В своей небольшой повести «ЗАЭКРАНЬЕ», опубликованной в приложении к журналу  «Огонек» (  БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК» N° 45, 1990) Эльдар Рязанов рассказал о выбранной им профессии режиссера в разрезе тех перипетий, которые преподнесла ему судьба. Глава «24 часа на размышления»(дается в сокращении) посвящена его творческому сотрудничеству с знаменитым поэтом Е.Евтушенко. 

В связи со смертью режиссера  Евгений Евтушенко написал на смерть Рязанова стихотворение, которое публиковало «Эхо Москвы».

1

    … Итак, я приступил  к  написанию сценария. У  меня уже имелся опыт,  как делать фильм в стихах. Пьесу Ростана («Сирано  де  Бержерак») я очень любил. Еще с юношеских лет знал ее почти  всю  наизусть.

… Начались кинопробы.  И  тут  я  почувствовал  что-то  неладное.  Актеры пробовались очень хорошие — Андрей Миронов, Михаил  Волков,  Сергей Юрский, Олег Ефремов, Виктор Костецкий. Играли  они  все очень  даже недурно,  но  я чувствовал, что мой собственный интерес к постановке «Сирано» падал от пробы к  пробе.  Я  не понимал,  в  чем  дело.
… В  пьесе  Ростана проходили, переплетаясь, два мотива:  столкновение поэта с обществом и тема великой неразделенной  любви. Так  вот, если  любовные  перипетии как-то удавались актерам, то гражданская интонация  звучала  слабо,  неубедительно,  несовременно.  А в  1969  году гражданские  устремления  еще волновали нашу интеллигенцию. Вскоре, в начале семидесятых,  наступит общественная апатия — расправятся с  «подписанцами», вышлют за границу инакомыслящих, кое-кого попрячут по «психушкам», а кого-то засунут  в лагеря.  И  общество успокоится,  погрузится в спячку.  Послушная часть «элиты» станет интересоваться только  материальными благами: машинами, садовыми  участками и дачами, квартирами, мебелью, мехами и драгоценностями, поездками за рубеж…

Я  стал  размышлять  о  том,  как  сделать,  чтобы  гражданский  запал,
заложенный  в пьесе, зазвучал бы современно,  стал бы близок нынешним людям.
Снимать  вещь только о  любви  с  притушенными  гражданскими идеями  мне  не
хотелось.  И  тут  пришла мысль  пригласить  на  главную роль поэта  Евгения
Евтушенко.

Чтобы поэт двадцатого века сыграл бы поэта семнадцатого столетия.
Идея показалась  мне удачной  еще  и  потому, что  сам  Евтушенко во  многом
совпадал с задиристым Сирано. В  августе 1968 года он направил  телеграмму в
правительство  с протестом  против  нашего вторжения в  Чехословакию.  Этого
забыть  ему  не  могли,  поэт  находился  в  опале  и использоввл  время для
путешествий   по  реке  Лене,   что  дало  ему  материалы  для  превосходных
стихотворений.

   Вообще про Евтушенко  ходила тогда такая  шутка,  что  «он обращается с Советской  властью методом кнута и пряника». И действительно резкие, острые, смелые стихи, такие, как «Качка», «Наследники Сталина», «Бабий яр» и другие,
порой сменялись конъюнктурными. Однако на сей раз замаливания грехов  в виде поэмы «Под кожей статуи Свободы», развенчивающей американскую демократию, не
помогали.  Государство,  а   вернее   бюрократия,   которая   считала   себя государством, обиделась на поэта крепко.

Когда  я   предложил  Евтушенко  сыграть  роль  Сирано,  он   загорелся необычайно. Женя отменил уже назначенное  путешествие  по  Лене  и  неистово отдался новой для  себя  роли. С каким увлечением репетировал он с  Людмилой
Савельевой, которая должна была играть Роксану! Я помню, как он покраснел от прикосновения  женских рук гримера. Такое ощущение  для него было  внове.  С какой страстью отдался он занятиям верховой ездой!

Все ему было интересным, свежим, и он вкладывал весь свой азарт в освоение новой профессии.

Наконец мы сняли кинопробу. Она получилась интересной, необычной, очень убедительной.  На  экране действовал  подлинный поэт,  нараспев произносящий стихотворные тексты.  Конечно,  Сирано в трактовке Евтушенко не  был  легкий бреттер  и  фехтовальщик,  поразивший  и разогнавший в поединке  сто наемных головорезов,  напавших  на  него  у  Нельской  башни.  Сирано  в  исполнении Евтушенко  скорее приближался  к своему прототипу, нежели  к  романтическому
изобретению  Эдмона Ростана. На экране горели  полубезумные глаза странного, желчного,  много  перенесшего  человека.  Сирано  в  пробе Евтушенко казался существом  значительным,  бездонным,  необычным.  Фехтовальные   прыжки   не
очень-то  импонировали этой  фигуре.  Такому  Сирано были  присущи  глубокие гражданские мысли,  сильная любовная  страсть,  серьезность чувствований.  В этой трактовке  не  было  ничего от попрыгунчика-дуэлиста. Получился бы, как
мне  думается, некий  крен в образе. Персонаж  приблизился  бы  к подлинному Сирано, претерпевшему в своей жизни немало бед, ран, невзгод, горя, бедности
и унижений. Фигура  была  бы куда более  трагической, чем в блестящей, но  в чем-то поверхностной пьесе.

Сразу же от
самого  факта  участия  Евтушенко  получалась картина  не  только  о  судьбе
французского стихотворца семнадцатого века, но и рассказ о  судьбе нынешнего
российского поэта.

У меня за стеклом книжного  шкафа одно время стояли рядом
две фотографии  — подлинный де Бержерак и Евтушенко в гриме Сирано.

И между
этими двумя фотографиями, только от  их  сопоставления (во всяком  случае, в
1969 году!), аллюзионно выстраивался целый  ряд крупнейших поэтов,  так  или
иначе загубленных обществом. Байрон, Пушкин,  Лермонтов,  Гумилев, Цветаева,
Маяковский,  Есенин,  Пастернак. 

У  фильма  в  подобной  трактовке  как  бы
появлялось второе дыхание,  обретался второй смысл,  углубляющий содержание.

имя Евтушенко в то время (впрочем, как и сейчас) было одним
из символов гражданской честности. 

Но не одна лишь своеобразная конъюнктура
(если это только можно  так назвать!)  привлекала меня.

Очень уж самобытным,
уникальным, многосложным получался главный герой.

Однако требовалось  еще утвердить  кандидатуру.  Все-таки  это  был  не актер, не профессионал,  своего рода дилетант. Как на него посмотрят коллеги из художественного совета? Идея идеей, но если это сыграно  неубедительно  в художественном смысле? Поддерживать к себе интерес на  экране в течение двух
часов  под  силу  далеко  не  каждому даже хорошему артисту.

А  тут  вообще эксперимент  —  человек,  по  сути, «из  публики».

Однако  худсовет прошел прекрасно.  Несмотря на  то,  что соперниками  поэта  выступили талантливые,
именитые  актеры,  он  их в этом соревновании победил.  Именно тем,  что  не играл, а  жил, был предельно натурален. Суть  человека  сливалась с образом.
Евтушенко был утвержден единогласно. Режиссеры,  писатели, редакторы  горячо одобрили кандидатуру поэта.

Казалось, что в съемочной группе все было хорошо. Мы вовсю готовились к съемкам.  Работы  велись  полным ходом.  Партнеры  Евтушенко  в  фильме были утверждены. У Л. Савельевой  получилась  хорошая проба на  роль Роксаны.  А.
Ширвиндт  собирался исполнить  роль графа де Гиша.  Е.  Киндинов  должен был играть  счастливого  соперника  Сирано  Кристиана де Невильета.  А  В.  Гафт намеревался выступить в роли капитана гвардейцев-гасконцев.

Места для  натурных съемок мы  выбрали в  Таллинне и  Львове. Красочные эскизы  декораций   были  нарисованы   талантливым  Николаем   Двигубским  и
спланированы архитектурно. Вовсю шились костюмы семнадцатого века — картина предстояла  дорогостоящая.  Обувщики  тачали  сапоги  с  ботфортами  на  всю
гвардейскую  рать.  В  механическом  цехе  изготовлялись  секиры,  алебарды, аркебузы,  пушки,  мортиры,  приобретались старинные  пистолеты.

Состоялась договоренность, что часть конных  войск после съемок  «Ватерлоо»  в Мукачеве будет  переброшена  во  Львов,  куда  приедет  в  экспедицию   наша  группа.

Композитор   Андрей   Петров   уже    написал    марш   на   слова   «Дорогу гвардейцам-гасконцам»… В  гримерном цехе  выполняли сложный  заказ  нашего съемочного  коллектива — делали нос Сирано. Евтушенко не  вылезал  из конного
манежа,  где  учился  верховой  езде, приступил к  занятиям  по фехтованию и зубрил роль наизусть. Мы на всех парах приближались к съемкам.

Это  «вдруг» оказалось  враждебным  и  зловещим.  Меня  вызвал  к  себе генеральный директор «Мосфильма» В. Н. Сурин.
—  Вот  телефонограмма  от  В.  Е.  Баскакова  (тогдашний  заместитель министра кинематографии),- и Сурин  зачитал  документ: «Работа  над фильмом «Сирано де Бержерак»  с Евтушенко в главной роли невозможна. В случае замены
исполнителя  главной  роли  на  любого  другого  актера  производство  можно продолжать.  Если же  режиссер  будет упорствовать  в своем желании  снимать Евтушенко, фильм будет закрыт. Прошу дать ответ через двадцать четыре часа».

То, что  при исполнении  роли  французского опального  поэта  советским
опальным поэтом может получиться  лента, которая будет не столько о  Франции
давних  времен,  сколько  о  современной  России, 

что получится  картина  о
взаимоотношениях власти с писателями, было понято руководством  кинокомитета
сразу же.

И именно то, что привлекало меня в постановке, напугало чиновников
от кино.

  У меня было такое ощущение, будто меня ударили кувалдой  по голове. Это свалилось  неожиданно,  я совсем не  был  подготовлен к  такому. Деловитость требования   потрясала.

Все-таки  можно  было,   наверное,   предварительно
поговорить со мной, ознакомиться с моей позицией, выслушать мои аргументы, в конце  концов,  посмотреть снятую кинопробу.  Но это,  как  видно, никого не интересовало.

Крамола  должна  была  быть  подавлена  в  зародыше жестко  и
безапелляционно.  Категоричность телефонограммы напоминала мне ультиматум, с которым  обращаются  к коменданту вражеской крепости,  требуя  сдачи,  иначе
будет штурм и город  отдадут на разграбление. Сходство  с  этим усугублялось тем, что на раздумье мне давалось двадцать четыре часа.

Жесткость,  за  которой  стояло  сознание  могучей  силы, хладнокровие, бездушность,  бесчеловечность потрясли меня.

Обратной дороги не было.

     На следующее утро я  пришел  в кабинет В. Н. Сурина  и  сказал  о своем решении.  Честно  говоря, где-то внутри я надеялся, что меня пугают, что они не  посмеют   просто  так  с  бухты-барахты   закрыть  картину,—   ведь  на подготовительные работы истрачено уже двести тысяч рублей. Однако я не учел,
что деньги  были  не свои, а народные, то  есть ничьи. Потом,  я забыл,  что «идеологией  мы не  торгуем».  И  еще: руководство кинематографии, вероятно, расценило  мой  поступок как чудовищную неблагодарность с  моей стороны. Мы,
мол,  ему  позволили  делать  картину  не  на  генеральном  направлении,  не современную,  а историческую,  не  на  нашем  национальном  материале, а  на французском.  И  вместо  признательности  —  предательство,  нож   в  спину
руководства Госкино.

Буквально  через  час  после  того  как  я объявил,  что  «крепость  не сдается», начался штурм. Он был очень краток. Баскаков не колеблясь подписал приказ о прекращении работ и  закрытии фильма «Сирано де Бержерак». Все было
кончено. Как говорится, «он и ахнуть не успел, как на него медведь насел».

Перепад  образовался  очень резкий.  Еще  вчера  ни на что  не  хватало времени, меня рвали на части,  я  был нужен  всем, меня осаждали  вопросами, требовали решений, тысячи дел мелких и крупных кружили вокруг меня.  И вдруг
возникла  пустота.  Моя персона  никого  больше  не  интересовала, все  дела остановились,  как  по  мановению  волшебной   палочки,   обнаружилась  уйма свободного   времени,   возникло    ощущение   невесомости,   неуверенности, собственной ненужности. Меня как бы выбросили на ходу из поезда.

Я, конечно, тут же сообщил Евтушенко о случившемся. Мы решили бороться, действовать,  хлопотать. Однако ни к кому из руководителей Госкино я не смог пробиться на прием. Шел очередной международный  кинофестиваль, и меня никто
не принимал, ссылаясь на занятость в связи с фестивалем. Занятость, конечно, имела место, но при желании можно было найти двадцать минут для разговора со мной. Но желания не было. Я стал звонить в ЦК КПСС заведующему сектором кино
тов.  И.  Черноуцану.  Он  обещал  помочь,  говорил,  что  все  должно  быть определено  качеством актерского исполнения,  и,  ничего не сделав,  отбыл в отпуск. Женя действовал по своим каналам, но все было безнадежно.

   И тогда  мы  решили  написать письма секретарю ЦК  КПСС М.  А. Суслову, который ведал идеологией, которого  называли  «серым кардиналом», мрачной  и зловещей  фигуре  в  истории  нашей страны. 

Мы получили из Госкино по этому поводу среди других и такую поправку:      «Убрать из текста слова «серый кардинал».

Повторяю,  эта формулировка  не входила  в диалог, ее  в готовом фильме попросту  не  было  бы.  Эта вспомогательная  реплика  —  ремарка,  которая существовала только в рабочей записи сценария. Мы пожали плечами и выбросили
эти два  слова,  ибо  на  фильме  это  никак  не  отражалось.  Поправка была бессмысленной, ибо она не влияла на ткань картины, но тем  не менее она была сделана. И даже в письменной форме. И, естественно, без объяснения причин.
Вот уж поистине «на воре шапка горит»…

Мы  с Евтушенко  решили,  что  напишем  каждый  свое  письмо,  так  как коллективные  послания  в то время преследовались. В них виделись  заговоры, фракции и прочая групповая чертовщина.

   «Кинопроба Евтушенко была единогласно утверждена художественным советом творческого объединения  «Луч»  киностудии  «Мосфильм»,  и  мы приступили  к
работе  над  ролью.  Однако  в  разгар  работы нам был поставлен неожиданный ультиматум руководства кинокомитета: постановка фильма может быть продолжена
лишь при условии, что в главной роли будет сниматься любой  актер, только нет Евтушенко. 

На обдумывание нам было  дано 24  часа. Меня особенно возмущает, что это  было  сказано даже без просмотра кинопробы Евтушенко, повторяю, уже
утвержденной худсоветом.

     Далее я, как и положено, взывал о помощи.

   А  вот письмо  поэта тому же адресату.

Оно,  как  и  подобает сочинению стихотворца,  более  цветисто и  эмоционально.  Привожу  его  почти целиком, купюры только там, где повторы.

«Дорогой Михаил Андреевич!
Зная Ваше всегдашнее участие в  моей судьбе,  я  обращаюсь к Вам  с  не совсем  обычным  письмом.  Известный  режиссер  Э.  Рязанов  пригласил  меня сниматься  в кинофильме  «Сирано  де  Бержерак» по  пьесе,  любимой  мной  с детства.

Признаться, я был несколько смущен,  так  как никогда  до этого не снимался в кино, хотя и мечтал об этом.

Правда, меня неоднократно приглашали сниматься   в  кино   иностранные  режиссеры,  но  я   всегда  категорически
отказывался, потому  что хотел попробовать  свои силы в этом  не  где-то,  а именно у себя на Родине.

Я долго работал  над ролью вместе  с  Рязановым. Это было  тяжело, даже мучительно, но  дало мне удивительно радостное новое ощущение. Для меня было большим  днем  в  моей жизни, когда  худсовет  объединения «Луч»  киностудии
«Мосфильм», в  котором собрались  выдающиеся  мастера кино, утвердил  меня в главной  роли   после   просмотра   кинопробы.

 Я   продолжал   напряженную репетиционную  работу, чтобы приступить непосредственно  к съемкам,  которые
должны  начаться  15  августа.

Однако неожиданно на  студию  позвонил  тов.
Баскаков  В.  Е.  из кинокомитета и  — хотя он даже  не  смотрел пробы!  — предъявил ультиматум: или снять меня с главной роли, или картина будет  в 24 часа закрыта.

   Это было для меня, как  обухом  по голове, после всех моих многодневных мук, радостей, после утверждения меня в главной роли.      Может быть, было сомнение в том, что я не смогу ее сыграть, поскольку я не  профессиональный  актер?

Но  есть  единогласное   положительное  мнение
художественного совета и опытного режиссера Рязанова.

Может  быть,  поэту  вообще  зазорно сниматься  в кино? Но  мой учитель Маяковский  не  считал  это  зазорным,  а,  напротив,  много  и  плодотворно снимался.

В чем же дело? Я убежден, что дело только в одном — в моей фамилии,  к каковой некоторые люди относятся вообще предвзято…

…Дорогой Михаил Андреевич!

Конечно, я не собираюсь бросать профессию поэта, но иногда бывает,  что у  человека  есть несколько талантов.  Как утверждают, у меня есть актерский талант,  но мне даже не дают испытать его в работе, несмотря на  веру в меня
Рязанова, всей съемочной группы и худсовета.

  В данном случае это не  какой-то сложный  идеологический  вопрос, т. к. текст  Ростана  вне всяких подозрений, а бюрократическое, заранее предвзятое
отношение ко мне лично.

Я прошу Вас помочь мне  преодолеть барьер  этой предвзятости и  приложу все силы, чтобы достойно сыграть эту  дорогую мне роль.  Для меня  это будет серьезной  работой,  а  не каким-то  развлечением,  и  одновременно  большим
праздником в моей жизни.      Ваш Евгений Евтушенко».

А тем  временем съемочную группу расформировали, сшитые костюмы сдали в общую  костюмерную,  с  трудом собранный  реквизит  раздали,  освободившихся сотрудников стали назначать  в другие  съемочные коллективы, кто-то уехал  в отпуск.  Все  распалось,  развалилось,  исчезло,  как  будто  никогда  и  не существовало.  Но  мы с Женей еще не  теряли надежды.  Попытки  пробиться на прием к киноначальству  потерпели провал —  ни меня, ни Евтушенко  попросту
никто не хотел  принимать. Не удалось добиться аудиенции ни у министра, ни у его  зама  Баскакова.  В  эти  дни   Евтушенко  написал  резкое  и   горькое стихотворение о  всей истории с Сирано. Он показал мне  его, дал возможность
прочитать,  но  «насовсем»  экземпляра   не  отдал.   Боялся,  видимо,   что стихотворение пойдет гулять по рукам в «самиздате».

История  с  нашими письмами,  обращенными к  Победоносцеву  наших  дней (помните «Победоносцев над Россией простер совиные крыла»), то бишь Суслову,
кончилась плачевно. Знаю ее со слов Евтушенко, который, в свою очередь, знал ее со  слов сусловского референта.

Помощник вроде бы  выждал  благоприятный
момент и с вечера положил на письменный стол Михаила Андреевича наши письма.

Однако утром, по рассказу референта, поверх  наших посланий легло экстренное сообщение, что писатель Анатолий Кузнецов, поехавший в  Англию под предлогом сбора материалов о Ленине для  своей новой книги, попросил там политического
убежища.  Это  раздражило  Суслова, и  он  недовольно отбросил  наши письма, пробормотав какую-то нелестную фразу о писателях. Вот и все.

Так  окончательно решилась судьба постановки. Было ли это так? Давал ли вообще наши письма референт? Читал ли их наш главный идеолог?  Или  референт действительно  не врал  и все  случилось так, как он рассказывал?  Не  знаю.

Известно одно: мы не получили на свои письма никакого официального ответа…

   В  качестве постскриптума хочу  добавить еще один  странный факт. Летом 1972 года Евгению Евтушенко  исполнилось сорок лет, и я был  приглашен им на
день рождения. Я думал,  что бы такое интересное ему подарить. И придумал. Я решил, что разыщу  кинопробу  Жени  в  роли Сирано,  уговорю кинолабораторию напечатать  звук  и  изображение  на одну  пленку и сделаю ему действительно
бесценный подарок — эскиз  к  роли поэта — де Бержерака,  сыгранной поэтом Евтушенко. 

Может, я и не снимал пробу с Евтушенко?
   

  А М. Булгаков еще утверждал, что «рукописи не горят». Еще как горят. Не оставляя даже пепла…

        Эльдар Рязанов «ЗАЭКРАНЬЕ», глава «24 часа на размышление».

2

Ну вот, Эльдар, нет и тебя, 
как что-то вынули из нации, 
и только чьи-то номинации 
пестрят, не очень-то скорбя.

А вот Россия-то скорбит 
непоказушная, бюджетная, 
которую ты от обид 
так защищал, 
всем сердцем жертвуя!

Когда б все жили в СССР 
по этим правилам сочувствия, 
то был бы СССР— 
пример, 
со-жизни общей, 
со-искусствия.

И столько раз 
спасали нас 
и в скушный час, 
и в страшный час 
твои комедии печальные, 
и выручальные, 
и облегчальные…

Меня он взял на Сирано, 
но было вдруг запрещено, 
и я сыграл ту роль не на экране, 
а в самовозгоранье 
спасая стольких, кто в опале, 
куда за совесть все попали, 
и подарил Эльдар отвагу,— 
со съемок запрещенных шпагу.

Люблю об Андерсене фильм, 
Он, правда, не для простофиль. 
Эльдар ты Бога сам сыграл, 
и роль звучала, как хорал, 
и все в тебе лучилось, 
и, знаешь, 
получилось. 

                                Евгений Евтушенко.

30 ноября 2015г. в Москве на 89-м году жизни после тяжелой болезни
   скончался режиссер Эльдар Александрович Рязанов.   Вечная Память.

__________________________

Фото(из интернета): Евгений Евтушенко в гриме на пробах экранизации Рязановым пьесы Ростана «Сирано де  Бержерак».