Большому актёру России О.П.ТАБАКОВУ исполнилось 82 года

 

Большому актёру и ещё большему культуртрегеру России О.П.ТАБАКОВУ исполнилось 82 года.

Олег Павлович, снимаю перед вами шляпу, восхищаюсь вами и горжусь нашим знакомством.

— Олег, позволь тебе представить нашего лучшего помощника, нашего военного капитана, который любит твоё творчество и хочет о нём написать в свою военную газету, — так отрекомендовала меня Табакову покойная Мария Вениаминовна Воловикова, которую в Москве величали матерью всех артистов.

Он сделал губы своей фирменной трубочкой, тряхнул очень густой и волнистой на то время копной волос, изобразив крайнее удивление на лице:

— Как, неужели меня знают и в широких армейских кругах?

Уже не помню, что я ему ответил, и протянул заготовку материала: примерные вопросы, примерные ответы на основании весьма небогатого тогдашнего моего досье о Табакове.

Однако главные вехи его творческой артистической биографии представлены были, что Олег Павлович оценил сразу и тут же поставил свою закорючку: О.Таб, а сверху аккуратно прочертил ровненькую линию. Больше я ему, как собеседник, был неинтересен.

И то была горькая правда. В академические годы я писал об артистах, как Ляпис Трубецкой сочинял свои поэмы: споро, быстро, с учетом главной своей армейской конъюнктуры.

Сегодня у меня за спиной с десяток личных встреч и досье о Табакове, насчитывающее свыше ста единиц хранения! У него самого, я железно в том уверен, нет стольких газетных, журнальных публикаций, записей телевизионных и радиопередач о его собственном творчестве. Потому что, во-первых, Олег Павлович много раз (четырнадцать!) в жизни переезжал с места на место.

А, во-вторых, у него отсутствует такая привычка тщеславно наблюдать: «кто там и что про меня говорит и пишет?».

Он выше тех простых суетностей и жизненных мелочей, которые, как болото затягивают человека в свои омуты, не дают ему развернуться во весь размах даже Богом отпущенных способностей.

У Табакова редкое умение мудро и дальновидно организовывать жизнь свою, свое творчество, устремления и помыслы тех людей, которые добровольно или по нужде признают в нём для себя лидера.

Скажу больше:

в постсоветском театральном мире людей калибра Табакова попросту нет.

И это тем более ценно, что ведь себя он сделал сам, своим умом, «своими руками». У Олега Павловича никогда не было влиятельной протекции, его не двигали ни сильные мира сего, ни национальные кланы, ни даже общественное мнение как таковое. Всего добился сам, как добивается простой, но оборотистый мужик достатка, потом и кровью поливая свою нивку, становясь сначала кулаком, а потом и помещиком.
В этом смысле его биография весьма поучительна для тех, кто способен брать пример с других, учиться у других и делать выводы.

— Родом я из Саратова. Дед по отцу был слесарь, золотые руки, но сильно выпивал, а мамин отец владел громадным имением в Одесской губернии.

Как толковый аграрий, дед обеспечивал зерном едва ли не половину царской армии. Имел дом на острове Капри и на всех детей (на всякий случай) держал в сбербанке по 25 тысяч серебром. Разумеется, после революции эти деньги превратились в прах.

Дед скончался в конце 1919, сполна хлебнув прелестей власти пролетариата.

Возможно и поэтому у меня лично никакой предрасположенности «воспринять сердцем» революционные идеалы не наблюдалось.

Знал я, что эсер дядя Гриша застрелился, тетя Оля, забеременев от директора гимназии, дабы не подвергать любимого позору, тоже кончила жизнь самоубийством. Дядя Толя довольно рано просветил меня насчет того, что по-настоящему творится в стране и в обществе, а не пишется в газетах и говорится по радио. Он был за старшего в нашей семье, поскольку отец ее бросил, когда мне исполнилось 14 лет. На всю жизнь я запомнил эту боль, становившуюся особенно нестерпимой в гостях у друзей, где были отцы. Моя последняя женитьба растянулась на много лет именно из-за той боли. Мать моя была женщина гордая, красивая и наверняка могла бы устроить свою личную судьбу, но на ее руках находились я и моя сводная сестра Мирра. Жили мы скудно: покупали мешок картошки, бабушка солила в кадках капусту, помидоры, огурцы. Жить буду, помирать стану, а таких помидор больше нигде не попробую.

Поскольку у меня четыре крови: польская, мордовская, русская и украинская, то в нашем доме все эти кухни были представлены хоть и скудно, но достаточно разнообразно. Поэтому у меня культура еды очень высокая, и я об этом везде говорю с гордостью, даже хвастаюсь.

Мое знакомство с высоким искусством началось с балета. Самые мои горячие чувства оказались шовинистическими. Будучи на четверть поляком, я негодовал по поводу татарских набегов на польское государство и очень сочувствовал Марии, которую принуждали к сожительству.

Тем более что ее танцевала, как говорила бабушка, «пидстаркуватая звезда», и мне по-человечески было жаль «пожилую женщину». На «Кремлевских курантах», которые показывал МХАТ, когда находился в Саратове в эвакуации, я заснул. Тем не менее, какие-то артистические склонности во мне проснулись довольно рано, по крайней мере, мои кривлянья, показы знакомых и гостей воспринимались окружающими весьма благосклонно.

Но повели меня в драмкружок Дворца пионеров вовсе не из-за мои способностей, а чтобы оторвать от тлетворного влияния улицы.

По натуре я был трусоват, а урковатых товарищей располагал к себе своей хорошей памятью, умением что-то интересно рассказать, кого-то просветить. Кличку имел «профессоренок», чем по логике вещей гордиться следовало, а я возмущался ею как оскорблением.

Как и всякому мальчишке, мне хотелось быть рубахой-парнем, а не интеллигентом паршивым. Моим первым учителем в искусстве стала дочь чешского профессора Наталья Иосифовна Сухостав. Она раньше работала в ТЮЗе, но была уволена оттуда, когда ее мужа Томашайтиса, следователя по особо важным делам, расстреляли. К концу своей жизни женщина эта дала путевку в жизнь 160 актерам! Мы, благодарные ее ученики, недавно поставили памятник своей наставнице. От нее я воспринял, может быть главную истину: театр — это дело, коллективное, решающим образом взаимозависимое. В той же юности я получил еще один важный урок, когда, приехав в Москву, попал в семейство Валентина Александровича Серова. Там было несколько замечательных женщин — жен серовских внуков. Интеллигентные, мягкие в обхождении, они были непреклонными в своих воззрениях. Я же был жутким конформистом. Мочалин передо мной щенком выглядел бы. Благодаря тем женщинам, я на многие вещи в жизни стал смотреть иными глазами и льщу себя надеждой, что помру все-таки человеком интеллигентным.

Поступил я в Школу-студию при МХАТе на курс Василия Осиповича Топоркова.

Он и Олег Николаевич Ефремов — мои главные учителя по ремеслу моему. Никакие наши размолвки не отменят этой истины. Да и размолвка между нами-то была по-настоящему одна, когда Олег Николаевич решил уйти из «Современника», а я в нем оставался директором.
Ефремов — человек высокой судьбы.

Просто в силу своего характера он боролся со сталинизмом совершенно сталинскими методами. Главной его ошибкой, как мне кажется, было стремление перераспределять блага, даваемые государством его подчиненным. И тут он всегда выделял меня и Женю Евстигнеева.

Кстати, Женя был старше меня на девять лет. Мы с ним жили в одной комнате общежития Школы-студии МХАТа. Носили одинаковые черные трусы. А когда сдавали их стирать — оставались голыми. То есть, и знали мы друг друга голыми. Высокая степень понимания была между нами.

А что касается Ефремова, то последние годы его не покидала мысль о том, чтобы я стал его наследником. В итоге так оно и получилось, хотя, по правде говоря, я не очень к тому стремился, потому что знал наверняка: придется скрепя сердце идти на ряд не просто непопулярных — жестоких мер. Но по-иному нельзя было, если уж говорить серьезно о наследовании Ефремова и в целом о МХАТе.

Театр этот в отечественном искусстве — особь статья. У него особая стилистика, система метафор, иносказаний. Чтобы не пускаться в заумные рассуждения по этому поводу, приведу лучше такой пример. Однажды Тарханов со своим братом разделись догола и легли возле номера Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой и, когда она вышла, загнусавили: мы подкидыши, мы подкидыши.

Всю свою предыдущую жизнь я примерно в таком стиле: в постоянной готовности к экспромту. Очень этому способствовал коллектив «Современника», где розыгрышам не было конца краю. Одно мое хулиганство интеллигентнейший Миша Козаков даже описал в своей книге. В спектакле «Баллада о невеселом кабачке» он играл рассказчика и по ходу действия много рассуждал о любви, об одиночестве, состраивая при этом свои брови домиком. Со временем мне его эти рассуждения не то чтобы приелись, но потерялась острота их ощущений.

И однажды, проходя мимо него (я играл горбуна, калеку и гомосека одновременно) тихо проговорил: «Такому рассказчикУ положен х…й за щеку».

Что потом было! Миша учинил скандал, особенно упирая на то, что я директор и такое себе позволяю на сцене. Будучи по натуре человеком совестливым, я побожился при всех, что больше не произнесу ни слова. И сдержал обещание.

На следующем спектакле, когда Мишка опять завел волынку про любовь и одиночество, я, проходя мимо, просто выпятил щеку языком. И все были в отпаде.

Но самым лучшим нашим прикольщиком, конечно же, считался Женя Евстигнеев. В одном спектакле я играл страдания рефлексирующего москвича-десятиклассника, который уехал на комсомольскую стройку и там возвышенно влюбился в девушку с возвышенным именем Юнна. В один из моих душевных стрессов сученок Женька надел на себя нимб — две проволоки, а между ними тюль с блесточками — и, когда я к нему повернулся, он скрестил на груди руки, закатил глаза и томно проговорил: «Лелик – я Юнна».

Но я ему, гаду, отомстил вскоре. Он играл такого батю — простого рабочего, который должен был своею грубою мозолистою рукой обласкать, обнадежить сопляка, прибывшего на стройку. И вот перед тем, как подать ему руку, я зачерпнул граммов этак 500 вазеличику! Хлюпанье от его «мозолистой» слышно было в последнем ряду! Когда он играл Голенищева-Кутузова в «Декабристах», то однажды запутался и вместо финальной реплики допроса: «Вы ответите за всё и за всех», гневно выкрикнул: «Вы ответите за всё и за свет!». Стоящий на допросе декабрист Витька Сергечев тихо добавил: «И за газ — тоже».

«Современник» в моей жизни не все, конечно, но очень многое. Там мы любили друг друга, имея высокое представление о своей работе, своем предназначении. Мы не кричали о своей гражданственности на каждом углу, но у нас были очень серьезные представления о ней. В 1967 году мне поступило весьма заманчивое предложение поехать в Англию и сниматься с Ванессой Редгрейв. Контракт стоил 40 тысяч фунтов — на такую сумму весь «Современник» мог год безбедно прожить. Но у меня даже и мысли такой не возникло, чтобы бросить театр в трудную минуту и рвануть за своей, законной, кстати, долей злата.

А вся-то трудность состояла в том, что мы хотели стране и партии подарить к юбилею спектакль «Большевики», а партгосчиновники от нашего подарка отворачивались. Я себе ноги натер, обивая чиновничьи пороги, чтобы премьера все-таки состоялась 7 ноября. Несколько лет спустя у меня умерла мама. Я ее похоронил и вечером играл в тех же «Большевиках».

Потому что был еще директором и знал твердо:

если сам не буду до конца предан делу, как могу с других требовать самоотдачи.

Вот такая была пронзительно-нравственная ось в наших координатах. Многие этого теперь не понимают, и я их не осуждаю. Но сам в душе горжусь тем, что в самые свинцовые времена вел себя в общем-то достойно, за себя мне не стыдно.

Когда от меня потребовали вывести из телевизионного спектакля о декабристах Зорика Филлера, я счел нужным заявить начальству: «Пошли вон!» И деньги я собирал опальному Юлику Даниэлю.

Однажды сижу в туалете, газету «Советский спорт» читаю. Слышу шум за дверьми. Выхожу, а старушка протягивает мне конверт от Александра Исаевича Солженицына. Открываю конверт. Там Наталья Дмитриевна, жена писателя, цветным карандашом нарисовала маршрут, как добираться до ее квартиры.

Тогда я уже был членом партии, — все тот же Ефремов нас с Евстигнеевым уговорил на этот шаг, — имел двоих малолетних детей. Как к директору театра ко мне захаживали высокие начальники, да и перед коллективом я имел определенные обязательства, которыми, как минимум, в моем положении манкировать не пристало. И от сознания всего этого мое розовое нутро сильно сжималось, лукавить не буду.

Но я все равно пошел на вручение нобелевских знаков. При этом я никогда не был близок к диссидентству, имел к его представителям некоторые претензии по линии человечности. Мне очень не нравились те, которые использовали свою принадлежность к движению как некую индульгенцию на все случаи жизни. Правда, я лично никогда не считал Солженицына, Сахарова, Владимова диссидентами. Они за страну и народ искренне болели, а не пользовались температурой момента в своих корыстолюбивых целях. Никогда я не подписывал ни одного письма в осуждение преследуемых властями. И для этого требовалось немало изворотливости, подвижности.

В 68-м, когда наши танки вошли в Чехословакию, мне вообще пришлось послать телеграмму Леониду Брежневу. В это время я лежал в Боткинской, и друзья-чехи во главе с Гавелом вернули мне все подарки. Мне ничего не оставалось, как сделать благородный жест и выступить в их поддержку. Власти мне за это отомстили по-своему. К очередному своему юбилею… наградили меня орденом «Знак почета». Дескать, ну и что с того, что он какие-то там письма подписывает, все равно это наш парень.

Дорого бы я дал тогда за возможность вернуть орденочек, да кишка оказалась тонка.

 

И такое было. Но с властью я всегда держался на дистанции, общался с ней, как бы точнее сказать, по касательной, когда надо было что-то делать для других, не для себя.

Вот Галину Борисовну Волчек не утверждали на должность главного режиссера.

 

Приходилось доказывать:

еврейка — да,

не член партии — да,

женщина – да.

Но талант какой!

Галя об этом старается не вспоминать, а я забыть не могу.

Народного СССР мне долго не давали. Один очень известный актер, гораздо иных толерантнее к властям, так и сказал: «Пусть Лелик язык за зубами научится держать!»

Но один случай близкого общения с властью запомнился мне особо. После просмотра «Семнадцати мгновений весны» Юрий Владимирович Андропов отвел меня в сторонку и назидательно так прошептал: «Олег, так играть безнравственно!»

Я как-то присел и не нашелся с ответом. Хотя и тогда и теперь прекрасно понимал: главное достоинство той картины — иной взгляд на врага. Раньше у нас все немцы были идиотами, как на подбор. Они бегали по избам с криками: «Матка — курка! Матка – яйка! Матка — млеко!» А мой отец, здоровый, умный, красивый перворазрядник по десятку видам спорта, никак не мог осилить этих дебилов. Знать, что-то было не так, как нам вдалбливали. Лиознова подняв уровень немцев, возвеличила наш народный подвиг.

Да, мы воевали с нелюдями по части нравственности, но с мозгами и с мускулами у них было все в порядке. Мне племянница Шелленберга открытку прислала с благодарностью за то, что я не окарикатурил ее дядю. Та роль мне здорово прибавила зрительской и народной любви, хотя я и раньше от ее отсутствия не страдал. И этой любовью я был защищен от властей, в ней находил силы для работы. А от работы никогда не бегал, наоборот ее искал.

Во-первых, потому что очень люблю профессию, во-вторых, потому что экономическая независимость — один из главных компонентов моей жизненной философии. Я почти всегда занимался тем, что мне было интересно, никогда не работал в полноги. Знал всегда: есть глубина колодца, данного тебе Господом Богом и папой с мамой. Если ты его разрабатываешь, копаешь глубже, чистишь регулярно — вода в нем всегда будет чистой и студеной. Начнешь лишь его эксплуатировать, только воду черпать и таскать — он сначала обмелеет, потом и вовсе пересохнет. В этом смысле я всегда за своим колодцем следил пристально. Еще студентом, будучи и отнюдь не обойденным вниманием своих педагогов, я умудрялся заниматься в ночной студии Петра Михайловича Ершова.

Не третьем курсе принял предложение Ефремова репетировать — опять же по ночам — пьесу Розова «Вечно живые». К тому моменту я и вовсе уже был не коне, меня тянули в театр Станиславского, где предлагали играть на пару с Женей Урбанским. Но я предпочел, казалось бы, легкомысленное, авантюрное дело, которое в те поры называлось студией молодых актеров и лишь позже – «Современником».

Потом была моя «Табакерка», где всегда рассматривались проблемы живого человека, стоящие перед ним от века: смерть, вера, любовь. Вопросы, признаться, подзабытые нашим театром в связи с мировоззренческими сдвигами в обществе. Сдвиги эти начались с 1987 года. Никто нами не командует с тех пор, но это оказалось едва ли не хуже в сравнении с временами застойными. Ибо власти не делают не только того, что не должно, но и того, что делать обязаны.

Никто не расчищает авгиевы конюшни исторически накопившихся безобразий, а все только тех безобразий добавляют. Особенно жалко стариков, в нищете доживающих свою и без того не сладкую жизнь; и мальчишек, гибнущих во все новых войнах. Нехватка любви сейчас — едва ли не самая острая наша проблема.

Количество недолюбленных людей

превышает сейчас в России все

допустимые санитарные нормы.

Я железно убежден: большая часть наших бед, несчастий, тупиков — от нехватки любви к ближнему своему. Театр и нужен, в основном, для того, чтобы восполнить пониженную концентрацию любви в окружающей среде…

Закончу о Табакове тем, с чего начал. В нашей стране сейчас, к великому сожалению, нет другой театральной величины и личности его уровня. Ни по работоспособности, ни по организаторским талантам. Это прекрасно поняли американцы и японцы — нации наиболее динамичные и пассионарные. Там и там Табаков нарасхват. Слава Богу, что он, в конце концов, возглавил МХАТ. Не то, не ровен час, мы бы имели второго Ростроповича, только драматического разлива, который бы воспитывал с театральной кафедры весь мир, а к нам являлся бы редким заморским гостем во фраке с иголочки.

По счастью привязанности к родной, русской земле у него ровно настолько, что бросить ее он не в силах. Хотя силы в нем несметные. Пашку — сына родил без какой-то малости в шестьдесят, а дочь Марию в 71 – доблесть мужская величайшая, с какой ни посмотри на неё стороны.

Хотя он старше родителей своей второй жены Марины Зудиной, которая полюбила его без малейших намеков на семейную жизнь и так любила почти двенадцать лет.

Кто теперь вспомнит, что в 29 лет Олега Павловича свалил инфаркт?

Или кто, к примеру, знает, что Обломова в кино Табаков сыграл, будучи почти в два раза старше своего персонажа?

По поводу подготовленного Министерством культуры Украины списка из 117 российских артистов, которые могут нести угрозу национальной безопасности Украины, Табаков сказал: «Это как бабушка моя иногда говорила: „Та плюнь ты на ных, то ж тэмни та нэграмотни люды“.

Беда в том, что люди нормальные будут страдать от того, что нормальная информация к ним никак не попадает. Я жалею их. Они в каком-то смысле убогие». Наша либерастия и, конечно, «великие укры, вырывшие Чёрное море» обвинили артиста в ксенофобии и шовинизме. Но что возьмёшь с убогих…

О том, какой Табаков замечательный артист можно говорить до бесконечности. Однажды мы пригласили его в Дом актера на капустник и попросили сыграть отрывок, по-моему, из какого-то вампиловского спектакля.

Олегу Павловичу по ходу действия пришлось изображать человека с похмелья. Он играл, сделав себе «железные зубы» из обыкновенной фольги. Публика валялась в коликах, а три мои приятельницы вдруг выскочили из зала. Спрашиваю потом, что с вами, девочки, случилось? Потупив взор одна призналась: мы, Мишаня, прости, описались. И я не сильно удивился, сам был на грани этого физиологического действа…

Помимо всех своих талантов, есть у Табакова еще один, им самим, к сожалению, до конца не оцененный.

Он умет говорить. Умно, образно, содержательно.

Вы, читатель, будете смеяться, но все, выше приведенные его монологи – расшифровка моих диктофонных записей общений с актёром.

Перевод их на бумагу, или на экран компьютера нуждается только в двух вещах:

расшифровка и расстановке знаков препинания.

Ему бы писать книги.

Да жаль, видно, времени все-таки Матроскину не хватает.

 

 

В делах он вечных…

 

Михаил Захарчук.