Только у нас! Глава из нового романа Давида Маркиша — Это я, НОЙ

От судьбы не спрячешься, не уйдешь. Она настигнет даже в другой стране. На другом континенте. И даже в иной жизни. Но, когда поймешь, когда оглянешься, понимаешь, что это она по ночам стучала в твое окно, а ты принимал это предостережение за стук ветки, и откроется тебе, что в прошлом, ты сталкивался с ней на улице, но принимал за незнакомку… 

Сколько же надо времени, чтобы понять, что сны человека, не просто игра мозга, а ночная явь, что это наша — параллельно дневной — жизнь, где мы такие же живые, теплокровные, и одушевленные, как и в дневной. И даже чуточку счастливее, а порой и глубоко несчастные… Иногда — в этом времени, иногда — в далеком прошлом… 

Вот об этой стороне нашего бытия (во тьме и при свете) и рассказывает писатель Давид Маркиш, в своем новом романе «Это я, Ной». По словам автора, в ближайшее время его «Ной» выйдет из печати отдельной книгой, но в порядке исключения, доброго отношения и давнего сотрудничества, он разрешил сайту Хайфаинфо опубликовать некоторые страницы романа, с невысохшими, как говорили раньше, чернилами на бумаге.

Редакция Хайфаинфо

---

 

Давид Маркиш

 

Это я, Ной

 

(глава из романа)

 

БОРУХ 

 

   Местечко Зверятичи, на западной окраине повёрнутого к Европе православного русского мира, почти ничем не отличалось от множества других посёлков в тесноте еврейского проживания. 

   И, всё ж, Зверятичи чуток отличались от соседних местечек: это там, в этих самых Зверятичах, случился громкий скандал из-за синагоги, которую я построил на деньги из своего кармана, прямо напротив православного храма. А церковному попу, тупому человеку, померещилось, что я тем самым бросаю дерзкий вызов самому́ Иисусу Христу и всей христианской вере – и он написал донос. Построй я свою синагогу на задворках местечка, и не произошло бы никакого вызова и поношения. А против церкви, только дорогу перейти, мне строить не положено. Но я стоял на своём, скандал разгорался, и дело дошло до суда. Суд постановил синагогу разорить, наши священные книги сжечь в огне. На том дело не закончилось: в газетке написали, что в отместку я на того попа напал, заковал его в кандалы и бил страшным боем до смерти. Поп, и вправду, был найден мёртвым в своём доме, и мне грозили большие беды, вплоть до каторги. Я учинил дорогостоящее следствие, чтобы доказать истину и оправдаться. Выяснилось не без труда, что зловредный поп, празднуя победу надо мной, от радости запил и скончался от жестокого перепоя. Не зря же говорят: «Пей, но дело разумей!» Покойник не разумел. Дело против меня завяло. 

   Поп получил по заслугам, справедливость восторжествовала – но только отчасти: от синагоги остались лишь рожки да ножки. 

   Уместно спросить: зачем мне понадобилось строить синагогу в Зверятичах, в аккурат против церкви Николая Чудотворца и, подвергая себя опасности, воевать с попом? Отвечаю: для справедливости. Наша еврейская вера ни в чём не уступает местной, гойской, это должно быть ясно и понятно каждому. Не только не уступает, но, между нами говоря, и превосходит. Есть вопросы? Нет вопросов. 

   К этому, ради той же ясности, следует добавить, что в наших местечках жили-были не сплошь одни евреи, которым возбранялось выезжать за пределы мест массового проживания и там селиться, но и вольные гои, привыкшие соседствовать с нами бок-о-бок. Отсюда и церковь в Зверятичах, и поп. 

   Понятно, что горячими поисками равенства и справедливости занимаются либо отчаянные нищеброды без гроша за душой, либо люди богатые. Богатые – это кто? Со ста рублями в кармане? С тысячью? Или миллионом? 

   Я, Борух Лейбов, не был заядлым богачом, но и к бедняцкому сословию меня никак нельзя было причислить. Мой отец, торговый еврей по имени Лейба, тоже по дворам не ходил с протянутой рукой, а я, откупщик и владелец шинков, его достояние не растранжирил, а приумножил. От большинства людей я отличался своей дотошностью и, по мере возможностей, стремлением действовать напрямик; эти свойства никак не множили число моих друзей, а врагов – плодили. История синагоги в Зверятичах и судьба попа тому примером.            

   Да, я всю жизнь упрямо бился за справедливость. Это распрекрасная еврейская болезнь – борьба за справедливость, и, хотя наша борьба обречена на провал, излечиться от национальной хвори мы никак не можем. Мы и гоев вовлекаем в погоню за справедливостью, а они, в благодарность за подсказку, обрушивают на нас погром с ясного неба. Мы уверены, что устройство еврейского местечка – пример для подражания, там царят богобоязненность и духовное равенство. И это счастье. 

   А беда в том, что каждый еврей толкует справедливость по-своему, каждый тянет в свою сторону, слепо уверенный в том, что все прочие заблуждаются. Что говорить, и я такой же! А кто не такой? Других нет среди нас. Ну, почти нет. И это тоже наше счастье. 

   Моё счастье с самых молодых лет было немного подавлено странной и страшной картиной, открывавшейся мне по ночам, в беспамятстве сна: будто я не еврей, а мусульманин, зовут меня почему-то Омар, я живу в Персии и хожу в мечеть с молельным ковриком подмышкой… Просыпаясь, я с облегчением гляжу на местечковую улочку за окном и медленно прихожу в себя.   

   Жизнью местечка управляют двое: раввин и богач. Я никогда не рвался к власти – ни в Зверятичах, ни в моём родном Дубровно, ни в каком другом местечке. Я не хотел управлять, мне было достаточно – влиять. Меня знали в нашем узком русско-еврейском мире — хотя бы по имени, и не тугая мошна тому способствовала. Тут всё дело было в любви. Каждый еврей, раньше или позже, задаётся вопросом: «Почему нас не любят?» Действительно, народы, среди которых мы живём как припёка, нас не жалуют, или, проще говоря, не любят. Но, с другой стороны, почему они должны нас любить? И, главное, зачем нам их любовь? Мы им не родня, не друзья сердечные. Мы – чужие, мы не готовы приблизить их к себе, но и сами к ним приблизиться остерегаемся, как к чуме и холере: у них свой Бог, у нас – свой. У них свои устои, а у нас – свои. Что у нас святая суббота, то у них – святое воскресенье. И если кто-нибудь из наших отщепится от еврейского корня и прилепится к гоям, родители отщепенца объявят недельный траур, как по покойнику. 

   И, всё-таки, мы ищем любовь чужаков и, не находя её в темноте, обижаемся и горюем. И продолжаем искать наощупь. Искал и я, если не любовь, то справедливое равенство. Отсюда и синагога на одной доске с церковью.

   Деньги и положение в еврейской среде не распахивали передо мной горизонты настежь, но кое-какие двери приоткрывали. Вице-канцлер Шафиров знал о моём существовании, я был вхож к придворному банкиру Леви Липману, державшемуся в тени. Однажды, при Анне Иоановне, мне довелось поговорить с самим Бироном – я обращался к вельможе на идиш, он отвечал мне на немецком, и мы понимали друг друга. Но самая громкая и, вместе с тем, не вышедшая за пределы узкого круга участников история — это пасхальный вечер в доме Петра Павловича Шафирова, куда, нежданно- негаданно, нагрянул царь Пётр и уселся во главе стола, в бархатное кресло, предназначенное для Ильи-пророка на тот случай, если он вдруг решит почтить наш праздник своим присутствием. 

   Я, как признанный знаток пасхальных традиций и человек, умеющий держать язык за зубами, был приглашён и строго следил за неукоснительным распорядком торжества: молитвы сменялись древними песнями, яства следовали одно за другим, и каждое содержало в себе потаённый смысл, напоминающий нам об освобождении от гнёта фараона и исходе из Египта. Большая семья Шафирова собралась за пасхальным столом, и хозяин по такому случаю снял с головы пышный белый парик и надел чёрную ермолку. Крещёный во втором поколении – отец Петра Павловича, рэб Шая, принял православие при поступлении на службу переводчиком в Посольский приказ – Шафиров втайне сохранял верность кое-каким нашим заповедям. Выплыви на поверхность слух о том, что вице-канцлер подпольно празднует еврейскую пасху, и Шафирову не поздоровилось бы. И вот, в разгар праздника, распахивается дверь в потайную подвальную комнату, стремительно входит царь, усаживается в кресло и благожелательно оглядывает стол, богато уставленный блюдами с едой и графинами с вином. То, что царь уселся на место Ильи-пророка, мне совсем не понравилось, но, взглянув на Шафирова, я оставил своё недовольство при себе. 

   -Хочу взглянуть своими глазами на ваш праздник, о котором я наслышан от моего Лакосты, — сказал Пётр, наливая вино из графина в нарядный серебряный кубок, предназначенный для Ильи-пророка. – Гуляете славно! Детишки зачем по полу лазают?

   -Ищут спрятанное, — дал я справку.

   -Найдут? – спросил царь.

   -Обязательно, — я сказал.

   -Ну, тогда хорошо, — одобрил царь.      

   Пётр произвёл на меня впечатление человека любознательного и открытого. Он демонстрировал живейший интерес к нашим традициям и, потягивая сладкое изюмное вино, пытался даже подтягивать без слов пасхальным песням, которые я, в очередь с молитвами, своевременно заводил одну за другой. Всё было бы просто замечательно, если б не одна ужасная подробность: голова Петра была непокрыта. Поборов страх, я вытащил из кармана запасную ермолку, которую всегда носил с собой на всякий случай, и протянул царю со словами: 

   -Ваше императорское величество, у нас на пасхальном седере все без исключения, начиная с Ильи-пророка, покрывают голову ермолкой. Пожалуйста!

   Услышав мою диковинную просьбу, Шафиров стал бел как извёстка. А Пётр принял ермолку из моих рук, с любопытством в неё заглянул и нахлобучил на затылок. Праздник продолжался. 

   Что там скрывать: дерзко предлагая христианскому царю надеть нашу ермолку, я испытал ледяной безглазый ужас, объявший всё моё существо – вот сейчас ворвутся царёвы стражники, скрутят меня и отрубят голову здесь же, на пиру. Я не только допускал такой ход событий, я был в нём почти уверен и смирился со своей судьбой. Время остановило свой бег и, словно бы ударившись лбом о каменную стену, расплющилось. В прозрачном сгустке лет я разглядел непостижимую нить, кровно связывающую меня, обречённого на страшную гибель, с моими ветхими пращурами, гонявшими своих козлов и баранов по холмам Земли обетованной, и нисходившую дальше вглубь, в стан богоносного праотца нашего Авраама, и ещё глубже — в хижину дальнозоркого Ноя на берегу грозно подступающих вод. Но, самое удивительное, кровная эта нить взметалась и в будущее, и я отчётливо видел и узнавал себя в уважаемом зубодёре моего возраста, запускающем руку в чужой рот, как в собственный карман. 

   Пока царь внимательно разглядывал ермолку, я одномоментно простился со всеми моими предшественниками и потомками, успев мельком вспомнить о том, что смерти обречена лишь наша шкурка, наша бренная одёжка, взятая напрокат в костюмерной бытия, а нетленный дух возвращается в родной дом — в Вечность. И на душе у меня немного полегчало. 

   Пётр, как мне показалось, одобрительно на меня поглядел и надел ермолку, и щеки Шафирова снова порозовели, а застольники облегчённо потянулись к своим бокалам. Через пол часика, когда русский царь поднялся из-за стола и вышел из комнаты, и дверь за ним затворилась, евреи вздохнули с большим облегчением. 

 

   Мои связи, наряду с трудами по сбору налогов для казны, помогали мне не только свободно колесить по всему еврейскому краю, но и наведываться в столицу, куда евреям, за малым исключением, въезд был закрыт. Еврейские интересы направляли мой путь и определяли кругозор. Я защищал перед аборигенами наше национальное достоинство, хотя в глубине души иногда сомневался в успехе своей миссии. 

   Где бы я ни появлялся, я собирал вокруг себя единоверцев и вёл с ними полезные разговоры, очищающие душу. Власти не препятствовали: собираются инородцы – ну и пусть их! А что жид Борух Лейбов забияка и скандалист, так это его личное дело, если оно никак не касается христиан, а при сборе налогов только помогает. 

   Истории из Библии и Талмуда давали мне почву для моих разговоров со своими, а гои на наши встречи не ходили. Евреи слушали рассуждения о греховности и вреде зависти, и с сомнением покачивали бородатыми головами: они страстно завидовали соседям, друзьям и врагам, и считали это чувство естественным, как жажда или голод. Борясь с их житейским пороком, я вдохновенно им рассказывал о выборе в нашей древней библейской отчизне Верховного судьи справедливости, чей приговор не мог быть ни оспорен, ни смягчён: его слово было решающим и последним. Наставив уши, они внимательно слушали мой рассказ о том, что всякий начальник или, тем более, царедворец, занимал свою должность при одном непременном условии: ни малейший физический изъян не мог уродовать его тело. И только по отношению к Верховному судье допускалось любое плотское несовершенство: он мог быть горбат, хром,   или косоглаз. Одно-единственное качество требовалось от судьи неукоснительно: зависть должна быть неведома его душе. Лишь напрочь лишённому чувства зависти человеку можно доверить непредвзято и неподкупно судить о жизни и смерти.    

   Моё красноречие, подкреплённое уверенностью в справедливости отбора Верховного судьи из множества претендентов на алмазную должность, увлекало слушателей; евреи дивились строгости древних правил, но не готовы были отказываться от своих привычек. С не меньшим интересом они слушали близкий моему сердцу, захватывающий рассказ о Ное, спасшем мир, а, значит, и всех нас, от мучительного утопления в волнах океана. Плавучий ковчег Ноя стал цветущим островком жизни для людей, от которых и пошёл человеческий род, включая сюда евреев, населяющих наши местечки. Когда б не Ной, мир бы погас, как светильник, в котором выгорело масло. Но Бог решил иначе и надоумил Ноя строить ковчег для спасения праведных от потопа. И Ной спас. И, кто знает, не придётся ли Ною, живущему среди нас, снова спасать наш грешный, несправедливый мир от гибели? 

   На одной из таких встреч, в Киеве, ко мне подошёл высокий крепкий блондин с чисто выбритым лицом и  синими глазами. С первого взгляда, в некотором замешательстве, я определил в нём славянина, почему-то забредшего на еврейское собрание. 

   -Я с вопросом, — словно бы читая моё недоумение, сказал синеглазый гой. – Бог наслал потоп в наказанье за повальную зависть людей? Я хочу понять, это очень важно. Меня зовут Александр Возницын. 

   Ему было лет тридцать, он годился мне в сыновья. 

   -Я знаю немецкий, — продолжал Возницын, — поэтому я худо-бедно понимаю ваш язык. Но мы можем говорить по-русски или по-французски, как вам удобней. 

   Говорить – о чём? — думал я, вглядываясь в его лицо. – О зависти? О Ное? Или о Боге? Спорить о Боге нельзя, это будет похоже на сманивание в нашу веру, за такое в России могут и на кол посадить. Но – договорились о встрече: что-то такое было притягательное в Алексаше Возницыне, он словно светился изнутри серебряным звёздным светом.   

   Рассуждать с гоем о Боге – значит, спорить с ним о Всевышнем, оставаясь, разумеется, на своих позициях. Держаться нейтралитета в таком споре невозможно, а наступать – смертельно опасно. И не только русская дыба, кол или костёр маячат нам на горизонте, но и наш еврейский закон настрого запрещает переманивать иноверца в иудаизм. Наоборот: всякого желающего обратиться к вере потомков Авраама, Ицхака и Яакова богобоязненный еврей обязан любыми способами отговаривать и разубеждать от такого ужасного шага. Куда лучше перейти в татары, монголы или хоть китайцы – но только не в евреи! Наша жизнь доверху полна строгими ограничениями и запретами – их начитывается триста шестьдесят пять, а благородные поступки, обязательные для исполнения, исчисляются сотнями – двести сорок восемь, если считать без ошибок. Итого, всего этих заветов-запретов набирается целых шестьсот тринадцать, и непременное их исполнение превращает белый свет в сплошное мучительное испытание. Не надо идти в евреи, куда спокойней оставаться гоем! 

   К смене религии могут привести несколько причин, одна другой нелепей. Итак: прозелит не верит ни во что – ни в Бога, ни в дьявола, ни в ангелов, ни в бесов, и приобщение к чужой таинственной вере не более чем приключение, попытка заполнить пустоту души волнующими переживаниями. Есть и другие резоны: разочарование еврея в отчей религии – наш Бог очень сердитый, не помогает в решении жизненных проблем и ничего не прощает; с таким Богом проверенная система «ты мне, я – тебе» не работает. Самый распространённый вариант – конъюнктурные требования: отречение от нашего древнего Бога и крещенье — переход в религию титульной нации. Такой шаг, означающий предательство тысячелетнего наследия предков, приносит ощутимые плоды: повышение статуса, увеличение жалованья, продвижение по службе. Рука руку моет, нога ногу греет. 

   Случаются и исключения из правил, как же без этого. Алексаша Возницын был таким счастливым исключением, это стало мне ясно в первую же встречу с ним после того шапочного знакомства, положившего начало нашей дружбе. 

   Встреча произошла в Москве, куда я приехал по торговым делам, в трактире «Тверь» на Остоженке. Проворному половому я велел принести мне яйца, сваренные вкрутую, печёные яблоки и чай с мёдом, и отметил, что и мой гость попросил то же самое. На моё предложение заказать студень и селянку со сметаной Алексаша ответил решительным отказом.  

   -Я не смешиваю мясное с молочным, — он сказал. – Как и вы. 

   Выразиться ясней было просто невозможно: капитан-поручик Возницын, потомственный дворянин, намерен, при моей, как видно, поддержке, перейти из своей веры в нашу. Леденящий ветерок опасности лизнул моё сердце: берегись! 

   -На первой нашей встрече, в Киеве, — продолжал  Александр, — вы говорили о зависти. Я прочитал всё, что только смог раскопать, о воздействии гибельной зависти на древнееврейское общество. Но вы, наверняка, знаете об этом больше меня. 

   -Зависть присуща всем людям, — сказал я, — а не только нам. 

   -Да, конечно, — согласился Возницын. – Но никто, кроме евреев, не относил зависть к явлениям разрушительным. По мнению многих, она понуждает неудачников не отчаиваться, а подниматься на борьбу с преуспевшими, и тем самым способствовать всеобщему развитию рода человеческого. Разве не так? 

   -Не так, — сказал я. – Зависть горемык к счастливцам ведёт к ссоре и кровопролитию, а зависть государств друг к другу – к войне.

   -Значит, первое смертоубийство произошло от зависти? — спросил Возницын. – Каин ревновал Авеля к Богу, завидовал – и убил? 

   -Да, верно, — сказал я, всё более удивляясь проницательности моего собеседника. – С этого всё началось. И конца этому не видать. 

   -Вот я на вас смотрю, — сказал Александр, — вы так это объясняете, как будто всё видели своими глазами. 

   Честно говоря, мне и самому иногда так кажется. Ну, не всё, не Каина с Авелем — но многих, начиная с Ноя. Я даже ощущаю тепло его сильного тела, как будто это я сам работаю топором, подгоняя одно к другому брёвна Ковчега. 

   -Мне хотелось бы учиться у вас, — продолжал Александр. – Вы ищете справедливость, и это – подвиг. 

   -Почему? – я просил. 

   -Потому что справедливость для одного народа, — ответил он, — невозможна без справедливости для других. А кто у нас, в наше время, думает о других? Ну, кто?.. Вот я и решил выбрать для себя новое поле действий – ваше. Вы угнетённый народ, и сам Бог ведёт вас на борьбу за правду. Я – с вами! 

   Разговор вышел за границы дозволенного и грозил обернуться бедой; только глухой ничего не услышал бы, а за соседними столиками сидели далеко не глухари. Я, было, решил, не мешкая, выскочить из-за стола и, не прощаясь, броситься вон из трактира, но тут дверь отворилась, и на пороге зала появился, притопывая лаптями, дударь с дудкою у рта и ещё двумя запасными, заправленными за кушак. Посетители заведения, отвлекшись от еды, доброжелательно разглядывали музыкального пришельца. А дударь, продолжая притопывать, заиграл плясовую, и едоки, улыбаясь безмятежно, отбивали ложками такты по столешницам. И всё было бы хорошо, если бы не было так плохо. Всякий труд требует оплаты: отыграв, дударь стянул шапку с головы и пошёл меж столами собирать выручку. И вот тут-то половые и вышибала, словно с цепи сорвавшись, кинулись к артисту – хватать его под микитки, отвешивать тумаков и выволакивать из трактира на улицу. А дударь сопротивлялся и отбивался, он видел, что ему готовы подать и хотел получить своё. 

   Возницын, горько кривя губы, следил за происходящим.                       

   -По содеянному и воздаяние, — он обронил. – Вот это всегда у нас хорошо получается, сверху донизу: ты несёшь добро, а расплачиваются с тобой злом. И так и будет, если не встать стеной. 

   Дударя спустили с лестницы, и дверь захлопнули. Делиться надо! Отдал бы он половым половину прибыли – они бы и пальцем его не тронули. Но такую свою несправедливую догадку я оставил при себе – Алексаше она бы не понравилась. А наши местечковые евреи, поднявшиеся на борьбу за русскую народную справедливость и вставшие стеной – картина не для пресных людей! Тут много чего можно предположить, и кровь прольётся. 

   Мне даже показалось, что я вижу эту жуткую картину воочию: нападающие перелезают через ограду и штурмуют царский дворец. Шум, крики… Ша, евреи, угомонитесь! Ещё не поздно! 

   Поздно. Евреи уже отведали власти, и она пришлась им по вкусу. Взамен синагогам  открылись перед ними кабинеты Тайного приказа, и наши засучили рукава и взялись за дело: головы полетели с плеч, как шишки с ёлок. Мы вам всё припомним – обиды, поборы! Да здравствует справедливость! Кто не с нами, тот против народа. Лес рубят – щепки летят!.. За трактирным столиком, за печёными яблоками, будущее России вдруг разверзлось предо мной и представилось мне сумрачным, с кровавым подмесом.   

   Алексаша Возницын продолжал говорить, его слова долетали до меня глухо, словно сквозь слой овечьей шерсти. 

   -Я вас не мог пригласить домой, — сказал Александр, — потому что жена ставит на стол всё подряд: мясо и молоко, свинину, раков. А я ем только то, что разрешено нашим законом. Жена устраивает сцены, даже грозит написать на меня жалобу. В доме нет ни мира, ни покоя. 

   «Нашим законом». Жена Елена Ивановна донос напишет… Я пропал: меня потянут как соучастника, а то и соблазнителя. Капитан-поручик от своего не отступится, его отговаривать бесполезно. Ох-хо-хо. Плохо дело. 

   -Я все иконы соберу в доме, — сказал Возницын, — и в реку выкину. Всевышний невидим. Кто этого не понимает – язычник. Разве не так? 

   -Вы перешли в нашу веру? – склонившись пониже над столешницей, шёпотом я спросил. 

   -Нет ещё, — ответил Алексаша. – Мне нужно пройти обряд. С вашей помощью. 

   Ну, всё: конец строки. Или, может, начало новой? Кто знает… Если поживём, то увидим. Случались, всё же, редкие примеры присоединения гоев к нашему несчастному племени. Моавитянка Руфь, например, прищепилась и оказалась прародительницей царя Давида. Мир вокруг нас полон чудес, просто мы смотрим в другую сторону.   

   Капитан-поручик хочет утопить иконы в реке, пройти обряд обрезания и бороться за справедливость. И это тоже чудо. 

 

   В непосвящённых людях наше обрезание вызывает страх и трепет. Ну, на то они и непосвящённые: ведь речь идёт не о пальце или пусть даже ухе, а о крайней плоти единственного и неповторимого детородного, и эта ампутация представляется, допустим, христианину скорее членовредительством, чем присягой на верность Невидимому. 

   С той встречи в трактире на Остоженке наши встречи с Возницыным продолжались – но не в Москве, а в городках и местечках от Витебска до Польши, где я встречался с местными евреями и куда капитан-поручик приезжал меня послушать. После общей встречи мы с Алексашей отправлялись в шинок и вели разговоры о Ное и Лоте, об Аврааме из Ура и Суламифи из Виноградного домика. И все эти задушевные разговоры сводились к одному: непременному желанию моего собеседника пройти обряд посвящения в иудаизм.   

   От раза к разу обстановка в его доме, по словам Алексаши, всё больше накалялась. Своё намерение он выполнил — иконы сложил в мешок и утопил. Жена в ответ на это учинила скандал с воплями и слезами, и грозила прямиком обратиться в суд Духовной Коллегии: там, дескать, во всём разберутся и кощунника засудят.  Желая навести порядок в доме, капитан размахнулся и влепил крикунье по рыльцу. И это только усугубило положенье: женщина не угомонилась. Разногласия в делах веры не поддаются утряске. 

   «Чем хуже – тем лучше» — это не про меня сказано. Чем хуже приходилось Алексаше Возницыну в его собственном доме, с его собственной женой, тем хуже становилось и мне: как только разрыв капитан-поручика с христианством всплывёт на поверхность, не поздоровится и мне. И если он к тому же ещё и обрежется, тут мне головы не сносить. 

   А прямой и честный Алексаша, которого я полюбил, как родного сына, упрямо держал курс на обрезанье и рассчитывал в этом на меня. Чистосердечие Александра и его святая преданность нашему единому Богу побудили меня, в нарушение принятых правил, пойти ему навстречу. Операцию я решил провести в моём родном местечке Дубровно, под покровом глубокой тайны. Для полного соблюдения ритуала, а Алексаша на этом настаивал, при обрезании должен был присутствовать миньян — десять совершеннолетних евреев. Если кто-нибудь из них проболтается, беды не миновать. 

   В Дубровно проживала моя близкая и дальняя родня, и подыскать здесь надёжных людей, умеющих не распускать язык, было легче, чем в любом другом месте. Мы с Александром переночевали в доме моего племянника, на Горбатой улице, и к полудню все десять отборных евреев, по одному, чтобы не привлекать излишнего внимания, туда подошли. Перед лицом предстоящего Алексаша был крепок, как кедр ливанский, и прекрасен, как серебристая олива на Масличной горе, в Гефсиманском саду. Я понимал, каким напряжением сил это ему даётся, и плёл бодрящие беседы, посвящённые неустанному, во всех проявлениях быстротечной жизни да и смерти само́й, служению Заоблачному. Это высшая цель семени Авраамова, высшая из   высших. Ради этого служения мы призваны из Вечности в подлунный мир и, когда наступит наш черёд, вернёмся в Вечность. С огненного мига зачатия тотчас наступает умирание, начинается обратный отсчёт: чем дольше живёшь, тем ближе конец; путь в одном направлении. Учитывая деликатность ситуации для Александра, мужчины в расцвете сил, я старался употребить всё моё красноречие, чтобы затушевать детали наступающей церемонии и, кажется, в этом преуспел. Наконец, всё было готово. Миньян, выстроившись вдоль стены, терпеливо переступал с ноги на ногу. Появился проверенный оператор со специальным ножичком в руке. Алексаша лежал на столе, покрытом белой праздничной скатертью. Я стоял рядом, держал его за руку. 

   Что тут сказать? Никто из десяти евреев ни слова не проронил о том, чему они стали свидетелями в доме моего племянника. Гроза пришла с другой стороны. Недобрая жена Елена Ивановна, обнаружив у Алексаши определённые изменения, написала донос о совращении мужа в жидовство не только в Духовную коллегию, но и – для верности – в Тайную канцелярию. Делу немедля был дан ход, меня и Возницына арестовали и поместили под стражу. Мои робкие надежды на заступничество влиятельных придворных людей – неприметного банкира Леви Липмана и даже самого́ культурного Бирона – улетучились в первый же день допроса с пристрастием в пыточной Тайной канцелярии. Государыня Анна Иоанновна взяла наше дело под личный присмотр, и взгляд её был суров и непреклонен: хозяйка земли русской отличалась жаркой враждой к нашему еврейскому племени, и отказ потомственного дворянина от распятого на кресте выглядел в её глазах предательством страшным и заразительным. Волею царицы и я, совратитель, и совращённый мною капитан Возницын были обречены жуткой смерти – насаживанию на кол. Под мурлыкающим нажимом Бирона императрица согласилась поменять кол на костёр – по мнению всесильного советчика, сожжение на огне выглядело более цивилизованным и европейским, чем варварское посажение на кол. Спасибо и на том.

   Для проведения казни была выбрана площадь Гостиного двора – место открытое и людное. Публика без понуканий валом валила на площадь с раннего утра. А как же! Дремучее любопытство гонит людей поглазеть на мучения ближнего своего. А если кто замешкался, власть поможет заполнить пробелы: с ближайшего рынка полицейские пригнали целую толпу народа. По площади, битком набитой зрителями, протискиваются между зеваками торговцы квасом: «Вот квасок, попыривает в носок!», а пекари, разведя огонёк в переносных жаровнях, пекут маковые жамки на раскалённых противнях. И стелется сизый дымок над землёй. 

   Нас с Алексашей везли на площадь скованными друг с другом, в телеге, запряжённой гнедой лошадью. Кучер не погонял, спешить было некуда. Публика разглядывала нас без сочувствия, но  со жгучим интересом. Колотые дрова и хворост подвезли заранее и сложили горкой вокруг вбитого в землю высокого столба. Подручные палача, костлявого детины в красной рубахе до колен, орудовали огнивом: били кремнем о кресало, высекали искры, разводили огонь и проверяли хворост на растопку – займутся ли сухие ветки пламенем, вспыхнут ли, как надо. 

   Зрители, переговариваясь вполголоса, ждали развязки огненного праздника. Людям надобны праздники – сладкие или горькие, с жамками и квасом. 

   -Крепитесь, учитель! – услышал я Алексашу, когда телега подъехала к середине площади, к столбу, обложенному дровами. – Бог зовёт нас к себе за благое дело! 

   Кучер откинул борт телеги, палач тянул к нам лапы – тащить к костру. Июльское солнце в небе надо мной затмила красная рубаха ката.

   Дым жаровен смешивался с дымом растопки и стлался над площадью. Ветер рвал его в клочья и волок по земле.  

   

   «Ветер, ветер на всём белом свете». 

   В поле ветер, а в трубе дым. 

           

---

Давид Перецович Маркиш — писатель (прозаик, публицист, переводчик). С 1972 года живёт в Израиле.

Отец — еврейский поэт Перец Давидович Маркиш (1895—1952), расстрелянный по делу Еврейского антифашистского комитета, мать — литератор Эстер Ефимовна Лазебникова-Маркиш (1912—2010); старший брат — Симон Маркиш (1931—2003), филолог, переводчик античной поэзии, профессор Женевского университета; единокровная сестра — скульптор-керамист Ольга Петровна Рапай (1929—2012).

В январе 1953 года семья Переца Маркиша была арестована, 1 февраля осуждена на 10 лет как ЧСИР и выслана в Казахстан (Кзыл-Орда). В 1954 году с семьёй вернулся в Москву из ссылки и поступил в медицинский институт, откуда отчислился после реабилитации отца.

Учился в Москве в Литературном институте имени Горького (1957—1962) и на Высших курсах сценаристов и режиссёров кино (1967—1968).

В 1972 году репатриировался в Израиль. Участник войны Судного дня (1973). Живёт в Ор-Йехуде.

Автор двух десятков книг, 8 из них вышли в переводе на иврит, 9 — на другие языки (в США, Англии, Германии, Франции, Швейцарии, Швеции и Бразилии).

Лауреат израильских и зарубежных литературных премий. Председатель Союза русскоязычных писателей Израиля (1982—1985). Президент Ассоциации творческой интеллигенции Израиля (с 2000 года). Редактор газеты «24 часа» (1995—1998).