Алескендер Рамазанов. СТРЕЛЯЙТЕ, ТОЛЬКО СЗАДИ   

 

 

                   

Что звало   женщин на афганскую войну?

 Патриотизм, чувство долга?

Было.

Чистой воды авантюризм?

Случалось.

Чаще — призрачная надежда  вырваться из нищеты.

Рассуждайте о моральных аспектах этого мотива сколь угодно, а мы пойдем дальше.

В военных комиссариатах им обещали двойной оклад, выплаты в чеках Внешпосылторга (выкидыш американского доллара), сорокадневный отпуск. И все. Остальное несущественно. Опекунами детей становились бабушки.  Абсолютное большинство кандидаток мечтало работать в советских группах войск на Западе, но  глотка афганской войны была куда шире. Притом, на западе «женские» должности замещались женами офицеров.  Многодетных матерей в Афганистан не брали, у государства тоже совесть есть. Замужним  путь «в страну с сухим и жарким климатом» был  заказан,  по вполне  понятным, не климатическим, причинам.

Имело ли выгоды государство от  женщин «служащих Советской Армии»?

Несомненно.

Из хорошего солдата  не  сделать хорошего повара, прачку, учетчика, секретаря-машинистку, продавца и пр.

Он рвется в бой, пусть даже поначалу. А, так называемое, «чмо болотное» будет вреден и опасен на самой невинной должности.

Итак,  служащая Советской Армии варила, подавала, мыла, стирала, шила,  ухаживала за раненными и больными, писала, печатала, торговала. Вела партийный и комсомольский учет, выдавала книги, переводила с  языка дари на  русский,  показывала кино, обслуживала коммутаторы, дизельные станции, угольные котлы, штукатурила, красила и  так далее.

Оставаясь, при всем, этом «дочерью Евы». Слава Богу, сей  духовный комплекс из нее не вытравили  запретами и угрозами политотделов, штабов и прочих бесполых элементов.

Рассматривать женщину на афганской войне, как объект сексуальных устремлений  скучно, поскольку высокое либидо естественно для армии великой державы, что не раз было доказано на практике и в истории.  Куда интересней представить себе десять тысяч вспомогательных мужчин, среди ста тысяч воюющих женщин.  Плод больного воображения?  Возможно, как и вся эта война. Но виноват ли плод, если завязь  больна?

В  моем афганском блокноте есть вот такие заметки о женщинах.

«Обычно об учении за неделю знаешь, а тут  ночью постучали: «Таня, к утру будь готова, дней на десять в поле». Погрузились в эшелон, доехали до Термеза. А там начальник политотдела собрал женщин-служащих и сказал. Что часть наша готовится перейти советско-афганскую границу. Февраль восьмидесятого на дворе. Мы знали, что происходит в Афганистане. Семейных домой отправили. А нам предоставили право выбора. Никто  не осудил, если бы отказалась… А  как своих бросить? Да и не считала я себя обузой. Жутко сейчас вспоминать в каких условиях начинали. Палатки, кузова, а рядом траншеи, на случай обстрела. Утром здороваешься с человеком, вечером говорят: убит. Снайпер,  мина или в вертолете сгорел…».

В  медсанбате 201 дивизии начальник отделения отказал фотокорреспонденту столичного журнала в съемке  группы медсестер: «Они спят. Да, именно те, кого следует фотографировать. Сутки на ногах и  кровь сдавали…».

Журналист толковый попался. Отложил  вылет в Кабул.

 

Через год, по дальней связи, меня попросили встретить одну из этих  медсестер, Лиду Гончаренко, помочь приобрести билет на самолет до Краснодара. Я все не мог отделаться от мысли, что там, в Кундузе, я знал другую Лиду. Теперь передо мной стояла худенькая, испуганная  всем продажным ташкентским аэропортом, женщина.

«Лида, чего ты боишься? Ведь не стреляют. Ты дома, среди своих. Тут проще».

«Нет, —  ответила она. — Там — проще. Там я была нужна. Годы мои, приданое — никого не интересовали».

Под Багланом, летом восемьдесят первого года агитотряд 201 дивизии нарвался на засаду. Ну, зажали, случалось, только головная боль о  другом: с нами была инструктор по работе с местным населением – ошеломляюще красивая Зухра. «Мальчики, если что стреляйте в меня… только сзади». И в этой чертовой мельнице она оставалась женщиной.

* * *

Нигде более ты не была такой желанной и сладкой.

Я приникал к тебе, как к роднику в пустыне.

И нигде больше я не получал от тебя, чем в той яростной жизни на чужой земле.

 Нет этих слов в моих афганских блокнотах.

Они пришли через тридцать лет после Афгана…