случается с людьми в армии, тюрьме и других государственных местах.

ЧТОБ ЗЕМЛЮ В КУНДУЗЕ…

(Окончание, слава Богу!)

«…Махмад-Саид понял, что окружен. Дрожа от животного ужа­са, он отбросил ненавистный теперь автомат, трясущимися рука­ми отстегнул подсумок с гранатами. Заложив руки за голову, поша­тываясь от страха, пошел к дороге, откуда ударила пулеметная очередь, за минуту до этого прижавшая его к земле. Сзади хруст­нула сухая ветка. Махмад-Саид судорожно обернулся и наткнулся на два хмурых, полных ненависти взгляда. Крестьяне из отряда защиты революции вели его, держа пальцы на спусковом крючке винтовок. Вели к дороге, к тем. по кому стрелял бандит.— к совет­ским солдатам.

Цистерну с горючим удалось отстоять от огня. Солдаты мужест­венно сбили занявшееся пламя кусками брезента, одеялами, которые возили в машинах. Ранить бандиту, к счастью, никого не удалось..

Сколько ни пытался старший колонны, смуглый худощавый офицер, что-либо разобрать в облике бандита, ничего не удава­лось. Перед ним и солдатами стояло воплощение животного стра­ха и тупого недоумения: «Почему не бьют? Почему не стреляют?»

Он и ушам своим не поверил, когда услышал на своем родном языке вопрос советского офицера:

-Кто еще был в засаде?

-Никого, клянусь аллахом. Это все Мохаммадулла. Он сказал, поджечь цистерну… иначе смерть.

-Где остальные?

Махмад-Саид мотнул головой по направлению к горам.

-Врет собака, все врет,— вмешался один из афганских акти­вистов. Я знаю, он из тех, что вчера на наш пост напали. У него в подсумке провод и запалы для фугасов.

-Где поставили мины? — быстро и совершенно иным голо­сом спросил офицер.

-На развилке за постом,— опустил голову бандит,— для своих знак — два камня и ветка между ними зажата…

 

— Сначала я этот импровизированный допрос вел без инте­реса,— рассказывал Кахрамон,— а когда активист местный сказал, что в подсумке у бандита электропровод и запалы, я понял: передо мной злейший» враг — минер душманский. Видимо, чем-то он проштрафился, и главарь его послал на террористи­ческий акт. А может быть, и конкуренция в банде. Они же, как шака­лы грызутся… Мины – их было три – подвали с помощью накладных зарядов. А афганские активисты не преминули подвести бандита к воронкам и сунули ему в руки кетмень.

-До приезда сотрудников службы государственной безопасно­сти пусть поработает,— объяснили они Кахрамону.

И все же задал Кахрамон душману еще один вопрос: кто и где его учил взрывному делу, террористическим актам? Он отве­тил: «Командовал пакистанец, обучал англичанин и человек неиз­вестной национальности, хорошо знавший дари…»

…Я вновь сижу под маскировочной сетью вместе со старшим лей­тенантом Кахрамоном. Снова неизменный чай. Те же звезды над нами, и свежий ветерок веет с реки…

—     Здесь, в северных провинциях Афганистана, живет немало туркмен,— рассказывает Кахрамон.— Бывал я в их селах. Выше по реке мы помогали запустить ирригационную систему, потом послед­ствия селевого потока ликвидировали… В общем, повидали земля­ков… Знаете, впечатление такое, будто ожил учебник истории. Бед­но живут, неграмотность сплошная. Какой там трактор! Сохи и те деревянные. Помогали мы им, конечно, чем могли. Многие впервые в жизни у врача на приеме побывали, кино увидели. Но уже положи­тельные сдвиги есть. Кооперативы в селах появляются, активисты душманам хвосты прижимают. А ведь, если вдуматься, совсем ря­дом, за рекой, другая жизнь. Наш, советский строй. И здесь, конеч­но, со временем будет хорошая жизнь — для того и революции совершаются.

Кахрамон умолкает на секунду, а потом решительно подводит итог:

—     Мы в тех краях были первыми из советских людей. Думаю, что память о себе оставили хорошую и долгую. Простой народ добрых дел не забывает…

И вспоминается недавно услышанное: «Я Харьков покинул, по­шел воевать, чтоб землю в Кундузе дехканам отдать…».

Услышанное, придуманное, облегчительное… Слабительное. Вот и Кахрамон  тает в сизой дымке утра. Ратманов сжал невесомую уже руку, испытывая томительное облегчение. Прощай, герой!

— Товарищ майор, мы едем?  Колонна на подходе, говорят,- Торкин тряс его  за плечо,- Вы и не раздевались? Одетым спать плохо…

«Торкин…торкал…норка» — сплелись в тяжелой голове  дурковатые рифмы.

— Отстань, солдат, еще немного полежу, иди,  разберись…

— Да надо вставать, товарищ майор, там какой-то старлей бушует, а этого начальника, как его, «гарнизона» нет нигде и…

Ратманова подбросило, будто фалангу на подушке узрел:

— Где? А? Тетрадь тут? Сержант где?

-Какая тетрадь? А сержанта, говорю же, нет с утра, и никто про него не знает. А старлей во дворе командует, слышите? Только от него духан такой  несет, видать погуляли вчера.

Ратманов не слушал умозаключений Торкина, лихорадочно обшаривая взглядом комнатушку. Нет тетради! Испарился астрологический талмуд. Да и был ли? Был, черт возьми, потому, что водки не было, все по трезвому. Где?

— А вот,  смотрите, товарищ майор, листки, точно вам, стихи какие-то,- Торкин протянул руку к подоконнику.

— Не трогай! — неожиданно сорвался Ратманов,- Листки, стихи! Задолбали по полной! Давай сюда!

И уже досадуя об утреннем приступе хамства все же буквально вырвал бумажки из рук опешившего Торкина.

-Стихи! Поэты расплодились…

— Товарищ майор,- взмолился Торкин, — поехали отсюда. Странный народ эти керосинщики. Вчера всю ночь пугали, что кругом минные поля, да про вас расспрашивали, так нехорошо…

У выхода Ратманов и Торкин столкнулись с взъерошенным старшим лейтенантом. От него, точно, за версту  разило    перегаром денауской водки – «керосиновки».

— Хоть вы и майор, а предупреждпть нужно, когда в чужое расположение приходите. Да! А то сами, да еще солдат  ваш тоже…

Ратманов поморщился, понимая, что его вызывают на перепалку, глубоко вдохнул… и не сдержался (сказалась сумбурная ночь!). Жестко притянул старшего лейтенанта за ремень. Выдохнул в лицо:

— Сейчас, сучок, здесь будет работать особый отдел дивизии. И первым делом мы прокатаем все твои минные поля, и закладки на них. Потом найдем все врезки в трубу. И еще ты все расскажешь про этого начальника гарнизона.  Как он колонны переписывал, откуда у него данные про операции на другом краю Афгана…

Ратманов вдохновенно молол чепуху, изрядно действующую на военного человека с похмелья. На ответные действия он не рассчитывал: щупловат  был старлей, мальчишка совсем, да видно и было от чего хвост поджать.

-Ну, пустите же… Не знаю я вашего сержанта. Вчера только и появился. Сменил тут одного казаха. Начальники тоже! Вон ваша колонна пылит…

— Вот как! Ладно, разберемся. Можешь сообщить в полк, что майор Ратманов убыл в Хайратон. И не ори на старших, да и на младших тоже, особенно с бодуна.   И еще я тебе еще скажу: спалят тебя на этой  «трубе». Делай выводы.

С  трубопроводными войсками Ратманов уже имел счастье познакомиться пять лет назад, Черт возьми, в том же самом Хайратоне, для начала…

 

 

ХАЙРАТОН, АВГУСТ 1981-го

«А наутро рано вызвали в отдел…». Добровольский, замначполитотдела, большой, полный, добродушный. Он знал, что путешествия по Афгану моя страсть, и предложил съездить с ним в Ташкурган. А точнее начать объезд «трубы» – нефтепровода 40-й армии. Тонкой нитки из оцинкованных труб, по которой шли светлые нефтепродукты до самого Кабула, кажется. Уж до Айбака и Пули-Хумри, точно. Дальше по трубе мне не доводилось ездить. Сами трубы были отличным строительным материалом. Балки – подпорки – перекрытия – печные трубы. А уж то, что струилось по ним, было и того дороже. Канистра керосина – вот тебе и новые джинсы! ГСМ из трубы лилось рекой на афганскую землю. Трубы лопались сами. Их рвали и простреливали моджахеды. Их пробивали наши, в расчете поживиться. В них врезали сливные краны. Труба – это энергетическая поэма Афгана. Но у трубопроводчиков была своя система. Они, их сержанты, важно на насосных станциях представлялись начальниками гарнизонов и особо к своим делам не подпускали дивизию. Охраняйте, но не более. И были по утечке горючего взаимные жалобы, кляузы, обвинения.

Командование полков утверждало, что ГСМ крадут трубопроводчики, а те все списывали на мотострелков. И все вместе на душманов. Вот в один из таких «кляузных пиков» Добровольскому поручили разобраться на месте метр за метром осматривая трубу от Хайратона до Айбака. Так, что, предстояло покататься с толком по древней провинции Балх.

К обеду мы уже были в Хайратоне. Из политотдельских, Добровольский больше никого не взял. А мне доверительно сказал: «Что увидим, какое заключение сделаем, так и решат наверху. Нужно кончать с этим раздраем». Я ему верил, знал, что в высших политических кругах у Добровольского были покровители.

В свои тридцать с небольшим он успел «порулить» комсомолом Киевского военного округа, стать членом ЦК ВЛКСМ и ЦК ЛКСМУ (Украины т. е.), а также делегатом ΧΧ… какого-то съезда КПСС. Но судьба не партия! Да, нормальный он был мужик. И всему военному выучился быстро. Вообще, толстые люди на войне являют чудеса храбрости. Тут не в весе дело. Полный, он меньше дергается. Уже за это одно человека уважать можно!

…Мы плюхнулись на пыльную вертолетную площадку. Хайратон. Перевалочная база. Все добро для братского афганского народа шло через мост Дружбы из Союза. На той стороне – узбекский город Термез. Славен он был самой высокой среднегодовой температурой (полюс жары) и акклиматизационным зоопарком, в котором бесновались еще не привыкшие к неволе слоны, тигры и прочие птице- гады. А Хайратон – паутина подъездных путей, лабиринт пакгаузов, цистерн, вагонов, штабелей. Размах помощи просто поражал!

Хорошо ездить с начальством! Тут же подбежали встречающие к вертолету, «УАЗик» подкатил. Доклад. Обед. Хороший обед, с курицей! Час отдыха. А уж потом за дело. А дело было такое….

От Хайратона и до Ташкургана и далее до Айбака трубопровод охраняли подразделения 122 мотострелкового полка. Система охраны классическая, «вохровская». Цепь опорных пунктов. От ротного пункта тянулись позиции, секреты, зоны патрулирования. Участок от Хайратона до развилки на Мазари-Шариф-Ташкурган не считался особо сложным. Во-первых, сама провинция узбекская – почти родная, торговая.

За деньги – убьют! А за идею даже узбекский генерал Дустум не особо воевал. Во-вторых, на участке, где и произошел «странный» случай, справа слева – пустыня. Душманы не дураки и не бедуины с туарегами, чтобы по пескам шляться. А вот боец наш пропал именно на таком участке. Возле кишлака Джейритан. Там и вовсе жили туркмены. Они в войну не вмешивались.. Народ серьезный. Их никто не трогал и они у себя редко кого привечали.

Так вот. Солдат первого периода службы,  (т.е. «молодой, е… твою мать», «дух», «салага», «гусь», «без вины виноватый»), с молдавской фамилией — пропадает ночью. Стоял на посту. Кончилась смена. Он сказал сменщику, что хочет постирать «хэбе» (обмундирование). Отошел к бочке с технической водой и … пропал. Нашли к исходу следующего дня в старой траншее, метрах в восьмистах от дороги. Завален бурьяном, верблюжьей колючкой…. Без сознания. Голова пробита в нескольких местах, челюсть сломана, кровь вокруг ануса и самое загадочное – половой член прокушен. Следы зубов на головке пениса. Конечно, солдата в госпиталь. Но ближайший – в Термезе, на территории СССР. А там медики, видя, что это далеко не боевые травмы, доложили в прокуратуру. И завертелось колесо.

Внутри Афгана еще «ЧП» можно было скрыть, а так повиснет на дивизии преступление. «Палка» – так называли эти тяжелые случаи. Они отмечались вертикальной чертой в соответствующей графе огромных таблиц на поведении итогов. Две-три таких палки, и прощай награды, повышение, карьера. «Палочная» была дисциплина.

Со всем этим предстояло разобраться. Добровольский поступил мудро. Он не стал мучить командование полка, очевидцев, сослуживцев. Только и сказал: «Я — в Термез. А вы помогите нашему редактору на месте все посмотреть. С утра, думаю сегодня поздно». И укатил по понтонному мосту, поскольку гигантский стальной имени «Дружбы» еще не был приспособлен для автомобильного движения. На прощание, однако, шепнул: «Буду звонить, спрашивать тебя. Что узнаю, скажу. Но ты самый думай, когда и что полковым говорить. Грязное дело…».

Вечер я провел отлично. Побродил среди палаток и модулей, где жили обслуга и охрана Хайратона. Подивился огромному числу узбеков, азербайджанцев и армян среди личного состава, их гордому, независимому и даже явно дерзкому  поведению.

Дерьмом пахло в Хайратоне.  К закату вернулся в палатку, где успешно была выпита бутылка водки с полковыми. Много нельзя, завтра работать, да еще, глядишь, начпо нагрянет, а тут редактор с опухшей мордой. Конечно, у Добровольского в Термезе было веселее. Он сказал, что у него там есть «комсомольские друзья».

Утром, часов в восемь позвонил Добровольский: «Все выяснил. Возвращаюсь. Ты езжай на место, где бойца нашли. На посту посмотри, где он жил. Да, вот еще – спроси, где жили два азербайджанца, которых уволили на днях».

Вот это «комсомолец»! По голосу я почуял, что едет Добровольский вставлять «большую дыню» полковым.

Поехали на пост. Линия охраны трубопровода по песчаному валу. В песке землянка. Грязные, до черноты матрасы. Где белье? В прачечную сдали. Ага, год назад! Стены из снарядных ящиков, стол кривой, из тех же подручных материалов. Крыша брезентовая. Окон нет. Между стенами и крышей широкая щель вместо окна. Голая лампочка на резиновом шнуре. Пахнет резиновой, сопревшей обувью.

Поговорил со сменщиком. Интересная деталь. Боец был в трусах, когда уходил стираться. Брюки-шаровары, он, видите ли, постирал еще раньше. Во время смены что-ли? А как же шел? Да в куртке, обернутой вокруг бедер.

-А где тут у вас жили азербайджанцы-дембеля?

-Да они уволились уже неделю назад.

-Точно?

-Ну, может быть тут, у земляков  ошивались….

Я внимательно осмотрел двухэтажные нары, на которых спали славные сыны нефтяной республики. Из-под матраса вынул старую солдатскую куртку. Прощупал, понюхал. Есть! В кармане крошки анаши. В матрасе в маленьком тайничке (надрез с угла) нашел и добрый «баш». Теперь разговор пошел конкретный. Где берут? Слово за слово – пошел момент истины. Старая нефтяная вышка, оборудование охраняет афганец, гражданский – у него «товар». Что делать? Гражданин другого государства. Попросил  полковых привезти афганского офицера из охраны. Привезли. И не просто офицера, а «хадовца» – госбезопасность. Поехали к вышке. Невзрачный афганец долго делал вид, что не понимает в чем дело. Но получив от соплеменника в рыло, заговорил. Да, брали «чарс» «шурави». Афганца обыскали. В кармане спичечный коробок с опием сырцом и шприц. Великие боги! Я такого «ширин-баяна» в жизни не видел! Край со стороны поршня отколот. Игла черная, шприц закопчен. Похоже, в нем раствор и кипятили и стерилизовали в пламени костра. Хадовец озверел от такого позора перед «шурави», достал ПМ и треснул сторожа пару раз по горбу. Допрос пошел живее. Оказалось, в ночь пропажи солдата на буровую приходили дембеля. Укололись, «травкой» запаслись….

Сторожа отвезли в Хайратон по просьбе хадовца. Жалко мужика. С ХАДом шутки были плохи, ибо все хорошее они взяли у НКВД еще со времен Л. П. Берии.

Прикатил Добровольский. Кусочки мозаики были соединены. И возникла картина….

Ночь, по гребню бархана идет солдат, беленький, по пояс голый, вокруг бедер что-то вроде юбки…. Под барханом два улетных существа. Водка (внутрь)  плюс опиат (внутривенно) плюс анаша добрая (ингаляционно) —  кайф в полный рост. А тут «бегущая по бархану», обнаженная по пояс. Неважно, что в солдатских ботинках…. Чего не почудиться под таким мощным кайфом? Чего не сотворишь в мозгу? Они и сотворили наяву, в том числе. А когда, ближе к рассвету поисковые группы стали пускать осветительные ракеты, то дембеля, чтобы «бегущая по барханам» не дергалась, били его (ее в их понимании) рукояткой пистолета по голове. А вот последнее уже серьезно… Нет, не то, что били, а пистолет у дембелей откуда и куда они его дели?

-А член? Зачем они ему член прокусили?

-Товарищ майор, да под таким кайфом они бы и трехчлен откусили. Обидно же. Думали одно, а на деле другое. Хотя…. Ребята восточные. Они вроде и  трахаются как европейцы, а в голове свои тараканы ползают.

Азербайджанцев взяли в Термезе. Они не торопились домой. А зря. У своих, глядишь бы, выкрутились…. А боец, пострадавший, по словам Добровольского,  когда вспоминал на больничной койке все, что с ним произошло, трижды терял сознание от пережитого. Только вспомнит, и обморок!

Много грязи было вокруг трубы. Сами трубопроводчики продавали горючее местным. Наши бойцы сверлили, простреливали в укромных местах трубопровод и сливали дизтопливо и керосин. Водители, по неосторожности давили трубу. Жизнь кипела вокруг трубы! Раскрутили продажу двух тонн солярки. В обмен на товары. Где шмотки? Обыскали землянки. Нет. За колючкой поле, бурьян густой. Кивнул обиженный афганец, мол, туда носили.

-Пройдем, сержант?

-Там минное поле, товарищ старший лейтенант.

-Давай схему.

-Нет схемы. Свои мины я и так знаю. А чужие здесь с прошлого года. Никто не знает, где. Вон вчера баран подорвался….

Нельзя не верить. Так было со всеми минными полями. Полз грунт, смещались мины. Каждый новый хозяин добавлял что-то свое. Ну и хер с вашими бакшишами! Лучше вы щеголяйте в джинсах, чем я без ступни. Так и бросили это дело.  «Труба» она и была частью общей  «афганской трубы».

 

СУДЬБЕ НАВСТРЕЧУ                            

Колонна попалась смурная. Напрасно Ратманов махал водителям и старшим машин. Кто и головы не поворачивал, кто указывал на  задних, мол, там посвободнее, подберут. Такого с ним еще не бывало. Здесь бы и насторожиться, да где там!  В решающие  моменты у многих  включается не то, что нужно! К примеру, размышления о будущем или уверенность, что не промахнешься с первого выстрела. Так, сказать, несвоевременные мысли.

Собственно никаких целей кроме как добраться до Хайратона и вылететь оттуда по-человечески, на попутной вертушке, у него и не было. А там – сдать  Торкина из рук в руки, выспаться и завтра был бы уже в Ташкенте. Задание, в принципе, выполнено, Кахрамон ничуть не хуже прочих сусальных героев, а иных и не пропустят военные цензоры. Ну, вот, к примеру, как напишешь про то, что в наградном листе четко указано:  « лично уничтожил двадцать пять бандитов». Сегодня бандит – завтра союзник и друг Поэтому и секретны эти листы «по заполнению».!  А что «Теркин в Афгане»? Так и здесь на десять лет хватит. В смысле лагерей да ссылок. И чем дальше, тем хуже. Надо будет напомнить этому, как его? А, да, Глызину, что «поэзия — та же добыча радия»! Вот. Но это если сам пишешь, а если фольклор собираешь, так вдвое труднее! Как его, народного, от самодеятельного отличить? И вновь накатила на него странная апатия, усталость, вроде всю ночь мешки таскал, подташнивало даже слегка, в горле ком, не прокашляться. Посидеть, что ли? Ага, вот на этой самой  «вещей раме».  Хорошо, что утро: не надо гадать по звездам.

— Торкин, голосуй! Я посижу немного. Что-то мне…

— Есть, товарищ майор. Отдыхайте, я знаю,  кому махнуть. Подберут, не бойтесь!

Ратманов усаживаясь на теплое железо, почувствовал, как кармане захрустела бумага.  Да, стихи этого сержанта, «начальника  гарнизона». Жалко, что тетрадь эту черную не оставил, вот где бомба была бы.  Ладно, прочитаем… Так. «Над зеленкой небо хмуро, дождь январский — стынет кровь. Над зеленкой пули-дуры – алым клином трассеров». Ну, похоже, ритмика  теркинская. Насчет «стынет кровь» -точно! Нигде так не мерз, как в Афгане. Да потому,что ни хера тут для их «сиротской» зимы не приспособлено.  Ладно, дальше…

Эх застава, ты застава!

Ты мне родиною стала.

Для меня саман дувала,

Как апрельский сок берез.

Говорят, когда меняли

Лейтенанта от канала,

Тот, небритый и усталый,

Плакал и не прятал слез.

Самолеты пролетели,

Разбомбят кишлак грачи

Значит, снова ждать обстрела

Без особенных причин.

Над зеленкой сеет дождик.

Кто-то должен подытожить –

Коль не мы, тогда ну кто же?!

Бесконечный этот долг…

 

Так. Неплохо. Очень даже неплохо. Только это уже не «Теркин в Афгане». Нет, ты не Теркин, ты другой…

«Сегодня здесь, в степи глухой, мы шли на блок. Но на засаду нарвались. Не вступая в бой, мы стали отходить, а сзаду – свои же, ну лупить  по нам! Тут мы пылищи и нажрались! Старлей — на связь. Ему: «Братан, уж извини, не разобрались…» И тем бы дело обошлось, вот только, блядь, родным осколком Чижов был ранен – в ногу, в кость. «Ребята, не бросайте только»,- кричал он и пытался встать, да где там, с перебитой костью, и плакал, в растакую мать. «Добейте, лучше, но  не бросьте!» — слюной кипело на губах… И  каждый знал, чего он просит, у каждого есть этот страх, что родина однажды бросит…».

Эге! Вот кого надо искать. Не «Теркина в Афгане» — раек, подражание! Вот этого, афганского Лермонтова… Искать? К чему? «За такую скоморошину, откровенно говоря…». Ну пусть не «шлепнут», времена не те, но судьбу поломают, точно!

Ратманов вынул зажигалку, несколько секунд тупо смотрел на крошечную нейлоновую розу, плавающую в жидком пропане.   Сжечь по прочтению? Нет, пусть мужики в редакции почитают. Закурил,  растянулся на горелом железе. Хорошо! Солнце только поднялось, можно уставиться в сизое небо. Оно высасывает суету, ладно, не вместе с глазами!

Он перевел взгляд на оконечность закрученной балки, где вчера ночью этот странный «начальник гарнизона» показывал ему «звезду пророка». Ратманов усмехнулся. Профессия брала свое: главное – словесные извивы и изгибы! Звучит, да? Пророческая звезда – не то, длинно. Звезда-пророчица? Нет, это почти ругательство. Ага, а звезда-пророк, может быть и не так грамотно, но уже что-то… Что-то… Звезда женского рода? А что в ней женского? Андрогин, прямо, какой-то получился!  Надо еще расслабиться чуток, и все пройдет. В Ташкенте сходить в парилку, потом чаю с засахаренными орешками… Внезапно его подбросило: сквозь смеженные ресницы блеснула в дымном небе алая звездочка. Да, над этим чертовым штырем.

— Товарищ майор, что, фаланга? Что случилось, укусил кто?,- подбежал встревоженный Торкин.

Ратманов замахал руками:

-Иди , иди  лови машину. Не подходи пока, хорошо?

Так надо восстановить, все. Как лежал, о чем думал. Звезда пророк, небо, суета. Что-то…  Прикрыть глаза. Ну, где ты? И опять сквозь ресницы заиграла звездочка, да чудно так: то красным лучилась, то зеленым…

— Вот, поднимайтесь, товарищ майор, я же говорил, что будет карета. Да еще знакомые. Те, прапорщики из батальона Фима и  Гедя. Имена такие странные, может прозвища?

Ратманов промолчал, оглядывая  «летучку», из окошка которой приветливо махали в четыре руки вихрастые, кареглазые прапорщики. И шагнул навстречу судьбе.

*  *   *

 

Алиакбар, юный мождахед из отряда инженера Исмата чувствовал себя прескверно. Пот, казалось заполнил шаровары, ломило ноги, что-то ползало и покусывало в паху и, и что хуже, с противоположной стороны. Но узкий вертикальный окоп-«кувшин» не давал возможности  отомстить кровососам, да и не время было гонять земляных вшей!  Но все это было сущими пустяками по сравнению с тем, что проклятая «итальянка» никак не хотела взрываться под  гусеницами и колесами  серо-зеленых машин  «шурави». Это была его первая мина.  Тощий живот свело от одного только мысли, что нужно будет вновь ночью выползать на дорогу, скрести глину и щебень, выворачивать взрыватель…

В лабиринте оплывших дувалов, где было отрыто его убежище, внезапно закрутился смерч, и это был знак свыше! Алиакбара тряхнуло ударной волной, но сквозь пыльную завесу он все же успел увидеть как с одной из машин  слетела и закувыркалась горбатая будка. Есть!  Подтянув  кусок земли, с кустиками полыни, Алиакбар  запечатал свое убежище и затаился. Дело сделано, теперь кафиры  устроят стрельбу из всех стволов, а потом уберутся.

— Как, земляк, целый, давай посмотрим… Нормально… Тут просто кожу рвануло… Сейчас, терпи..

Чернявый, горбоносый лейтенант неумело приматывал бинт с подушечками  плечу водителя. Руки его заметно дрожали.

-А повезло, брат, терпи. Кто в кунге-то был. Люди были?

— Да… Прапорщики из батальона, кажется, и потом майор подсел. у  «трубачей», пацан наш с ним был еще.  Надо глянуть…

-Сиди тихо, есть,  кому посмотреть. Дыши глубоко.  Контузия, знаешь, хуже  бывает… Эй, эй, не уходи,  держись…

В кунгу, сорванному взрывом противоднищевой мины, бежали, стреляя на  ходу солдаты. По развалинам молотил крупнокалиберный пулемет.  Потом, поскольку никаких  других целей больше  и не было оператор  положил серию гранат в основание смерчика, который покачиваясь крутился за  разбитым дувалом.  У него были для этого основания: еще в детстве слышал от деда, что если подбежать к смерчу и бросить в него нож, то пыльный столб  распадется, а на ноже останется капля крови.  Смерч действительно  распался. А насчет крови?  Караван пришел – караван ушел…

— Земляк, очнись. Ты точно помнишь, что там четверо было?

Солдат бормотал что-то невнятное, погружаясь в спасительный покой…

***

 

Ратманова спасли матрасы, на которых он удобно устроился, намереваясь задремать под оживленную болтовню Фимы и Геди. В самый момент перед взрывом он и совсем перевернулся на живот, подложив под голову руки. Ничего, хватило и ему: пока  кунг кувыркался  к его спине   основательно  приложился железный шкаф с инструментами. Впрочем, память ничего не сохранила: ни страха, ни боли. Сторицей воздалось потом, на  госпитальной шикарной кровати, когда с месяц он смотрел на свои  неподвижные, онемевшие ноги. Но Бог милостив: забегали мурашки,  дрогнули мышцы. И ребра срослись нормально. Правда, по выписке пообещал  веселый  татарин-невропатолог, что аукнется ему этот «шкафчик» годам к шестидесяти. Но когда тебе нет   тридцати пяти,  разве об этом думаешь?  А провал в памяти, того самого вызова к редактору, так если провал, то о нем и не знаешь. Славная штука – амнезия, если, конечно, натуральная, а не корыстных   целях. Не помню, значит,  и не было вовсе!  Что же касается перешептываний за спиной и странных  взглядов, их можно в расчет не брать. За свои тридцать  пять лет Ратманов успел сотворить столько  странностей, что на две психушки  хватило бы. Вот и по выписке, отгулял три месяца  всех положенных отпусков, да вновь записался «за речку». Хотя, что  там было  искать? Сороковая армия уже оставляла южные  провинции Афганистана…