Татьяна Юлис. Илана Чубарова. КОГДА ЕДИНИЦА РАВНА МИЛЛИОНУ.

Сегодня, когда весь мир находится в состоянии странной, затяжной войны с коронавирусом, хочется вспомнить, что Люди в белых халатах всегда на передовой. В знак уважения к сегодняшним бойцам за нашу жизнь, представляю читателям документальную прозу Иланы Чубаровой; рассказ, написанный по итогам встречи с ветераном Великой Отечественной войны, военврачом Николаем Леонтьевичем Напалковым.

Он рассказывал мне о войне, о том, что видел и пережил лично. Три дня примерно по три часа, всего девять часов общения. Не так уж и много, но этого оказалось достаточно, чтобы его рассказы стали частью моей жизни. И вот в рядовую депрессивную осень вливаются звуки отдалённой канонады, запахи полевой кухни… даже привкус разведённого спирта, выпитого на брудершафт с небритым лейтенантом, которого убьют раньше, чем успеешь узнать его имя. Судьбы, судьбы, судьбы людей, с которыми я никогда не встречалась; людей, для которых жизнь была не суетой сует, а ценностью! Больше, чем ценностью: бесценным даром, который так легко потерять, и не когда-нибудь потом от старости и болезней, а прямо здесь и сейчас в расцвете молодости и здоровья…

*  *  *

Под Кривым Рогом в районе Червоной Зирки… Красивое название, поэтичное; да только не до поэзии, когда от сапога одно голенище. Как идти дальше? Тут медсестре самой скоро будет нужна медицинская помощь! Да уж… Но повезло, нашли старичка-сапожника. Посмотрел, покрутил в руках жалкие останки незамысловатой обувки.

— Ладно, к утру сделаю.

Весь полк одну сестричку ждать не может, ну да ничего, она налегке, да в починенных «черевичках», догонит. Договорились, где её ждать, прощаться не стали, совсем ведь ненадолго же.

Ночь прошла в походе, с обычными для этого дела заботами. Бомбёжки не было. Тихо. И из раненых никто не умер. Хорошая ночь, спокойная. Только утром нет нашей сестрички. Все сроки уже вышли. Ждали, сколько могли, даже чуть больше. И на следующей стоянке ждали, всё думали, вот-вот прибежит. О дезертирстве не могло быть и речи, слишком хорошо её знали, и, как говориться, не один пуд соли вместе съели, как родная уже всем стала. Что могло случиться? Ну что?

Об убитых иной раз не так горевали. Там хоть всё понятно. Стакан водки куском чёрного хлеба накроешь, и всё отчаяние в эту горючую жидкость, как в живую-мёртвую воду… и живую, и мёртвую — в одном флаконе. Война есть война. А тут каждый день надежда. Вот-вот голос знакомый: «Наконец догнала! Со своими-то и воевать легче!», и снова проворные пальцы начнут бинтовать раны, ласковыми прикосновениями облегчая боль, снова мягкий голос с простой и волнующей шуткой то к раненым, то к врачам; а когда подаешь от усталости, рука на плечо: «Пойди поспи, я сама тут…» Снова рядом она, надёжная и весёлая; и крепким словцом приложит, если надо, при ней не забалуешь, и папиросы, неведомо где, раздобудет, когда свои кончились.

Только нет её и нет… Нет, как и не было.

Но она была.

И встреча, такая долгожданная, мнящаяся радостной, состоялась. Вот только… радости в ней не было.

«Мы её встретили под Одессой. Под конвоем. Как военнопленную.

В залатанном сапоге с утра пораньше пошла за своими, да чуть в сторону взяла, сбилась с дороги, попала к немцам. В плен. А кто в плену был, тот по партийной идеологии того времени, предатель. Как только из немецкого плена освободилась, так в другой — уже советский.

Просили мы её нам отдать, мол, наша она, ручаемся… Да разве же отдадут! Встретить то встретили, да что толку!»

*  *  *

Николай Леонтьевич долго молчит, видимо вспоминая эту долгожданную, но безрадостную встречу, теребит пальцами край книги, на полях которой пометки, чтобы не забыть рассказать о чём-то, что сейчас живо только в его памяти. В книге-то общие факты: наступления, потери, названия полков и дивизий; так сказать, сведения исторического масштаба, а вот рваные сапоги… В учебник истории они не войдут. Да и решающего значения для обстановки на фронтах не представляют… Ни порвавшийся сапог, ни костёр, разведённый не вовремя.

*  *  *

Она была на фронте всего несколько дней, молодая фельдшерица, только-только получившая диплом. Ещё скучала по дому, никак не могла привыкнуть к походному быту, краснела от мужских грубых шуток, не успев превратиться из студенточки-выпускницы в фронтового медработника.

— Товарищ капитан! На ДОПе ни черта нету, — старшина вернулся из дивизионного обменного пункта (сокращенно «доп») , где получали питание и боеприпасы.

— Так ты совсем ничего не привёз?

— Да привёз… муку и молоко…

— Вот т-те обед… муку молоком запивать или молоко мукой заедать?

Мужчины посмеиваются, но явно растерялись, а у неё бешено и радостно заколотилось сердце. Вот сейчас она по-настоящему сможет быть полезной. Это же просто… звёздный час! Как у медика опыт у неё не бог весть какой, зато на кухне ей нет равных, мама всегда удивлялась, как ловко и вкусно у неё получается самое простое блюдо. Даже когда особо не из чего, как говориться, «суп из топора» и тот выйдет на славу.

— Так давайте я блинчики сделаю! — Предложила на выдохе, боясь, что вдруг не разрешат.

Мужчины переглянулись. Почему бы и нет, блинчики то куда вкуснее, чем мука с молоком. Повезло им с фельдшерицей! Сообразительная! Развели костёр… Только одного не учли… Линия фронта по реке и немец на западном берегу, на высоком, ему далеко видно. А дымок от костра разве что слепой не заметит…

Блинов много, на всех хватит! Пенёк вместо стола, канистры — табуретки. Сели.  Хорошо сели. Есть начали…

— Ложись! — кричит капитан и с канистры на землю.

Это последнее, что она успела заметить: бросающийся наземь капитан, военврач Николай Напалков, и блинчики, аппетитные, с пылу с жару — блинчики на пеньке.

Снаряд разорвался прямо у неё за спиной. Через секунду капитан затащил её в окоп; сразу оценив тяжесть ранения, перебинтовал прямо поверх одежды. Старшина достал повозку, повёз в медсанбат. Только бы больше не бомбили, только бы успеть!

Вернулся к вечеру. По глазам было уже понятно, но всё же:

— Ну как? Довёз?..

— Довезти то довёз, но что толку. На операционный стол только положили, тут и умерла… Испекла блинчиков…

*  *  *

Когда-то давно я очень удивилась фразе одного священника: «Если речь идёт о человеческой душе, то количество не имеет значения. Для Бога тысяча, миллион душ не больше и не меньше одной единственной!»

Я долго этого не понимала, ведь на первый взгляд абсолютный абсурд: как это миллион может равняться единице? Ну, ещё ноль — бесконечности, можно теоретически допустить, так как ни того, ни другого в полной мере человеческий разум не понимает, но один — миллиону? Потом я нашла близкую ассоциацию. Когда любишь человека (мужчину, ребёнка), никакие миллионы других, объективно лучших, его, одного единственного, не заменят! Но в любви закон обратный: единица больше миллиона. Тоже абсурд с точки зрения логики, но слушая рассказы военного врача, я вспоминаю этот закон любви и начинаю осознавать его по-новому : ОДНА ЖИВАЯ ДУША НЕ БОЛЬШЕ, НО И НЕ МЕНЬШЕ МИЛЛИОНА!