Светлана Глаз. История из жизни. Любовница

     Лет двадцать тому,  по делам службы,  довелось мне побывать в  маленьком и  милом узбекском городке. Назывался он Навои. Это был островок европейской жизни на востоке.  Дело в том, что  недалеко от города в Заровшане добывают руду, а тут ее обрабатывают и получают золото. Проектировали и строили город специалисты из Питера: отсюда и европейский стиль.  Гостиница, аллеи, огромное озеро в центре Навои и много зелени. Кроме  коренных узбеков, тут жили  ссыльные периода развитого социализма. Официально, конечно же, в то время, таких не было, но  на самом деле, их было много. Будучи сосланными в края таки отдаленные и очень даже  не холодные  на десять-двадцать лет, эти люди приспособились к здешнему климату, образу жизни,  женились, обзавелись детьми.

     Аркадий жил здесь  18 лет и уже  приобрел черты аборигенов: носил тюбетейку, к  женщинам употреблял  принятое  в Узбекистане обращение «сестра». Служил, как он сам выражался, на «золотом» комбинате.  И вот какую интересную историю  из жизни  поведал мне Аркадий.

    – Родился я в том чудном приморском городе, который снится по ночам и где национальность  у всех одна – одессит. Детство состояло из октябрят, пионерских походов, песен, а  все свободное время проводили у моря. Место красивое, тихое: с одной стороны дикий пляж — с другой, за забором – духовная семинария. Девчонок мы  подбивали,  и они без стеснения обнажали свои маленькие груди и показывали таким же юным семинаристам. Надо заметить, что смотрели они на девчонок с пребольшим удовольствием, без греха.  Смелые и красивые утешали по ночам семинаристов, как могли. Не знаю, как уж они там замаливали грехи, но девчонок наших  они любили.  В комсомол меня мама не пускала,  и я вступил тайно. Это было так романтично, когда за обедом моя мама ругала «эту шайку бездельников», а мы с братом переглядывались и ухмылялись. Венька был старше меня на 10 лет, работал в порту, а главное, о чем даже подумать не могла наша бедная мама, был членом  КПСС. Но еще хуже того, совращал и меня: «Если хочешь сделать в жизни карьеру,  ты должен вступить в партию». Я не посмел ослушаться старшего брата,  отца к тому времени уже не было в живых.  В общем, в партию я вступил, будучи студентом  Московского химико-технологического института. Попал в квоту пресловутой пятой графы.

Но, как говорят в Одессе: «Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал».  На четвертом курсе, у меня вдруг проснулось еврейство,  и я пошел на подпольные курсы по изучению иврита и  иудаизма. Об этом стало известно в деканате: свои же и заложили: Севка Соболь. Где-то теперь на Брайтон-Бич колбасный магазин держит. Уважаемый человек.  Говорить долго не стали:  выгнали  отовсюду: из института, из партии и из Москвы. Так  оказался ссыльным.  Мою бедную маму не могло утешить даже то, что пострадал я за  сионистские идеи, но в среднюю Азию она за мной поехала.  Надо сказать, что горевал я не долго, жара на меня действовала не так страшно, как об этом говорили, а молодость брала своё.

   Гюлю я увидел в местном магазине, она продавала книги. Я зачастил туда,  и вскоре у меня  собралась приличная библиотека иностранной и русской классики, которою в Москве было не купить.  Моя прозорливая мама,  почуяв запах тревоги,  стала куда-то уезжать. Я на это особого внимания не обращал, потому, что Гюля стала моим воздухом, солнцем, моей прохладой, моей жизнью. Утром я ждал вечера, а вечером — следующего дня.  Мы с Гюлей  были счастливы и решили пожениться. Сопротивление Гюлиных братьев мы  победили, а вот моей мамы!  Она кричала, что у нее больше нет сына, что она пожертвовала всем ради меня, а я плачу такой  черной неблагодарностью. Но на меня это не действовало никак. Мало того, я вообще не понимал мамы и,  вопреки ее воле, мы с Гюлей поженились. Я забыл о сионизме и иудаизме. 

    – Когда я найду тебе то, что понравится мне, твоя узбечка оставит наш дом, — кричала мама и хлопала дверью своей комнаты так, что каждый раз с окна моей комнаты обрывалась штора. В конце — концов, мне надоело ее вешать и из наших окон открылся чудный вид на пруд, ивы и проезжающие автомобили, словом, на европейскую жизнь.

     Однажды, месяцев через шесть-семь, я увидел из окна, как  у нашего дома остановились «Жигули» цвета «дипломат» и из машины вышла моя мама, а за ней  высокая стройная брюнетка, лет 25. Одета она была не по моде наших широт – моя Гюля,  хоть была и современной девушкой, но, что такое настоящая современная мода, она не знала, потому что только один раз со школьной экскурсией была в Бухаре, а в Ташкенте —  ни разу.  У незнакомки  были  длинные волосы собраны  на затылке в тугой пучок,  но,  то ли от ветра, то ли еще от чего,  несколько прядей спадали на плечи. И именно это показалось мне непривычным для нашего региона. А еще юбка. Мини. И кофта, которая  обтягивала тугую грудь, которой девушка не  стыдилась,  а казалось, наоборот,  гордилась.  Гюля всегда надевала закрытое  платье. Следила, чтобы и прядь волос не выползла из платка. Она так красиво завязывала его на голове.

    – Каша! Ты где? Вот знакомься – это то, что мне понравилось, — с порога забасила моя мама. — Рита, парикмахерша  из соседнего города. Из очень интеллигентной семьи. Её папа  работает в местной  торговле. У них есть все: даже  «Жигули» с личным водителем, но нет мужа у Риты. Им будешь ты.

   Рита не  смутилась,  переступив порог нашего дома, а как-то  стала еще выше и стройнее. Я увидел  ее глаза: карие, почти чёрные без зрачков и стыда. Они смотрели на меня так, как могут смотреть девичьи глаза, давно не видевшие мужчин. Приличных, образованных, интеллигентных…Они раздевали меня  и тут же,  при всех, укладывали в постель. Мне показалось, что я уже видел эти глаза и ласкал это тело.

    – Можно я буду тебя тоже называть Каша?

     Ответить я не успел, дверь тихонько и медленно открылась и на пороге появилась маленькая щупленькая Гюля.

    – У нас гости? — едва слышно спросила Гюля.-  Вот и хорошо, будем обедать. Поставлю греть плов.

     Моя мама и так немаленького роста,  казалось,  стала выше  еще вдвое,  заслонила путь на кухню  и сказала:

    – Отныне ты тут жить не будешь. Забирай свои вещи и иди домой. С братьями я уже договорилась. Аркадий, не возражай! Ты сам знаешь, эта узбечка тебе не пара. Я все сказала.

    Произошла странная метаморфоза. Я стоял и не мог сказать ни слова. Гюля без слёз и возражений, покорно, как и подобает женщине востока, собрала вещи и домой её отвез личный водитель Ритиного папы на шоколадном «Жигуле».

    Рита взяла на неделю отпуск. Моя мама ушла на эту неделю к знакомым. Семь дней мы не выходили из дома.

    – Сиди спокойно, у тебя алиби – скарлатина. Все будут бояться тебя навещать, — констатировала моя мама и хлопнула дверью. Я по привычке зажмурил глаза, но шторы на окне, к счастью, не было.

     Еще через неделю мы сыграли пышную свадьбу. По всем правилам местной торговой элиты. Теперь у Сигизмунда Львовича было все: даже зять. На свадьбу нам подарили квартиру в Бухаре, новенькие «Жигули», правда, без водителя, зато с водительским удостоверением для меня.  Я переехал жить в Бухару, но продолжал работать на «золотом комбинате». Странно, но с Гюлей мы не виделись восемь лет. В книжный магазин я не заходил. За это время Рита родила мне двоих сыновей, страсть сексуальная улеглась,  а любовь так и не пришла. Я старался бывать дома как можно меньше, чтобы не слышать пустых разговоров о престижных клиентах и обычные сплетни. Книг Рита не читала, зато я, беря в руки ту или иную книгу, вспоминал Гюлю. То, как она мне ее продавала, что при этом говорила. Жалел ли её? Не знаю. Тосковал ли по ней? Не могу сказать. Во мне жили какие-то чувства, которые не имеют человеческих объяснений.

    – Каша, ты уже все знаешь, что написано в этих чёртовых книгах, поэтому я их отдала торговцу  семечками.

   Увидев пустые полки, я впервые  серьёзно рассердился на маму.  Но промолчал.  Никакие доводы  мою маму не впечатляли,  авторитеты не действовали. Единственно, что волновало её в жизни  — это благополучие её маленького Каши, который давным-давно вырос, и даже виски покрылись сединой. Так, слегка. Но моя мама! Разве могла она это замечать?  Она добывала мое благополучие   всеми доступными и запрещенными методами.  А  меня добило то, что Рита, увидев освободившееся место, тут же привезла  три коробки хрустальных ваз, рюмок, бокалов и,  не глядя в мою сторону, выставила их там, где еще недавно стояли томики Шекспира, Лермонтова, Тынянова, Достоевского и других классиков, о существовании которых она даже не подозревала. Потому, что ни разу так и не взглянула на полку с книгами.  Это была, видимо, последняя капля моего смирения и начало моего сопротивления. Я понимал, что развод с Ритой ни теоретически, ни практически невозможен. Сигизмунд Львович, учитывая мое ссыльное положение, которого никто не отменял, просто  уничтожит меня.  А потом: два сына тоже чего-то да значат.

    В тот весенний день, сам не знаю как, оказался  в книжном магазине Навои. Гюля чуть пополнев, стояла за прилавком такой же миниатюрной и  покорной, как и много лет тому назад. Я ждал, когда она меня заметит. Это случилось через минуту. Она подняла глаза, посмотрела на меня и продолжила разговор с покупателем. Но этого мига  было достаточно, чтобы я понял: вот чего мне не хватало все эти годы!   Гюля продолжает быть моим воздухом, солнцем, прохладой, моей жизнью. Я дождался закрытия магазина и, когда женщина вышла из здания, тихо ее позвал. Она повернула голову в мою сторону,  мгновение  стояла в нерешительности, затем твердой и уверенной походкой подошла ко мне.

    – Аркаша, я все эти годы тебя ждала.- И прижалась ко мне.

     Мы долго говорили. Сразу после той истории, братья выдали ее замуж за приезжего парня, который практиковался на комбинате после института. У нее  родились близнецы: две девочки.

    – У меня хороший муж, но я не люблю его, но и не брошу.  Я слово братьям дала.

     Гюля стала моей любовницей. Это длится почти десять лет: таких долгих и таких коротких,  счастливых лет. Рита  через какое-то время,  конечно, догадалась о том, что у меня кто-то есть, кроме неё. Однако, не упрекала меня и, очень скоро завела себе  друга. Страшнее всего было то, что о нашей связи могли узнать Гюлины братья.

    – Не бойся, я поговорю с ними сама, — сказала она.

     При встрече, а они были крайне редкими, братья обходили меня стороной. Я же особо на общение не навязывался.

   Моя мама  умерла через два года после нашей встречи с Гюлей. Она  ничего мне не сказала. Но мая мама не могла не знать и не видеть, что происходит с ее маленьким Кашей. Впервые моя мама проявила материнское терпение и женскую мудрость: мама промолчала.

   Но штору я на окно так и не повесил.  Боюсь, чтобы дух моей матушки,  который,  конечно же,  рядом с её маленьким беззащитным Кашей,  однажды  в гневе не хлопнул  дверью.   

Светлана Глаз