Александр ВОЛКОВИЧ. ШТЫК БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ. Быль

Александр ВОЛКОВИЧ

 

ШТЫК БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ

Штык – это здорово.

Если, к тому же, он настоящий – оттягивающее руку тяжелое оружие, податливо лежащее в детской ладони, придающее слабым мальчишеским пальцам ощущение опасности и восторга одновременно.

Кажется, уже от соприкосновения с боевой смертельной сталью на губах чувствуется привкус острого холодного железа — солоноватого, как кровь, терпкого и вяжущего, будто ягоды зрелой черемухи, которые мы обрывали каждой осенью на деревьях, растущих вдоль обводного канала крепости.

Штык был грозен прежде всего своим внешним видом. Он оказался гораздо длиннее и острее добродушного, курносого акаэмовского штык-ножа с его ярко выраженным рязанским профилем (это сравнение пришло мне на ум много лет спустя после «срочной» службы и многочисленных караульных бдений «через день — на ремень»), но короче блестящих музейных стилетов и палашей, которые приходилось лицезреть уже в зрелом возрасте в разных местах и городах. Я хорошо помню его – как раз на длину моего предплечья и даже чуть меньше. В меру щуплый, но не настолько, чтобы казаться слишком узким и куцым; достаточно проникающего лезвия – на четыре-пять пальцев, а то и больше кулака (расстояние до сердца!); он, по нашим представлениям бывалых дворовых пацанов, мог запросто пропороть человека насквозь, — и тем казался еще привлекательней и страшнее. Холодное оружие. Настоящее боевое. И, главное, чье?

Как только находку извлекли из воды, принадлежность трофея почти единодушно определили – немецкий, к штурмовой винтовке. Позже уточнили — австрийский, от карабина. Может быть, даже – личное оружие офицеров СС. Крохотное клеймо в виде средневекового щита, выбитое на лезвии у внутренней кромки увесистой рукояти, не вносило ни во что ясности.

Предположений и вариантов рождалось много. Но то, что штык оказался чрезвычайно острым и опасным, убеждать в последствие не пришлось никого из нашей рыбацкой компании, ловившей пескарей в обводном канале Брестской крепости, неподалеку от Северных ворот. Туда мы отправились скопом теплым весенним днем, вооружившись нехитрой снастью собственного изготовления – удочками с суровыми нитками взамен дефицитной в те годы капроновой лески, крючками, изогнутыми из тетрадных скрепок, и наспех накопанными тут же на берегу земляными червями.

Как только я, стремясь забросить поплавок подальше от берега, забрался в воду выше колен, то неожиданно почувствовал легкое жжение в пальцах ноги и что-то неладное. А когда из начавшегося расплываться вокруг меня розового круга выскочил наружу, то пацанва с немым ужасом в глазах беззвучно стала тыкать мне в босые ступни указующими перстами: «Смотри!»

Я нагнул голову вниз и… почувствовал тошноту в животе. Представшая взору картина оказалась не для слабонервных, хотя вначале никакой острой боли не чувствовалось. Большой палец моей ноги был, словно бритвой, безжалостно рассечен почти до кости — и живой обрубок синей от холода подушечки волочился на тонкой кожице, телепаясь при каждом шаге. Хлынувшая из раны кровь вмиг окрасила желтый песок, зеленую травку на берегу в неестественный бурый цвет. Я еще успел подумать: «Почему кровь ярко-красная, а песок коричневый?». Только после этого запекло, защемило, заболело.

Кто-то побежал за моей матерью в домики, где жили офицерские семьи, кто-то стал привязывать ниткой кровавый обрубок моего пальца, стараясь водворить его на прежнее место, кто-то стал шарить палками по дну, рассчитывая обнаружить непредсказуемую опасность, во избежание впредь наткнуться в мелководье на что-либо острое.

Тогда-то из глубины и был извлечен германский штык-кинжал. Он, подлец, выжидая свой час, затаился в тине и донной грязи острием вверх, наизготовку, как и полагается воителю-агрессору, — дерзкая сталь золингеновской ландскнехтовской ковки, образца второй Мировой войны, давно отвоевавшая, однако в постоянной готовности разить насмерть. Колоть и кромсать живую плоть, выполняя свое главное предназначение — убивать.

Хищное каленое лезвие выглядело как новенькое. Никакая ржавчина его не разъела, никакая короста на нем не наросла за время, проведенное в воде с неизвестных пор. Смертоносная мумия сохранилась прекрасно. Оставалось только угадывать ее «масть». Багинет? Тесак? Кинжал?

Как бы то ни было, но штык заставлял себя уважать…

Что было потом? — Это, смотря, с кем. Лично я был подвергнут причитающейся в таких случаях экзекуции: вначале — врачебной, затем — родительской. Какая из них оказалась болезней и строже, предпочтительней умолчать. Полуампутированный палец мне пришили, швы со временем рассосались. Сейчас на месте давнего рубца — лишь тоненькая белая ниточка.

Интригующая находка, можно сказать, кровью добытый трофей, пережил вместе с ребятами моего двора на Каштановой, переименованной позже в улицу имени Героев обороны Брестской крепости, длинную и увлекательную историю, наподобие детективно-криминалистической интриги разящего перстня Борджиа из повести Джеймса Хэдли Чейза. Разве только недостает в наших похождениях роковых смертей и счастливых разгадок, изобилующих в детективном бестселлере именитого английского графомана. Но если расценивать происходящие позже события с точки зрения приобретений и потерь, то последних — с появлением в центре дворового внимания боевого штыка, — к сожалению, оказалось достаточно.

Можно строить любые догадки, каким образом фашистский клинок угодил в крепостной ров, однако в самом факте находки ничего удивительного по тем временам не было. В мои детские послевоенные годы в развалинах крепости, в обводных каналах, в любых закутках огромной территории крепостных сооружений, где мы, гарнизонные дети, буквально дневали и ночевали, обнаруживались порою сюрпризы значительно страшнее отточенного штыка. Снаряды, мины, боеприпасы разных размеров и калибров, различной степени взрывоопасности – вот что представляло главную беду. Стреляными гильзами юные следопыты не интересовались вообще, их, будто семечной шелухой, можно было при случае загребать ногами.

По дворовому обменному курсу высоко котировались и ценились винтовочные и пулеметные патроны с пулями (в них оказывалось достаточно пороха для хорошего фейерверка либо для зарядов рукодельных «самопалов»). Пользовались спросом снаряженные карабинные обоймы «полудугой» и винтовочные — прямоугольной формы держателя, — используемые для аналогичных целей. Нарасхват шли ребристые гранаты-лимонки и тупорыленькие мины-крылатки небольших размеров. Последние являлись ходовым предметом мены. Взрывать их мы боялись. Однако «баш» на «баш» они годились за милую душу. Вне конкуренции считалось любое стрелковое оружие– пистолеты, фрагменты автоматов, ружей и пулеметов. Этого добра хоть и хватало с избытком, но большей частью — в полуразбитом, не боевом состоянии, что, впрочем, не являлось существенной помехой в наших постоянных играх в «войнушку». Ну, а настоящий, боевой штык… Он отвечал всем требованиям  относительной безопасности  (за возню с найденными боеприпасами наказывали в семьях строжайше), а также являлся предметом гордости и весомым атрибутом достоинства его обладателя. Он даже не рядился в сравнение с русскими четырехгранными штыками разной степени сохранности, которые то и дело невесть откуда возникали в нашем обиходе. Ими можно было лишь протыкать консервные банки или вонзать пикой в землю.

Плоское обоюдоострое лезвие (оставалось только догадываться, сколько числилось на его совести людской, фронтовой крови!) запросто рубило ивовые заросли, легко резало дерн во время игры «в ножички» и отлично, глубоко вонзалось в стволы старых верб, в дощатые двери сараев, в стены бараков, где большинство офицерских семей нашего гарнизона и проживало.

Бараки громоздились на берегу обводного канала неподалеку от Северных ворот. А деревянные одноэтажные домики, обшитые шалевкой, как их стали позже называть, — финские, в шахматном порядке, квартетом были выстроены в каре и впритык приближались к шоссейке, ведущей в одну сторону в город, другим концом ныряя в проем ворот крепостного вала. Через шоссе высились громады так называемых «серых» многоэтажных домов. Путь туда малолетним обитателям бараков и домиков был вообще-то заказан. И совсем не потому, что в этих домах жили какие-то особенные, не похожие на наших родителей люди, вокруг них играла чем-то отличная от нас детвора. Просто для нашего крепостного барачного мирка они были чужие.

Так же, как и мы для них.

Общение между разношерстными компаниями, разделенных по месту проживания шоссе, осуществлялось на уровне делового обмена трофеями и сравнительно редких стычек. Наличие у нас устрашающего вида холодного оружия привносило в выяснения отношений недружественных сторон особый форс, а в доводах — убедительный аргумент.

По праву «золотоискателя-первопроходца» штык принадлежал мне. Первым делом все мы по очереди учились его бросать. Наука для непосвященных немудреная, но так казалось на первый взгляд. Это только в приключенческих кинофильмах и в американских боевиках-вестернах, хлынувших на советский экран вскоре после войны, острый кинжал, брошенный суровым, но обязательно справедливым ковбоем, лихо разил коварного врага, вонзаясь ему в горло в самый критический момент киношной схватки между добром и злом.

Отправленный в убийственный полет неокрепшей детской рукой «золингеновец», вместо того, чтобы вонзиться в вербу либо в дощаник барака, упорно рикошетил и, звеня, метил, куда попало – в землю, в кусты. Мог вообще шмякнуться в цель плашмя, даже не задев своим острием краешек очерченного мелом круга. И так — до бесконечности.

Штык надо было метнуть таким образом, чтобы он сделал в полете пору-тройку оборотов и – вжиг- со смаком, коротким ударом, красиво впился острием как можно глубже. И мелко-мелко задрожал, вибрируя и позванивая всем лезвием вместе с массивной рукоятью.

Тут-то и заключалась главная загвоздка – бросать необходимо из-за плеча, либо снизу, от колена, но достаточно сильно, держась голыми пальцами за острое жало, не задерживая его в кулаке дольше требуемого. Коварная сталь так и норовила стесать походя ладошку. И только после многочисленных неудач каждый из нас понял главное в сути успешного штыкометания — нельзя осторожничать и бояться. Уверенный замах – решительный бросок Взгляд – точно в цель. Глаз провожает полет оружия, не дает острию клюнуть носом, свернуть в сторону и как бы вколачивает клинок в намеченную точку. Взмах. Удар. Поражение. Еще раз. До автоматизма.

Со временем мы так насобачились, что метали трофейный нож по мишени на очки, на спор, просто так для интереса, пока не наскучит. Некоторым пацанам навыки стоили порезанных пальцев. Конечно же, эти потери мало что стоили против ощущения собственной ловкости и силы. Гораздо неприятней было бы драгоценный трофей потерять. А произойти это могло по вполне прозаичным причинам: скуки и беспечности. Если с истечением пары месяцев интерес обладания трофейным оружием ни у кого из нашей компании не пропадал, то халатность в хранении и потеря бдительности сыграли со всеми нами в конечном итоге злую шутку — штык был реквизирован. Случилось это вот как.

Мой сосед и дружок Вовка Данилов (кажется, так его звали) выменял у кого-то из пацанов небольших размеров мину-крылатку от немецкого миномета. Дефицитный трофей требовал достойного «схрона» — и смышленый мальчишка не придумал ничего лучшего, как подальше от родительских глаз засунуть опасную находку под кровать в общей спальне своей квартиры, предварительно завернув железяку в тряпье. Штык, перешедший под охрану по очереди, тоже спрятал здесь же. Наша семья – отец-офицер, мать-домохозяйка и нас трое, мал мала меньше – жила по соседству за стенкой в одноэтажном домике. После того как Вовкина мамаша, прибираясь, выгребла шваброй из-под супружеского ложа непонятный сверток и обнаружила в нем целехонькую, готовую вот-вот сработать мину и штык еже с нею, и перепуганная до смерти, подняла гвалт, — пороли чадо, видать, всерьез. Вопило оно совсем не понарошку.

Взрывоопасную штуковину увезли прибывшие саперы из инженерно-саперного батальона, дислоцировавшего тогда на Центральном острове крепости. Заодно пропал и штык. По всей вероятности его прикарманил кто-то из взрослых, рассчитывая использовать для рыбацко-охотничьих нужд.

Впрочем, жалели мы о нем недолго – нашлись новые опасные игрушки, новые забавы. Какой бы силы извечная мужская тяга к настоящему оружию не будоражила бы наши наивные души, какая бы детская страсть казаться старше, взрослее и сильнее не подогревалась бы восторгом и гордостью его обладания, любой из нас подспудно, интуитивно испытывал в самых сокровенных уголках своего сознания глубоко запрятанную неприязнь к иноземному орудию убийства.

Штык был вражеским по определению, и никакие прикладные  качества и заслуги не могли сделать его по-настоящему своим, нашим.

В смысле слов:

«наши наступают», «наши победили», «наши сильней».

А чтобы скрыть разочарование и досаду от опрометчивой утраты трофея, в дворовой компании негласно решили на реквизированный штык «положить с пробором». Значение сего выражения не понимал толком никто, однако, где-то услышанное, оно считалось жиганским — шикарно ухарским, хулиганским и даже матерным.

 

 

… Прошли годы. Давно уже нет и в помине одноэтажных деревянных домиков и дощатых бараков, что когда-то стояли подле обводного канала Брестской крепости в районе Северных ворот. На их месте – комплекс детского сада, современные многоэтажки. Улица Каштановая переименована в улицу Героев обороны, ее прежнее название сохранилось лишь в памяти городских старожилов. Бывшие «серые дома» иногда, по многолетней привычке, так же в обиходе и называются. Их нынче реконструируют, достраивают.

К знаковым, не тронутым временем символам моего гарнизонного, «крепостного» детства прибавился главный – штык-обелиск мемориала «Брестская крепость-герой». Комплекс, вместе со всеми его узнаваемыми во всем мире атрибутами, был открыт в 1971 году. А неподалеку от места расположения его главных монументов – головы скорбящего солдата и стометровой, 620-тонной цельносварной металлоконструкции штыка, облицованной титаном, — дети командирского состава послевоенных подразделений Цитадели играли в войну. Здесь был пустырь в окружении развалин.

Находясь рядом с блестящим на солнце шпилем, стилизованным под четырехгранный русский штык, надо придерживать шапку, если попытаться узреть его острие. Издали штык Брестской крепости виден за километры.

Однажды именно на этом месте, на этой священной земле, мне пришли на ум слова Ивана Ильина, русского православного философа начала ХХ века. Привожу их без купюр.

«Воинское дело есть трудное, скорбное и трагическое. Но необходимое и служащее благой цели. Средства его жестоки и неправедны. Но именно поэтому дух, коему вручаются эти средства, должен быть крепок и непоколебим в своем искреннем христолюбии».

Не пытайтесь, как и я в свое время, отыскивать в данном изречении сиюминутный прикладной смысл. Суть его станет понятной не сразу, а только позже, со временем, а возможно,  — лишь с годами. Словом – издалека. Как отчетливей и контрастней видится всякий раз только издали штык-монумент Брестской крепости.

А еще, когда я бываю здесь, у меня начинает ныть застарелый рубец на большом пальце правой ноги.

Это дает о себе знать, напоминает о прошлом произошедшая ненароком в детские годы, случайная встреча с трофейной золингеновской сталью.

Такая же незаживающая отметина в моем сердце…