НИКОЛАЙ ИВАНОВ (Россия): КОНТРОЛЬНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Над ним, толстым и неповоротливым, потешались всегда. А уж какое наслаждение одноклассникам и мучение учителям приносили уроки физкультуры с его участием…

Школа онемела, когда в десятом классе он стал мастером спорта! Пусть и по стрельбе, пусть. Но теперь учителей хвалили на совещаниях, и вчерашние инквизиторы стали холить и лелеять его наряду с цветочной клумбой под окном директора.

А ведь страсти к оружию у него никогда не наблюдалось. Наоборот, тайком сочинял стихи и грезил себя в репортерах. Но однажды его упросили отнести заболевшей девочке из параллельного класса домашнее задание, и он с неудовольствием поплелся опять же на параллельную улицу.

Зачем ему открыли дверь?

А если открыли – зачем это сделала сама Кадри!

Но даже если бы и она – нельзя же было распахиваться на груди бело-синему, в полоску, халатику.

Он не увидел там ничего – мелькнул лишь ослепительно белый упругий окаём, не тронутый загаром. Но вспышки хватило, чтобы он ослеп. Сунув листок с заданием в дверь, на ощупь, по стенам бросился прочь от страшного дома.

С тех пор у него началась параллельная жизнь. Тенью в тени он перемещался за Кадри по Таллину. Завел новую, недоступную для матери, тетрадь стихов. Путался в своём, но знал назубок расписание занятий в соседнем классе. Верхом безрассудства стало то, что без сожаления оставил литературный кружок, записавшись в стрелковую секцию, которую она посещала уже год по средам и пятницам с 15.00 до 17.15.

— Из-за меня, что ли? – лукаво вскинула брови под воронью чёлку грациозная, как лань, Кадри. Ему, неуклюжему, оставалось только краснеть и что-то мямлить про будущую службу в армии.

Вопреки всем законам, их параллели не только сблизились, но и соприкоснулись: на соревнованиях в Москве он нежно прижал её к себе во время экскурсии на смотровую площадку Останкинской телебашни. Не засмеялась, не оттолкнулась, — сама прильнула в ответ.

— Нравлюсь, что ли?

Первый раз он порадовался, что такой большой – Кадри вместилась на его груди, как воробышек на ладошке. И даже Москва с ее миллионами огоньков повержено лежала не то что у их ног, — под ногами.

Тогда он выиграл всесоюзные соревнования и стал мастером спорта. Он больше никогда не повторит своего результата, да ему и не потребовалось это по жизни: на факультете журналистики МГУ проповедовался иной, сформулированный еще Марком Твеном стиль жизни: репортеру надлежит быть на месте пожара за десять минут до его начала, а остальное его не касается. А Кадри… Кадри – не по-эстонски стремительная, желавшая во всем выбиться в лидеры, послушалась родителей и осталась в Таллине.

— Не забудешь, что ли? – прятала за лукавством грусть.

В вечер перед расставанием они почему-то приехали на вокзал и бродили по перрону, с которого завтра ему надлежало уезжать в Москву. Знали, что при родных они ничего лишнего себе не позволят. Например, поцеловаться…

— Любишь, что ли?

 

…Они переписывались почти год, наполняя почтовые поезда десятками, сотнями конвертов, открыток и бандеролей. Мечтали о встрече, и по мере узнавания Москвы он расписывал, куда пойдут гулять – сначала, несомненно, в Останкино, потом на Ленинские горы, потом к дому Булгакова, потом опять и снова Останкино, Манеж… Нет, Манежная площадь отпадала, на ней беспрерывно проводились митинги, а он желал остаться с Кадри наедине. Чтобы видеть только воронью челку над изогнутыми тонкими бровями, острый подбородочек, слегка тронутый ямочкой и, если повезет, если случится такая удача, если распахнется блузка…

Этим и жил. Этим дышал. Даже развал Советского Союза не увидел, а почувствовал лишь через тон ее писем: в них вдруг стала проскакивать сначала ирония, потом сарказм, а затем и открытое презрение к СССР, Москве, русским сапогам над несчастной Эстонией. Господи, какие сапоги, если Москва однажды сама лежала под ее туфельками на Останкинской телебашне!

Юмора не приняла, в подтверждение прислала пачку листовок с рисунками: границы Эстонии опутаны колючей проволокой в виде свастики и красной звезды. Тогда он впервые не ответил на послание и вспомнил фотографии гитлеровцев в ее квартире. Кадри отмахивалась – бабушкины одноклассники, которых насильно забрали в вермахт при оккупации. Неужели ничего случайного в этом мире нет, ведь располагались снимки на стенах, где в русских избах висят образа!?

Почтовые поезда теперь можно было отправлять в Эстонию через день: всё остальное человечество отсылало в Таллин писем меньше, чем он нагружал эту службу один. А потом нашел оправдание и своей выдержке в их обоюдном молчании: тогда, школьником, он влюбился не в саму Кадри, а в белый, не тронутый загаром полумесяц на левой груди. Да-да, на левой, Кадри открыла дверь левой рукой и вслед за дверью стал распахиваться халатик. Он таких никогда больше не видел – в синюю полосочку…

Зачем она полезла в политику!!!

Спустя несколько лет он прочел в спортивной хронике об её удачном выступлении на чемпионате Европы, искренне порадовался медали и даже позвонил в Таллин. Номер не ответил, и он согласился с тем, что было давно известно: молчала не Кадри. Это не откликалось его прошлое. Отрезалась новыми границами уже с настоящей колючей проволокой его юность…

 

А вот его разряд по стрельбе вкупе с дипломом репортера сотворили с ним кульбит, когда задребезжал в резонансе Кавказ.

Первая волна журналистов потрудилась в этой «горячей точке» во вред России славно, восхваляя гордых сынов гор в их стремлении к свободе и независимости. На собственной же армии потоптались бесконечными телерепортажами, журнальными разворотами и газетными передовицами. Примолкли, лишь когда очередь дошла до них самих, когда стали гибнуть и попадать в заложники, несмотря на лояльность к боевикам. Когда стали взрываться дома в Москве и никто не давал гарантии, что их собственные семьи не окажутся под руинами.

Желающих ехать на Кавказ поубавилось, и стали искать тех, кто хоть каким-либо образом был связан с армией. Тогда-то его школьные занятия в тире и показались кадровикам Агентства новостей едва ли не службой в спецназе.

Так он оказался в Чечне.

С него запрашивали не просто информацию, а обязательно эксклюзив. Если не получалось сработать в одиночку, требовалось хоть на десять секунд, но раньше собратьев по перу выстрелить информацию на ленту новостей. Если и здесь шло чье-то опережение, оставался так называемый контрольный выстрел: дать такую аналитику с места события, после которой остальным журналистам там становилось делать нечего.

Таких, первых, каталось под ногами у командиров с десяток, при этом каждый доказывал значимость и – шепотом! – особую приближенность к Кремлю именно их редакции. Офицеры плевали на это надувание щек и потому на первый план в добыче информации стали выходить дружеские отношения.

У него наладились связи с начмедом. Не прогадал: пока все толкались у штабных карт и краем уха ловили обрывки радиопереговоров, ему позволительно было отлавливать раненых в медсанбате и получать картинки боев из первых уст. Взамен давал начмеду пользоваться космической связью и не жадничал на командировочных, хотя поехал на войну как раз из-за двойного оклада и повышенных гонораров – хотел все же достроить дачу на Клязьме. Только все равно стенографистка пусть и через спутник, но шепнула: ему ищут замену. Похоже, на Кавказе назревали какие-то события и на его оперативность не очень-то надеялись. Так что кровь из носу требовалось найти такой репортаж, чтобы в Москве ахнули и дали хотя бы доработать срок.

В этот момент медик и завернул на своей «санитарке» к их редакционному бытовому домику, нетерпеливо кивнул в кузов – быстро и никаких вопросов.

«Таблетка» понеслась вслед за «бэтром» начальника разведки в сторону гор, и это предвещало как минимум абзац на ленте новостей (100 руб.). А чутье подсказывало, что союз разведки и медицины может потянуть на сенсацию. Эксклюзив и контрольный выстрел в одном флаконе. Единственное: боясь спугнуть удачу, старался думать о второстепенном – как поедет на базар выбирать подарки в Москву, как станет отмываться в Сандуны…

Затормозили резко, и первое, что услышал – зычный приказ начальника разведки:

— Всех посторонних убрать.

Он к посторонним относиться не мог и спрыгнул на землю. Однако разведчик при его виде взревел, изничтожив попутно взглядом начмеда. И было отчего: в бронетранспортере до поры до времени скрывалась его собственная пассия – корреспондентша с радио.

— Всем оставаться на местах, — уточнил полковник предыдущую команду, сам направляясь с начмедом к группе бойцов, собравшихся у огромного валуна близ дороги.

— Снайпера взяли.

— Не взяли, а растерзали.

— И не снайпера, а бабу.

Охрана уже поймала все слухи и значимо делилась ими меж собой, хоть косвенно, но привязывая себя к событию.

— Под скалой пряталась…

— Ага, домкратом приподнимала валун, потом опускала. Трое суток выслеживали…

— Говорят, «белые колготки»…

Про «белые колготки» — снайперш из Прибалтики, он слышал не раз, но относил к разряду слухов. Во-первых, чеченцы сами неплохо стреляли, во-вторых, женские бытовые неудобства для боевиков были совсем ни к чему, в-третьих, еще ни разу никто не видел «колготок» ни живых, ни мертвых.

— Эстонка.

Имя, затертое временем, тем более ни в коем разе не обязанное всплывать в памяти именно на войне, вдруг словно считалось с последнего ее письма: Кадри? Из эстонок только она стреляла так, чтобы стать снайпером. Но против своих? Впрочем, чеченцы тоже вроде свои…

Она?

Вернувшийся разведчик еще раз поскрежетал зубами возле него, потом поманил из «бэтра» фигуристую блондинку. Они скосили друг на друга глаза, одинаково сожалея о присутствии конкурента.

— Значит, так, господа журналисты. Снайперша…

Это еще ни о чем не говорит!

— Из Эстонии…

Конечно, нет. Просто не может быть, потому что не может быть никогда!

— Вашего возраста…

Ну и что? В Эстонии жило более миллиона человек, а из них половина мужчин, плюс старики, дети…

— Охотились за ней полгода. О ее виде просьба ничего не писать, а тем более не фотографировать: ребята патрон не жалели, но их понять можно – на прикладе двадцать одна зарубка. Прошу.

Словно к обеденному столу, пригласил жестом к расступившимся спецназовцам. Сейчас он увидит… Кого? Все же её? Какой?

— Прошу, — повторил полковник для него лично, потому что «протеже», ломая ножки на каблучках, уже спешила к сенсации.

А он не трогался с места. Боялся увидеть растерзанную, изуродованную пулями Кадри. Судьба не имела права готовить им такую встречу, поэтому там, у валуна, не она. Но даже если есть сотая, тысячная доля такой возможности…

— Вы идете или нет? – терзал разведчик.

Он не знает. Ноги не идут. Душа противится. Глаза не желают видеть. Сердце не готово знать.

Махнул рукой друг-начмед – иди же, а то вместо строительства дачи самого опустят в Клязьму!

Сделал несколько шагов. К Кадри, своей Кадри…

Или все же не к ней?

Остановился.

Да. Лучше не знать. Ему не надо идти туда, где, возможно, расстреляна в упор омоновцами его первая любовь. Девочка, у которой однажды распахнулся халатик. А тем более он не имеет права делать из этого сенсации. И сколько раз в своей репортерской работе он не обращал на подобное никакого внимания! Гнал строку. Делал «контрольный выстрел». 100 рублей за абзац…

 

…Я уволил его из агентства в тот же день, перечитав шквал сообщений о прибалтийском снайпере на сайтах наших конкурентов. Мне не нужен был толстый и ленивый корреспондент на острие событий – несмотря на то, что ему надо было достраивать дачу. Я не пожелал встречаться с ним по возвращении с войны, потому что отвечал за оперативность и достоверность информации и не имел права выслушивать оправдания своих подчиненных.

Однако к вечеру сам зашел к нашей лучшей стенографистке, написавшей заявление об уходе. Путаясь пальцами в кавказской вязаной шали, она попыталась рассказать о девочке Кадри и о том, что Москва лежит под ногами только в молодости и на Останкинской телебашне, а не когда смотрит наши новости, с этой самой телевизионной наркотической иглы распространяемые. И отказалась забирать заявление обратно.

Я ничего не стал менять в предыдущем приказе – просто издал новый. О назначении только что уволенного, самого толстого и неповоротливого репортера на должность начальника отдела. Морали и права. Именно там дольше всего оставалось вакантное место, на которое никак не мог найти руководителя: очень боялся ошибиться в чем-то главном, коренном, основополагающем в журналистике…