Александр ВОЛКОВИЧ. Рассказ. САПОГИ ВСМЯТКУ

 

 

 

Спозаранку меня донимают размышления о странностях бытия.

Бывает такое:

проснешься, а закорючка мозг уже сверлит.

Задумываешься, например, о …непостоянстве воды.

Подсказка побуждает.

— В этом доме кто-нибудь в состоянии вымыть посуду? – настроил на философский лад риторический вопрос жены, донесшийся из кухни.

— Всё на мне – и стирка, и готовка! Можно, в конце концов, по дому помочь?

Наверное, можно. И даже нужно.

Не спеша, откручиваю кран с красной пипочкой на головке и подставляю руки под горячую струю. Пускать холодную повременю, хотя по этому поводу можно и должно поразмыслить. Холодная остужает пульс, но мерзнут пальцы. Кипяток хорошо смывает жир с фаянса. Оба качества – сушат кожу рук. Таким образом – предпочтительнее летняя тепленькая водичка, ласкающая осязание прикосновением и слух неторопливым журчанием.

«Лань — река лесная», — кажется, напевает струя.

Нет, не так. Отворачиваю кран.

«Ланьрека лесная». Уже лучше.

«Ланьрекалесная» – в самый раз.

Галиматья какая-то с утра в голову льется. Речка детства почему-то вспомнилась. Вот мы по водной заветной глади тарелочку и запустим, а половничком подгребем к бережку воспоминаний. Совсем как у Давида Тухманова, по волнам моей памяти, у нас получится. Поспевай только чистые блюдца и мысли стопочкой в сушилке и в мозгу штабелировать. И никакой химии, никаких моющих средств. Только тряпочка фланелевая да пепел сигаретный из пепельницы. Пеплом, кажется, и стирали в старину, когда мыло дефицитом считалось.

 

Что же тот бережок затоптанный у речушки без названия не идет из головы, манит и дразнит? У каждого он есть за душой — пруд ли, затянутый ряской на окраине деревни детства, ручеек ли заполошный на дне сумрачного оврага либо озерко потаенное, к которому незнакомая стежка однажды привела и до самых седин вокруг тихого водного блюдца закружила. Так и по сей день водит, отлучаться не велит.

— Дети! На реку! Белье полоскать! Нынче – суббота! – Это мать голос подала. Из дальнего-дальнего прошлого.

Нас, четырех оболтусов, мал мала меньше, уговаривать не надо. Хватаем по команде, что кому по силам: старший брат с сестрой — тазик с белым бельем, мать – большую посудину с уже замоченными с вечера домоткаными половиками, а я, младшенький, – волоку точеный из ясеневого полена «праник», изготовленный нашим батяней.

Кстати, в подсчете предметов и голов не ошибаюсь. Четвертый, самый-самый младший, – его назовут Сережкой — присутствует у матери под передником, в животе. Мать придерживает его трудовое рвение свободной от кадушки рукой: не торопись, помощничек…

А на реке славно! Блестят мокрые мостки, стоя на подпорках в воде. Пузырятся простыни и наволочки, шипя и пенясь в материнских ладонях. Извивается длинная лента половика, похожая на полосатую зебру.

— По бо-кам! По бо-кам! – раздается звонкое шлепанье «праника».

Словно устрашась, прочь от мостка в панике разбегаются волны, унося на покатых плечах зеленые разводья ряски.

Серебристо. Солнечно. Свежо.

Чарующее название «Лань» не очень то и подходило к нашей речке-невеличке на окраине поселка. Я сам ее окрестил, прочитав, услышав, узнав много позже о наличии подобного имени на географической карте республики. Красивое имя – высокая честь. Кто ж спорит? Только не в чести оказались в одночасье многие наши «журавинки», «громотухи», «веснянки» да «зеленушки», исковерканные и искромсанные губительной мелиорацией, предпочтившей прямолинейность безликих каналов беспечности извилистых русел, враз утративших былую загадочность тихих омутов и протоков. Как разгаданная загадка теряет непорочную прелесть девственности, так и вольные речки, коих в Беларуси несть числа и названий, потеряли свою таинственную первобытность, изнасилованные бульдозерами и экскаваторами.

Пропала речка местного значения с заимствованным именем «Лань», зачахла, иссохла. А в памяти осталась прежней – нешумливой, утренней, с полузатопленным мостком на пологом бережку да маминой постирушкой в солнечных брызгах тяжелого ловкого «праника».

— По бо-кам! По бо-кам!

Отвожу душу в кухонной раковине. Как бы глупо это ни казалось. Хотя со стороны выгляжу вполне достойно: прилежный муж подсобляет супруге по хозяйству. И почему некоторые не любят мыть посуду? Мне – не в тягость, а в охотку. Да, еще вспомнилось – хозяйственное мыло. Наше деревенское социалистическое детство не знало стиральных порошков «два в одном» и «возьмите дорогой и — рекомендованный тетей Асей». Наше детство мамиными руками бережно стругало на мелкой кухонной терке твердый, как камень, брусок хозяйственного мыла и рачительно добавляло драгоценные стружки в эмалированный бак на плите, где кипело постельное белье. Теми же руками оно сыпало в кадушку, в которой млели коврики и половички, горстку каустической соды, разъедавшей кожу.

Наше детство не признавало электрических стиральных машин и машин-автоматов – но хорошо обходилось оцинкованным корытом и ребристой стиральной доской, вырабатывающей ритм электродвигателя средней бытовой мощности. И если эта поющая доска не стала еще экзотическим экспонатом какого-нибудь японского музея бытовых приспособлений современности, потеснив знаменитые деревянные счеты, то ее надо туда обязательно поместить.

А зачем именно в Японии?

Достаточно будет и музея этнографии и народных промыслов, что создаются нынче повсеместно в приличных областных центрах.

Мне и самому там бы нашлось достойное место. Почему бы и нет?!

Представляю, как бы клёво смотрелась табличка на груди экспоната во весь человеческий рост: «Безработный эколог».

Можно себе такое представить в той же Японии?! Наверняка, в этой стране моя специальность — если не из дефицитных, то одна из самых уважаемых и востребованных.

У нас – иначе.

У нас, как у Бога, – всего много. Поэтому и не ценим.

 

Из теплого корыта воспоминаний вырывает голос жены, зависшей на телефоне. Стараюсь вникнуть в суть разговора.

— Повернулся? Сам? Ну и молодчина! Просто прелесть, а не пацан! А когда рожать? Воды, воды не проворонь! Как только начнут отходить – сразу на телефон. У меня как было? По ногам течет, я растерялась, Сашку тереблю – неотложку вызывай! А сама думаю: побыстрее бы на стол. Кесарево так кесарево. Лишь бы ребенок живым остался. Ну, а потом сама знаешь… Точно повернулся? Не ошиблись?

На другом конце провода – племяшка Ирина. Это ясно, как божий день. Ей скоро рожать. Все родственники уже смирились с мыслью, что кесарево сечение неизбежно в ее положении, уже успели пожалеть молодую мамашу, утешить, а тут – несподзянка, как говорят поляки: плод сам по себе в нужную сторону в материнской утробе, оказывается, развернулся. УЗИ показало.

— Бодается? Ножками? Держись. Лишь бы не надумал дальше кувыркаться. Ты его уговаривай, не скупись на слова. Так и делаешь?

Жизнь продолжается.

Жена заглядывает на кухню. Лицо – просветленное, отрешенное. Как будто сама на сносях и вот-вот родит. А может быть, первенца нашего вспомнила? Стоп! Запретная тема.

— Слышал? У Иришки все в порядке. Обойдется без кесарева сечения. Сама рожать будет.

— Давно пора, — изрекаю глубокомысленную фразу.

Тьфу, аж самому противно стало.

Тут же посыпаю голову пеплом:

— Позвоню. Обязательно позвоню.

— Ласковое слово и кошке приятно, — выносит резюме жена и отправляется в комнату по своим делам. Посудную помывку не контролирует. Верит в мой профессионализм. Когда-то сдуру, хвастаясь армейскими подвигами молодости, я имел неосторожность ярко живописать сотни тарелок, алюминиевых ложек и бачков, которые доводилось запросто перемывать в кухонных нарядах по полку чуть ли не каждый день. Точнее – через день на ремень, через два – на кухню. Вот и дорассказывался, дохвастался. Кухонный наряд нынче у меня – бессрочный. Благо, времени свободного предостаточно. Статус безработного позволяет. Без риска оказаться в роли семейного подкаблучника.

Кстати, о каблуках. За время вынужденного бездействия с момента моего бесславного увольнения с должности младшего научного сотрудника пришлось освоить массу смежных специальностей, так что званием многостаночника могу вполне гордиться.

Сапожное ремесло освоил в первую очередь. И, черт бы побрал, весьма сожалею, что отмахивался раньше от приставаний жены на этот счет! Истинное наслаждение получил, впервые самостоятельно подбив набойки на стоптанные женины сапоги. Ведь это здорово – заправски вколачивать гвозди в податливую резину! Попутно сообразил, как бесполезную кочергу под «лапу» приспособить, как набойки из старых подошв и автомобильных камер выкраивать, как стыки слоев заподлицо обрезать и рашпилем зачищать.

Скажете, наука для средних умов? А вот и нетушки!

Попробуйте, зажав кривую железяку меж колен – это у меня сапожницкая лапа — нахлобучить на неё сапог подошвой с каблуком вверх, наживить малюсенький гвоздик на скользкий квадратик, вырезанный заранее, и одним ударом вогнать по самую шляпку, не промазав при этом и не обрушив всю импровизированную конструкцию! Не получается? По пальцам? Начнем сначала. Нам, вольным сапожникам, к ремеслу не привыкать. Дай только срок: тачать сапожки будем!

— Ты бы еще матом крыл для прочности! – подтрунивала супружница.

А что? Можно и матом. Чтобы, как говорится, соответствовать. Не зря ведь бытует выражение: ругается, как сапожник… За что такая честь? Интересно все-таки, как матерились настоящие сапожники? Те, взаправдашние, с черными фартуками до полу и ртами, полными торчащих гвоздей?

Где-то вычитал: русский бытовой мат – истинно российское порождение; в Новгороде археологи откопали берестяные грамоты, этот исторический факт подтверждающие. Следовательно, тюркская, монголо-татарская версия языкового матерного заимствования несостоятельна. Все — нашенское, кровное…

Итак, напряжем память, всковырнем багаж!

Однако ничего матерного сапожного в голову не лезло. Кроме когда-то услышанных и прочитанных пословиц и поговорок.

«Купил сапоги, да не избыл босоты». Это про меня. «Чем лаптю кланяться, так поклонюсь сапогу». Из той же оперы. «Каков женичишка, таковы и сапожишки». В самую тютельку.

Но больше мне по нраву сермяжная мудрость: «жена не сапог, намулит, так с ноги не соймешь».

-Получай сапожки сафьяновыя, рукавички барановыя! – с прибауткой вручал хозяйке отремонтированную обувь.

— Не ёрничай! – остужала моя пыл мастерового. – Сапожник без сапог!

Камешек в мой огород, однако обижаться я не собираюсь. Не со зла она, но с пониманием и сочувствием, с обыденностью давно обговоренной, обмусоленной темы наших семейных бесед. Безработный я поневоле, так сказать, из принципиальных разногласий с руководством, с которым проработал не один год и которое в одночасье стало чужим. Горе от ума – традиционная беда отечественной интеллигенции – настигло… Сапоги всмятку – так можно охарактеризовать мое теперешнее состояние. Никуда не денешься – сам волынку завел. Но об этом говорить не хочется. По крайней мере, сейчас, когда настроение — вразброд, а сам я на распутье, на росстани.

— Так будешь подписывать акт? – ни с того ни с сего нарушает течение мыслей жена. – Все равно ведь твои березы срубят, ишь какое строительство в районе затеяли… Стоит ли работу терять?

— Деревья – как дети. Не дам уничтожить! – отвечаю я, в который раз возвращаясь к наболевшему.

— Как дети, говоришь… — задумчиво отвечает жена и замолкает.

«Ну и что с того, что уволили? – приходит ко мне неожиданная, простая и ясная, как солнечный день, мысль. — Есть у меня семья, растет здоровым ребенок. Есть, в конце концов, речка детства, которой изменять нельзя.

Ни при каких обстоятельствах.

Жизнь продолжается».

С этим и возвращаюсь на кухню.

Грязной посуды за время моего отсутствия поднакопилось.

Да здравствует Лань, лесная река!

Да здравствуют сапоги всмятку!