Ян Топоровский. Тайный раввин Советского Союза

Циля Клепфиш известна алие-90 как преподаватель иврита по радио РЭКА. Она была уверена: откуда бы еврей ни приехал в Израиль (Москва, Ленинград, Киев…), он все равно родом из Бердичева. Или другого еврейского местечка. Из его тепла и света. Откуда родом и ее родители – Мордехай и Белла Шенкар. А еще они из сионистов. Хотя какой еврей не обращен «в прошлое» – к Святой земле?! А вот о «новой жизни» Мордехай говорил: «Если построят социализм, то он будет лживым и мерзким».

«Учительница по глазам поймет, что Циля ела мацу»

Мерзость началась сразу: Беллу Шенкар арестовали вместе с двухмесячной дочерью. По всей видимости, «прореживали» сионистские ряды в Бердичеве. Многие думают, что Белла выжила потому, что была крепкой женщиной, а власть в те годы – еще либеральной. На самом деле Беллу спасла голодовка, которую она объявила в тюрьме. После освобождения семья Шенкар (от греха подальше!) уехала в Киев. В большом городе еврею легче затеряться, чтобы соблюдать еврейские традиции. Отметим, что Мордехай был еврей с Б-гом в сердце и еврейскими праздниками в доме. Циля вспоминает, что в детстве (на дворе – Песах!) она боялась идти в школу. Верила, учительница по глазам поймет, что она, Циля, ела мацу в эти дни. А за мацу – знала с малолетства – могли арестовать.

Мордехай и Белла Шенкар мечтали покинуть СССР вместе с поляками. После войны последним разрешали выезд. Но семья Шенкар доехала только до Львова. А там – в который раз с нуля! – возвели еврейский дом. В нем находили приют те, кто должен был пересечь границу. По документам – польские подданные, а на деле – евреи, стремившиеся в Страну обетованную – Израиль.

 
Белла и Мордехай Шенкар

«Менахем, сколько ты зарабатываешь за субботу»? 

Семья Шенкар жила на улице Институтской. По субботам Мордехай не работал. Но отмечался (все-таки СССР!) на производстве. В один из таких дней он обратил внимание на еврея-сапожника: «Менахем, сколько ты зарабатываешь за субботу?» Сапожник назвал сумму. «Приходи ко мне каждую пятницу, — сказал Мордехай, – я буду давать тебе эту сумму, чтобы ты не работал в субботу». И – будете смеяться! – этот человек стал наведываться к Мордехаю. А тот, как и обещал, выдавал деньги из своего – и так тощего! – кошелька. Сапожник перестал трудиться в святой день, затем – приходить за деньгами. А потом был замечен в синагоге – молился!

В Ленинград, по «делу хабадников»… 

После войны (как я уже упоминал выше) дом Мордехая Шенкара стал перевалочной базой. В основном для хабадников. Странные «гости» и хозяин были «взяты на заметку». А через некоторое время пришли с ордером на арест. Мордехая этапировали в Ленинград, где его дело объединили с небезызвестным «Делом хабадников».

Слава Богу, что люди с «горячим сердцем и холодной головой» не знали о другом «деле» Мордехая: он и его друзья (к сожалению, имена последних мне неизвестны) разыскивали еврейских сирот, которых приютили на время войны христианские семьи или монастыри, и старались вернуть их к вере отцов и переправить в Израиль. А это опасное занятие. В те годы даже кипу опасно было носить прилюдно. Но в доме у Шенкара была вешалка, на которой, как гроздья винограда, висели кипы. Посетителей и гостей ни о чем не предупреждали – все знали: у хозяев нельзя без кипы. Надо сказать, что еврейские праздники неукоснительно соблюдались в этой семье. На седер собирались до 30 и более человек. Бывало, спорили, кто будет на первом седере у Шенкара, а кто – на втором.

«Этот человек отличался от всех нас…» Из лагерного дневника писателя Цви Прейгерзона

31.10.57

«…Этот человек отличался от всех нас – он был глубоко верующим человеком. Каких в нашем мире мне не приходилось встречать.

Уроженец Бердичева, под пятьдесят, приятной наружности, хотя с несколько искривленным носом, чуть длиннее. чем следовало бы. Высокий, стройный, волосы тронуты сединой, бритый – чуть выступающий вперед подбородок, — таким был он, рабби Мордехай (…).

Рабби Мордехай всей душой, всем сердцем верил в Б-га, он молился три раза в день (пусть и не имея талита и тфилина), отмечал все еврейские праздники, постился во все установленные посты, а главное, все лагерные годы не ел некошерной пищи. В наших условиях это был героический поступок, но он его совершал все время (…).

Он всеми силами старался не вести записи (а должность бухгалтера требовала того. – ред.) в субботу, но так, чтобы работающие рядом люди не заметили этого. Часами сидел он за письменным столом, делая вид, что проверяет какие-то счета.Каждое воскресенье я спрашивал его: «Ну, как рэб Мордке, вы писали вчера?» – и слышал в ответ: «Слава Создателю, мне удалось избежать этого». Тяжело, горько было рабби Мордехаю, когда надо было произносить молитву «Шмонэ-эсрэ», которую читают стоя, не отвлекаясь на вопросы окружающих. Молитва не короткая, и трудно ему было все это проделать незаметно, «оперы» строго следили, чтобы не допустить каких бы то ни было отклонений от обычной лагерной рутины».

 
Цви Прейгерзон

Как Биньямин закопал свой тфилин

И после ареста Мордехая его семья провела седер как положено. Одна из пришедших в дом, поинтересовалась: «Что теперь будет?» Жена Мордехая успокоила: «Не волнуйтесь! Седер проведет Биньямин, муж Цили!» 

Несколько слов о Биньямине, ибо он продолжил начатое тестем Мордехаем. Биньямин Клепфиш происходил из очень религиозной семьи. Отец не пускал его в русскую школу до четвертого класса, ибо боялся, что вскоре в России не останется ни одного еврея, у которого можно будет узнать, как соблюдать еврейские традиции. В 19 лет Биньямин был призван в армию и направлен на обучение в военное училище. Там он чуть не умер с голоду, не притрагивался к еде: вокруг – трефное. Но мама, приехав на встречу убедила его: «Еврейский закон разрешает есть трефное. Если человеку грозит смерть!» А еще (по материнской ли подсказке, по собственному ли разумению или совету друга-еврея?), привезенный с собой тфилин он закопал – ведь в то время и в том окружении – тфилин опасная штука! – а в курсантских вещах рылись все, кому не лень.

 
Биньямин Клепфиш

При освобождении Польши офицер Клепфиш был ранен. А когда оклемался, вышел из госпиталя на прогулку и наткнулся на местного, с пейсами, еврея. Биньямин задал вопрос (на идише, естественно): «У тебя есть тфилин? Дай мне. Я помолюсь». Еврей убежал: то ли орденов советского офицера испугался, то ли самой просьбы. Но Биньямин не оставлял надежды: все ходил по той польской улице в надежде еще раз встретить этого еврея. И наконец столкнулся: «Одолжи тфилин!» Осмелевший еврей поинтересовался: «А что, в России еще умеют накладывать тфилин?» – «Дай, увидишь!» – услышал в ответ. Тогда польский еврей привел советского к себе, дал тфилин и убедился, что в России еще не перевелись настоящие евреи. А у настоящих евреев все по еврейским правилам. И, конечно же, – свадьба! 

Свадьба Цили и Биньямина состоялась во Львове. Когда Мордехай еще был на свободе. Он настаивал: «Хупа должна быть под открытым небом!» Так и сделали – во дворе. А когда подруги Цили узнали, что Биньямин – верующий еврей, у них волосы встали дыбом: молодой парень, танцует, играет, офицер-джентльмен – и религиозный!

Лагерный гимн «Ой, рэб Мордехай!»

Но вернемся к Мордехаю. Его приговорили к 10 годам лагерей строгого режима. Это случилось в 1951 году. Из вагона, в котором этапировали заключенных, он выбросил письмо-треугольник. Какой-то добрый русский человек поднял послание, наклеил марку и отослал адресату. Циля Клепфиш на всю жизнь запомнила строки из этого письма: «Меня не ждите. Из того места, куда я еду, никто не возвращается». Но Сталин умер – вышло послабление. Белле разрешили двухчасовое свидание с мужем. После ареста мужа ее не раз вызывали в КГБ: «Арестуем! Выкинем с работы!» – требовали назвать имена верующих евреев, а также женщин, которые посещают львовскую микву. Но Белла не дрогнула.

Ради 120 минут свидания она 14 дней добиралась до Воркуты. У ворот лагеря охранник потребовал паспорт. И тут же сообщил по телефону: «Она уже здесь!»

 
Мордехай Шенкар. Воркута

Беллу задержали для допроса: «Назовите имена верующих! Кто из женщин ходит в микву?» На все: «Не знаю!» – по поводу миквы: «Вы у меня забрали мужа – и мне теперь не надо ходить в микву!»  Допрос вскоре прекратили в связи со случившимся у Беллы обмороком. К вечеру выпустили. Вот вам свидание!

Во время встречи Мордехай шепнул жене на идиш: «Профессор Билик… Москва…» На обратном пути Белла Шенкар долго искала тот дом (не расслышала точный адрес!) и все-таки нашла. Она сообщила жене Билика, что муж ее жив.

«Оттуда не возвращаются», – помнили в семье Мордехая. «Мы думали, – рассказывала мне Циля, – что отец там погибнет. Однажды друзья-заключенные, видя, что отец ничего не ест, достали где-то консервы «сом в томатном соусе». Но он отказался: сом – это трефное!»

Мордехай Шенкар опасался, что в лагере забудет «Теиллим», а потому записал на листочках словак псалмов. Он начертал и пасхальную Агаду. По его «Теилим» молились. А по Агаде – проводили седер.

Среди заключенных были писатель Цви Прейгерзон, поэт Иосиф Керлер. В своих дневниках и рассказах они упоминают Мордехая Шенкара. А Цви Прейгерзон еще в лагере сочинил гимн «Ой, рэб Мордехай!», который пели евреи-заключенные Воркуты.

«И поднимаю взор к горам…» Из лагерного дневника писателя Цви Прейгерзона

1.11.57

«…Болело сердце, когда я видел рабби Мордехая, стоящим (молитва «Шмонэ-эсрэ») на так называемом стадионе, куда зимой и летом выбрасывали из бараков мусор. В морозные вечера Шенкар уединялся там для молитвы, но (о, лагерная теснота!) и там нельзя было оставаться в уединении. Я встречал на стадионе верующих разных конфессий, собиравшихся в группы, молящихся сидя на корточках, а некоторые и просто прохаживались там. Как-то увидели мы рэб Мордехая, возносящего «Шмонэ-эсрэ». Кроме обычных – «шахарит, минха и маарив», он еще каждый день читал несколько псалмов – среди них 121 («Возношу взор к горам, откуда придет мне помощь»). Если бы он шептал молитву, прогуливаясь по территории, в этом не было бы ничего странного, но стоя!!! Человек стоит посреди лагеря и возносит глаза к Небу! Да и самому Шенкару было неловко, но за все годы заключения в лагере не пропустил он и дня без молитвы.

Прогуливаясь по стадиону с двумя евреями-заключенными, я увидел рэб Мордехая. Когда он окончил молитву, я подошел к нему со своими спутниками и сказал торжственно: «Рэб Мордхэ! По мнению общества и Небес, на собрании земном и собрании небесном, мы разрешаем вам читать молитву «Шмонэ-эсрэ», прогуливаясь, а не стоя. Не знаю, сделал ли я это по правилам еврейской религии, но я всем сердцем хотел облегчить участь собрата и друга рэбе Мордехая. Но рэб Мордехай не желал никаких поблажек. Он продолжил читать стоя. В этом он был святой человек. И то, что он в условиях лагеря не ел некошерную пищу, было геройством. Он не ел в лагерной столовой, а брал там только хлеб. Он умудрялся варить себе какой-то нехитрый суп (из продуктов, которые получал из дому). На Песах ему присылали мацу. Понятно, что в лагере тяжело было рэб Мордехаю соблюдать все заповеди, касающиеся отношений человека со Всевышним… Но в тяжелых условиях лагеря у него было и преимущество перед другими заключенными: он всей душой верил в Б-га, он знал, кому молиться, на кого надеяться, у кого искать утешения. Молитва смягчала его настрадавшееся сердце, дарила уверенность душе, а нас, у которых не было этой опоры и которым неоткуда было ждать помощи, окутывала тьма и с земли, и с небес.

Рэб Мордехай был окутан чудесным светом. Царь Вселенной сидит там на Троне, и к нему обращался рэб Мордехай псалмом «Песнь ступеней», «И поднимаю взор к горам…» – он знал, что его молитва достигает Небес и придет. Придет избавление.

Я проводил с ним много часов, он говорил на бердичевском идише, который будил во мне воспоминания детства, Шепетовку начала двадцатого века.

Часто мы говорили с ним на иврите. Правда, говорил он не очень свободно и произношение у него было ашкеназийское, но по мере наших бесед его иврит совершенствовался.

Примерно в конце 1954 года приехала к рэб Мордехаю на свидание его жена и привезла с собой крохотный сидур (молитвенник). Рэб Мордехай был счастлив. Я взял у него на несколько дней этот сидур и выучил «Песню песней». Эта жемчужина была для меня бесценным подарком. Каждый день находил в ней все новые жемчужины. Рэб Мордехай тоже выучил «Песню песней». Прогуливаясь по вечерам, мы обменивались цитатами из этого прелестного поэтического творения, равное которому трудно найти в мировой литературе».

Львовское столпотворение

После смерти Сталина у верующих и неверующих заключенных затеплилась надежда на освобождение. Но первыми советская власть выпустила уголовников, потом немецких военнопленных, затем – политических. А вот мучеников за веру, причем иудейскую – в последнюю очередь. Да и в этом списке фамилия Шенкар была в конце алфавита.

20 августа 1957 года (в годовщину свадьбы Мордехая и Беллы) в дом Клепфиш явилась девушка Муся. Она стала говорить слова благодарности Циле за оказанную помощь во время поступления в институт. И так завершила: «Желаю, чтобы вернулся папа!» На что его дочь Циля заметила: «Это невозможно!» – «Все мои пожелания – сбываются!» – простилась Муся. И буквально через пять минут после ее ухода раздался звонок. Домашние были уверены: «Муся что-то забыла!» Но за дверью стоял почтальон: «Вам телеграмма!». В ней (с ума сойти!) сообщалось: «Поздравляю с годовщиной свадьбы, а также с моим освобождением». 

О скором возвращении главы семьи никому не говорили, боялись: все должно пройти тихо и незаметно. Но в день приезда на львовском вокзале – столпотворение. Местные евреи встречали Мордехая. Откуда стало известно о его прибытии, и по сей день остается тайной. Народу было столько, что семья не могла прорваться к Мордехаю.

«Все знали, что он – личность. Даже лагерное начальство, – поведала мне Циля Клепфиш. – Перед его освобождением следователи вызвали заключенного, который сидел с папой, и потребовали дать показания: «Мордехай Шенкар – тайный раввин Советского Союза». 

Пурим на «Юден-стрит». Из лагерного дневника писателя Цви Прейгерзона

4.11.57.

«…Рэб Мордехай выделял большую часть своего скудного заработка на помощь другим заключенным, кроме того собирал деньги у заключенных на помощь тем, кто особенно нуждался. Он посещал заключенных в лагерной больнице, старался достать для них какие-то продукты. По субботам и еврейским праздникам у него было праздничное настроение. Мордехай не обладал музыкальным слухом, но любил слушать ивритские песни и напевы. Много раз просил меня спеть песню Минковского «Микдаш Мелех» («Святыня Царя») и хазанут, особенно «Авину Малкейну» (…) Быть может следует завершить рассказ о рабби Мордехае картиной, которая запечатлелась в моем сердце навечно.

Был Пурим 1952 года. Было тоскливо. Падал снег.

Мы стоим у фонаря на дорожке, которую евреи-заключенные называли «Юден-стрит». Его лучи освещают падающие снежинки. Кажется, нас было трое – рабби Мордехай, Лейбуш и я.

Рэб Мордехай был в приподнятом настроении. До этого мы говорили о всякого рода Аманах, древних и современных, и об избавлении, которое должно прийти. В лагере мужчина старается сдержать свои чувства. Но рабби Мордехай в тот вечер не мог сдержаться. Он бросился нам на шею, со слезами осыпал нас поцелуями брата, учителя. В этот вечер он казался символом утешения и освобождения».

Подарок Голде

Из лагеря Мордехай Шенкар привез домой листочки с псалмами. Сшил их: тетрадка «Теиллим» была представлена на международной книжной ярмарке в Иерусалиме (1972) рядом с фотографией автора, его лагерным номером и справкой об освобождении. А за три года до этого, когда семьи Шенкар и Клепфиш репатриировались в Израиль, Мордехай получил приглашение от Голды Меир. Он подарил израильскому премьер-министру написанную в лагере пасхальную Агаду. 

«Разве это не милость Б-жия?!» Из лагерного дневника писателя Иосифа Керлера

«…Скажи ему кто-нибудь при жизни, что он, рэб Мордхэ, – один из праведников нашего поколения, он от души пожалел бы того, кто несет такие глупости, и сокрушенно прошептал бы: «Бедняга не в своем полном разуме!» сам он очень реально ощущал, что рука Вс-вышнего простерта над ним, направляет его жизнь, но он никоим образом не мог понять, за что ему такое счастье: за соблюдение заповедей?! За добрые дела, за главу Мишны? За чтение псалмов? 

Но, во-первых, он никогда не считал, что делает что-то особенное, и не мнил себя большим ученым. Во-вторых, все это он делает для собственного удовольствия. А в-третьих: «Дай Б-г, чтобы всегда можно было молиться, когда положено, чтобы всегда было чем поделиться с неимущим, и чтобы всегда можно было придерживаться еврейского закона…» В кошмарном воркутинском режимном мире (…) начальство нуждалось в высококвалифицированном бухгалтере, и его почти сразу вызвали к шефу.

Рэб Мордхэ пообещал этому полковнику Бганько, что бухгалтерия будет работать как часы, но при одном условии: чтобы его, Мордхе, то есть в субботу отпускали с работы…

Зенки бандита налились кровью, и толстое брюхо затряслось от гнева. Он орал, что замордует пархатого жида до смерти, бросит его в темный холодный карцер – пусть себе справляет свои жидовские шабаши!

Рэб Мордхе Шенкар молча выслушал все угрозы, всю грязную брань, а потом тихо и покорно сказал: «Я в вашей власти, господин начальник, но и ее не хватит, чтобы заставить меня осквернять субботы…» Короче, сговорились на том, что рэб Мордхэ все же будет приходить по субботам в контору и сидеть там, не работая. 

Ну, скажите, разве это не милость Б-жия?!

В лагере рэб Мордхэ, избегая трефного, довольствовался пайкой липкого хлеба и запивал ее простой водой. А получив в кои-то веки посылку из дому, он тут же раздавал всю ее истощенным, вечно голодным».

 
Иосиф Керлер

«Он навеки остался в пределах святой Субботы»

Тот вечер исхода субботы, как рассказывают его дети, был как-то светлым по-особому праздничным и светлым. Папа и дедушка Мотя, лишь недавно вернувшийся из больницы, торжественно пели «Едид нефеш», читали псалмы, и у всех на душе было так хорошо и радостно, словно субботу встречали, а не праздники.

И вот Мордхе берет в руку бокал – и в это время тихо и незаметно отлетает его чистая душа. Он навеки остался в пределах святой Субботы.

Лес Мордехая

Циля и Биньямин Клепфиш получили письмо из Земельного фонда Израиля. В нем сообщалось о возможности посадки деревьев в память о погибших. Цилю осенило: «Все ставят памятники, а мы совершим живое дело. Мы посадим лес!» она связалась с фондом, поинтересовалась во сколько обойдется посадка. Послышалось: двести долларов. Она обрадовалась и взялась за дело. Но оказалось: ослышалась. Не двести, а….

Таких денег у них не было. Тогда Циля Клепфиш обратилась к читателям русскоязычной газеты (дело было в 1986 году). Но сбор необходимых средств продвигался медленно.

Семья Клепфиш в то время жила в Бней-Браке. В своей квартире Циля устраивала для тогдашних репатриантов лекции по ТАНАХу. Среди слушателей был и блестящий математик Илья Пятецкий-Шапиро, удостоенный в тот год Премии Израиля. Однажды он стал невольным свидетелем телефонного разговора Цили по поводу леса. И тут же сделал предложение: «Я дам вам деньги при условии, что вы никому не расскажете, сколько я дал».

Недостающую сумму Циля и ее муж расписали на свое имя в Земельном фонде («Если не соберем, будем сами отдавать»). Затем оформили документы и поехали выбирать участок. А с ними и Пятецкий-Шапиро. Он хотел посадить еще один лес. В память о родителях.

 
Циля Клепфиш

Сначала лесник показал им место на горе. Циля отказалась: «Как старики из Бердичева, которых я приглашу на закладку леса, полезут наверх? К тому же здесь мрачно. А я хочу, чтоб был простор, веселое место!» Лесник подумал: «Я знаю такое место!» – и привез их в долину. Оттуда был виден весь Израиль.

Рядом с лесом Мордехая нашлось место и для леса Ильи Пятецкого-Шапиро.

«Дайте мне заработать на вас доброе дело!» Из лагерного дневника писателя Иосифа Керлера

«…Два раза в год разрешалось получать посылки из дому. Но это только так говорилось – два раза. Нередко бывало, что посылка пропадала в далеком пути – и иди кричи караул! Я, однако, от этих забот был избавлен: ко мне посылки вообще не пропускались. Теперь я знаю, что мне их посылали, но чем я был грешней других, даже хуже бандеровцев, или гитлеровских полицаев, об этом знает сначала Б-г, а потом начальство (…).

Получив свой жалкий паек, он (Мордхе. – Ред.) сразу же отводил в уголок кого-нибудь из самых униженных, оголодавших и забитых: «Уважаемый, сделайте мне доброе дело, примите от меня…» –  «Спасибо рэб Мордхе, – отвечал тот, захлебываясь слюной, – я еще могу обойтись как-нибудь…».

Рэб Мордхе хватает его за рукав воротника и просит уже чуть не со слезами в голосе: «Глупый вы человек! Разве я для вас стараюсь: для себя, только для себя! Ведь человек всего лишь эгоист – дайте мне заработать на вас доброе дело!» 

Другому, одышливому молодому парню, он говорит: «Вам надо бросать курить. Для ваших больных легких курение – смертельный яд. Знаете, для начала не курите в субботу. Увидите, как это легко…»

Было время, когда я так выматывался в шахте, что казалось, нет сил ни есть, ни спать. Однажды рэб Мордхе при в стрече с огромной жалостью поглядел на меня своими печальными глазами и сказал: «Я очень, очень хочу научить вас, Йоселе, молиться перед сном. Но пока вы не выучите всего, что нужно, не забывайте и перед сном, и утром перед работой говорить: «Шма Исраэль, Адо-най, Эло-эйну, Адо-най эхад!» («Слушай, Израиль! Г-сподь Б-г наш – Г-сподь единый!»).

Я мог бы еще много, очень много рассказать о рэб Шенкаре, благословенная его память, но, как он говаривал, пока свечка не догорела, надо закругляться!»

«Сион, не спросишь ли ты о твоих узниках…», или Псалмы с балкона

Если вам встретится на очередной Международной книжной ярмарке лагерный «Теиллим» Мордехая Шенкара, раскройте страницы. Между псалмами – закладка с цитатой из Йегуды Галеви: «Сион, не спросишь ли ты о твоих узниках…». А ниже рукой Мордехая выведены имена неизвестных ему (в те годы!) людей: «Ида Нудель, Гилель Бутман, Вольф Залмансон, Иосиф Менделевич, Анатолий Щаранский, Марк Дымшиц – всего 14 фамилий.

С балкона своего дома в Бней-Браке Мордехай Шенкар произносил псалом (за каждого в отдельности), прося Всевышнего об их освобождении.

Сайт Еврейский Петербург — https://jeps.ru/