Давид МАРКИШ. НИКОЛАША 

    Юлик Лось не верил людям, так он был устроен; всё услышанное он делил пополам. Почему Лось? Ну, как… У евреев часто встречаются звериные фамилии: Волк, Лев. Или рыбьи: Судак, Карп. Или птичьи: Соловей, Сова. А Юлик был – Лось.  

   Юлик людям не доверял, но любил их. А кого ещё ему оставалось любить? Шимпанзе, что ли? Или советскую власть? Скорее, шимпанзе: заверения сов-граждан в любви к властям, знал Юлик, были лживы не наполовину, а целиком. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» — ну, кто этому поверит не на зуб, а на слово? Да никто – ни в городе, ни на селе. Но и разлюбить людей лишь за то, что они привычно притворяются и скоморошничают под паучьим взглядом власти – к этому Юлик Лось тоже был не готов. Да и не все подряд были такими дундуками, встречались и приятные исключения, правда, реже, чем хотелось бы. 

   С людьми Юлик общался с утра до вечера – он трудился разъездным корреспондентом еженедельника «Сельская новь» и круглый год мотался по стране от забора до забора. Эту «Новь» распространяли по принудительной подписке между колхозами, совхозами и партийными органами, от районных и выше, и тираж журнала зашкаливал. А как же! Страна должна знать своих кормильцев-поильцев и сельскохозяйственных героев, крестьянским трудом которых сыт рабочий класс и прослойка интеллигенции в придачу. «Там, где крестьянин плуг свой волок, / Бегает трактор, вонюч и высок», как сказал поэт. И это и есть сельхоз новь, потому что в старину трактора нигде не бегали, а угнетённые хлеборобы меряли поля ногами, рассеивая семена пригоршнями из лукошка. 

   Разные люди встречались Юлику Лосю на полях и лугах родины чудесной, в сонных райцентрах и на пьяных народных гулянках по красным дням календаря, а их набиралось немало: и Седьмое ноября, и Первое мая, и День колхозника, и День Конституции. Да и Банный день в этом ряду был не последним: с бутылкой водки в кармане и узелком белья подмышкой граждане отправлялись в баньку попариться. Можно их понять. И со всеми вместе, и с каждым из них в отдельности Юлик находил общий язык – по профессиональной хватке и по складу характера; он был компанейский человек. Миллионы дремучих читателей «Сельской нови» знакомились со своими героями по репортажам и очеркам, вышедшим из-под лёгкого пера Юлика Лося. 

   Разговоры о политике с персонажами своих материалов Юлик никогда не заводил – это было бы бессмысленно, да к тому же и небезопасно: землепашцы и доярки корень зла своей сельской жизни – воды нет, денег нет, паспорта нет — видели в председателе колхоза, а дальше не заходили в силу узости взгляда. Что же до Юлика, то его критические замечания, которые он не сумел бы сдержать по ходу откровенного обмена мнениями, могли докатиться до редакции, до кабинета Главного – глубоко партийного человека с добротными связями на самом верху, и привести к неприятностям, вплоть до увольнения с волчьим билетом. Так это устроено в нашей жизни, полной замечательных чудес, на наших глазах преображающих сказку в быль. Нет, не зря спето: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Не зря. 

   Редакция «Сельской нови» размещалась в самом центре Москвы, в старинном трёхэтажном особнячке. Подвальный этаж занимал отдел иллюстраций – боксы фоторепортёров и проявочная лаборатория, оборудованная по последнему слову быстро шагающей техники, на первом и втором этажах гнездились репортёры, правщики и корректоры, ответсек и Главный редактор по прозвищу «Коммодор» с замами. На третьем этаже цвёл и пахнул буфет, где сотрудники редакции деятельно выпивали и закусывали. Начальство никогда здесь не показывалось – секретарши носили им спецкорм в их кабинеты. Каждый должен знать своё место в обществе, это составляет основу правопорядка. Знавших и любивших буфет на третьем этаже, включая Юлика Лося, насчитывалось человек тридцать. Здесь, за рюмкой коньяку и слоёным пирожком, можно было поговорить если и не начистоту, то на полу-чистоту. Журналисты в редакционном буфете понимали друг друга без подсказок, им-то, наторелым, было известно наверняка, что они идут одним путём, а власть – другим, параллельным. Они знали, что связующим звеном, тесным соприкосновением между интеллигенцией и властью служит тюрьма. Ну, ещё окошечко кассы, через которое им из рук в руки выдают зарплату или гонорар. И это всё, и этого достаточно. 

   Общительный Юлик Лось был открытый парень, всегда готовый познакомиться с новым человеком и выпить рюмку водки с приятным знакомцем. А неприятных людей Юлик старательно избегал, не желая растрачивать социальную энергию на хамов и дураков. На что они ему сдались? У него и так вся Москва была полна знакомых, не говоря уже о провинции — от раскалённой Кушки до полуострова Ямал, где он искал, по наводке известного заполярного поэта, спрятанную оленеводами в тайной кумирне беременную Золотую бабу, да так и не нашёл. Ну, на «нет» и суда нет. А проникни Юлик в священную кумирню, к этой самой Бабе, стало бы ясно, что среди продвинутых советских сельчан, читателей «Сельской нови», обретаются язычники, поклоняющиеся идолам. Впрочем, Лося, даже прикинься он северным оленем, и близко не подпустили бы к святыне: он был чужак. 

   Вот и получалось, что в заметках и статьях Юлика Лося фигурировали крестьянские люди, занятые своими насущными житейскими проблемами. Насчёт казённого райского будущего, клятвенно обещанного партией, они держали рот на засове: колхозники не верили ни во что хорошее, кроме хорошей погоды. Заведи они разговор о сияющем завтрашнем дне, Юлик не поверил бы им ни на грош: он знал цену штампованным дифирамбам. В журнале его любили как раз за то, что со страниц его очерков и заметок глядели живые люди, а не манекены из музея Октябрьской резолюции. 

   К своим тридцати годам Юлик Лось успел жениться, развестись, похоронить погибших в дорожной аварии родителей на Ваганьковском кладбище и проводить брата в эмиграцию, правда, недалеко – в Болгарию. Так сложилось: старший брат, музыкальный критик, женился на актрисе — красавице-болгарке с подмесом турецкой крови, и, не теряя времени, уехал к жене в город Пловдив.   

   Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Мысли об эмиграции, словно синие звёзды в далёком небе, иногда вспыхивали в сознании Юлика Лося – как у всякого антисоветского гражданина, а другие не водились в редакции еженедельника «Сельская новь». Но то были мимолётные видения, и до практических шагов дело не доходило. 

   Так и катилось время, ни шатко, ни валко, до того ясного дня, когда родина-мать решила наградить колхозного дояра Николая Кошкина званием Героя социалистического труда. Дояра доставили в Москву, в Кремль, сам Брежнев привинтил к лацкану Кошкина золотую звезду, обнял его и крепко поцеловал. Страна ликовала. Теперь обгон Америки по надою молока обеспечен, не о чем беспокоиться. «Сельская новь», понятно, не могла пройти мимо такого события, и Юлик Лось собрался в командировку. 

   Просёлочная дорога от Каширы до колхоза им. Клары Цеткин заняла часа три. Трясло и дождило. Шофёр райкомовского газика, закусив папиросу стальными зубами, бормотал нехорошие слова. По обочинам просёлка распахивался осенний пейзаж средней полосы: мокрые поля и косогоры с заплатками тёмных перелесков. Кисея дождя висела над русской землёй.    

   В кабинете колхозного председателя дожидались приезда столичного корреспондента, поглядывая в окошко, двое – сам председатель Шапкин, предупреждённый ответственным звонком из райкома, и заслуженная сельскохозяйственная бабушка Маланья. Бабушка, рук не покладая, всю жизнь трудилась на огородах, и в этом занятии достигла высот, особенно по части картошки – этой царицки стола. О бабкиных достиженьях много писали в газетах и ставили её в пример. Пашка Шапкин, председатель, придумал выдвинуть испытанную в контактах с прессой Маланью вперёд, чтоб она, как положено, поднесла почётному приезжему рюмаху с хлебом-солью, а уже потом представлять гостю ещё не обтесавшегося Колю Кошкина. 

   Так всё и вышло. Юлик Лось выпил рюмку, отщипнул от буханки корочку, обмакнул её в соль и огляделся по сторонам, высматривая  звёздного дояра Кошкина. Героя, однако, в комнате не оказалось. 

   -У нас в хозяйстве теперь два маяка, — понимающе улыбнулся председатель на недоумённый взгляд корреспондента, — герой и героиня. Коля Кошкин по месту работы вас ждёт, в трудовой, значит, обстановке. А героиня – вот она, наша Маланья. 

   Маланья стояла перед Лосем навытяжку, у неё на груди, на линялой синей кофте, золотилась орденская звезда с надписью на планке «мать-героиня». 

   -Героиня и передовик труда! – с подъёмом продолжал председатель. – Четырнадцать детей подарила нашей великой родине. Ура!

   Выпили за здоровье Маланьи. Как тут не выпить.  

   Героиня, украдкой перекрестив рот, завела унылый рассказ об огородных обстоятельствах. Слушать её было неинтересно. Закончив, она подняла рюмку за успехи председателя Шапкина. Выпили, крякнули. Можно было ехать. 

   Дождик перестал, небо с непостижимой быстротой очищалось от облаков и светлело на глазах. Райкомовский шофёр клевал носом над рулём газика. Юлик Лось отворил дверцу машины и шофёр, отогнав дремоту, включил мотор. До коровника было рукой подать. 

   Побелённый домик молочной фермы примыкал к стене коровника. Из приоткрытого окна домика вырывались на волю сахарные звуки гармошки. Костяшкой согнутого пальца Юлик стукнул в дверь и вошёл в комнату. Дощатый стол стоял под окном, на столешнице, на расстеленной газетке, помещались два гранёных стакана и банка сливок. Вдоль стены выстроились сорокалитровые молочные фляги с бирками на шее. На лавке, развалив на колене гармонь, сидел и чистым голосом пел частушку-нескладушку молодой парень с орденом героя соцтруда на лацкане колхозного пиджака:

                     -Из-а леса выбегает

                  Конная милиция, — выводил герой, —                                                                                                                    Задирайте, девки, юбки,

                    Покажите кой-чего! 

   -Я музыку очень уважаю, — сказал Коля Кошкин, закончив своё занятие. — От неё на душе ясно. 

   -А без неё? – спросил Юлик, присаживаясь рядом с музыкантом.

   -Тоже, — сказал герой. — Но – не так. – Он сдул воздух из мехов инструмента, а гармошку, приобняв её распластанными ладонями дояра, с коленей не убрал. – В Кремле подарили. Вот как знали!  

   -А ещё что-нибудь подарили? – поинтересовался Юлик. 

   -Ну да, — сказал Коля. – Крючков получил под расписку, мне поделит на трудодни.  

   -А расписка эта у тебя есть? – спросил Юлик.

   -На кой она мне? – удивился Коля-Николай. – На лоб я её, что ли, прилеплю? 

   -Ну, как… — замешкался Юлик Лось. – Ведь могут обмануть! 

   -Обязательно, — не стал спорить Коля. – А кто не обманывает? Коровы – те честные. Им даёшь – они дают. Без обмана. – Он кивнул на строй фляг вдоль стены, за которой, в стойлах, похмыкивали бурёнки.  

   -Ты здесь доишь? – спросил Юлик. 

   -Как когда, — ответил герой. – И здесь, и в поле. Как придётся. 

   -А электричество? – спросил Юлик Лось. – В поле? Для доильного аппарата? 

   -Какой там аппарат! – по-детски широко улыбнулся Николай. – Вот он, мой аппарат! – он снял с гармони большие, задубелые ладони и протянул корреспонденту. 

   -Руками, значит, доишь? – уточнил Юлик. 

   -А как — ногами? — сказал Коля Кошкин. – Ногами не выйдет. 

   Он вернул руки на перламутровые бока гармони, снова растянул чёрные меха и заиграл, запел приятным голосом:

                  -Мой милёнок-мурмулёнок,

                  Он, наверное, селькор.

                  Тремя буквами, мерзавец,

                  Исписал мне весь забор.  

   -Хорошо поёшь, — сказал Юлик Лось, дослушав. — Ты в армии в музкоманде служил? 

   -Меня в армию не взяли, — ответил Коля. – По здоровью. 

   -Как так? – не скрыл удивленья Юлик Лось. – По болезни? 

   -Я ещё до призыва с полуторки упал, — беззаботно разъяснил Коля Кошкин. – Из кузова. Головой стукнулся, темечком. У меня невеста была, Валька, так она меня бросила. Ты, говорит, теперь дурной, так она сказала. А сама, Валька эта, за городского вышла, за лейтенанта, и уехала в Коми эсэсэр. 

   -Так ты, значит, один теперь? – спросил Юлик.

   -Ну да, — ответил Коля Кошкин.

   -И я один, — сказал Юлик Лось и зачем-то подмигнул герою одним глазом.

   -Давай выпьем за знакомство, — предложил Коля и вытянул из внутреннего кармана пиджака непочатую бутылку водки, – а то стрёмно. Мне Шапкин вчера ещё сказал: корреспондент приедет, вот я и припас. Закуску бери, сливки утренние. Ты сливки уважаешь? 

   Коля откупорил бутылку и сильной рукой разлил водку по стаканам. Выпили, запрокидывая головы. 

   -Тебе Шапкин Пашка про меня что-нибудь рассказывал? – утерев рот рукавом пиджака, спросил Коля. 

   -Нет, — сказал Юлик. – Про какую-то Маланью, мать-героиню, рассказывал.   

   -Тогда ничего, — успокоился Коля Кошкин. – А то нам, русакам, что ни скажи – мы верим. А ещё раз повтори – ещё сильней верим. 

   -Я, вообще-то, еврей, — сообщил Юлик, дивясь вдруг нахлынувшему на него чистосердечию: свою национальную принадлежность он обычно держал при себе, а тут потянуло на откровенность. 

   -Кто? – не поверил Коля Кошкин. – Ты? Не может быть! 

   -Может, может, — подтвердил Юлик Лось. – Почему не может? 

   -Ну, как… — призадумался Коля. – Другие они, я сам видал. 

   -А я? – нажал Юлик. – Не другой?

   -Ты как мы, — сказал Коля Кошкин, и Юлик почему-то обрадовался простодушию своего героя. 

   -Понятно, — сказал Юлик. – Евреи всякие есть. Например, Иисус Христос. – Ставить в пример пророка Моисея или хоть Клару Цеткин было бы нелепостью – Коля о них, наверняка, представления не имел. 

   -Значит, Иисус Христос тоже еврей? – не без помех поверил Коля Кошкин. – Точно знаешь? А человек-то хороший! 

   -Точно, точно! – кивнул Юлик. – Не волнуйся ни о чём! 

   -От него ведь, говорят, всё пошло, — продолжил тему Коля. – А кругом, получается, одни евреи жили? 

   -Ну да, — пожал плечами Юлик Лось. – В общем и целом. 

   -Тогда я тоже, может, еврей, — неожиданно предположил Коля Кошкин. – Раз оттуда всё пошло-поехало… Ты там был?

   -Где? – уточнил Юлик.

   -Как где, — сказал Коля. — В Израи́ле. 

   Юлик отрицательно повёл головой. Очерк о передовом герое-дояре вырисовывался всё туманней. 

   -Зря, — укорил Коля. – Если б мне кто подсказал, откуда я родом, то я обязательно поехал бы поглядеть.     

   Корреспондент промолчал: разговор повернул в каменистое русло.           

   -По радио передавали про Израи́ль, — сказал Коля Кошкин, – ругались очень. Вот я тебе и говорю: нам что плетут – мы уши развесим и верим; у нас душа так устроена. Не так, что ли? 

   Юлик Лось снова кивнул: да, так. 

   -Маланья рассказывала, — продолжал Коля, — что у евреев копыта растут, как у коровы. – Он виновато покосился на корреспондента. – Ну, не у всех. 

   -Не у всех, — повторил Юлик. – Ты сам-то веришь? 

   -Я сам не видал, — оправдался Коля Кошкин. –Теперь не верю. 

   -А раньше верил? – правды добивался Юлик Лось. 

   -Раньше верил, — признался Коля. – Маланья наша говорила – у некоторых ещё рожки растут под шапкой, так что снаружи не видать.   

   -Рожки да ножки… — промямлил Юлик Лось. – Хорошая у вас тут мать-героиня, не зря трудилась. А ты, Коля, сам откуда? Семья где?

   -Я сам детдомовский, — ответил Коля-Николай. – Меня колхоз пацаном усыновил, я тут вырос, при стаде. 

   -А в школу ходил? – спросил Юлик.

   -А как же! – сказал Коля. – Пока с полуторки не упал. А потом уже не ходил… Ну, давай ещё по чуть-чуть. – Он потянулся к бутылке. – За всё хорошее! 

   Так сидели, довольные друг другом, говорили невпопад о разном и об общем. Николай снова развернул свою кремлёвскую гармошку, и дивная песня полилась:                                                    

                     -Коло-коло-колокольчик, 

                     Колокольчик голубой. 

                     Коля, Коля, Николаша,

                     Что ж я сделала с тобой! 

   Тем временем снова закапало с небес. Смерклось. Райкомовский водила надавил на клаксон – пора возвращаться в Каширу.  

   Обнялись по-дружески, расстались сердечно. Тёплые слова, как бывает, остались посверкивать невысказанными на донышке души, на её золочёном донышке. Оба знали, что это их первая и последняя встреча, другой не будет. Но как славно, что случилась эта! 

   Юлик Лось шагнул к двери, за которой серел ранний вечер. В спину уходящему летело легко и почти празднично:

                     -Надоело жить в Рязани

                     И плясать с тобой кадриль.

                     Сделай, Ваня, обрезанье  

                     И поедем в Израи́ль!             

 

Сентябрь 2014