Давид Маркиш. Звонок, ещё звонок!

Мало кто усомнится в том, что изобретение телефона полтора века тому назад послужило прогрессу общества. Ещё бы: открылась непостижимая для сознания милого человека возможность общаться с далёким, а то и вовсе неразличимым за горизонтом собеседником не посредством жестов и диких криков, а болтать с ним по проводам. Встречались, правда, и тогда ретрограды, выступавшие против телефонии; они усматривали в бесовской новинке наступление на фундаментальные ценности, сохранившиеся в неприкосновенности с тех времён, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные полтинники. И то: кому прикипело поговорить, пускай себе пойдёт и поговорит. Я и сам так думаю — без телефонов наша жизнь была куда спокойней и уравновешенней. 

Более других исключительному открытию Александра Белла обрадовались в секретных службах — теперь их «слухачи» могли без помех собирать конфиденциальную информацию из первых уст. Аппарат Белла открывал перед секретными агентами великолепную перспективу технических усовершенствований «прослушки» — и так оно и вышло, и продолжается по нынешний день.

Советские люди, включая сюда и евреев, иллюзий по поводу телефонной связи не строили — всем без исключения было ясно, что ГБ может подключиться к любому номеру, и для этого согласие абонента абсолютно излишне: на то и щуки на Руси, чтоб не дремали караси. Мы в отказе предполагали, что наши телефоны прослушиваются, и избавиться от этого возможности нет, разве что напрочь отказаться от телефонных разговоров и перейти на голубиную почту. Но «Галина Борисовна», пожалуй, и на голубей нашла бы управу.

Моё предположение подтвердил один знакомый, бывший оперативник из Киева, вопреки недовольству начальства, женившийся на еврейке и за это уволенный со службы. А ведь ему светила долгосрочная командировка в Индию, и вот теперь, с этой женитьбой, всё сломалось в одночасье… Этот юдофил, технический специалист, осмотрел мой телефонный аппарат, поколдовал над ним, послушал позывные гудки и отбой, и вынес заключение: номер на прослушке. Теперь я был совершенно спокоен, сомнения меня больше не тревожили: каждое моё слово, произнесённое в трубку хоть шёпотом, хоть как, беспрепятственно долетало до ушей ГБ. Значит, можно было говорить прямо, не прячась и не тушуясь, и молчать, когда следовало держать язык за зубами. Теперь я достоверно знал о «прослушке», игра велась в открытую. Звонки на мой телефон, между тем, продолжали поступать, многие из-за границы. Эти заграничные разговоры, можно было не сомневаться, интересовали «слухачей» в первую очередь. 

Однажды я услышал звонок, снял трубку и услышал:

— Давид? Говорит рав Кахане. 

Я застыл с трубкой в руке, словно громом поражённый. Рав Кахане? Воюющий за русских евреев американский раввин, которого не устаёт проклинать как отъявленного разбойника и врага вся советская пропаганда? 

— Шалом, рав Кахане! 

— Я знаю, — сказал Кахане, — что ты отказник и борешься за выезд из Советского Союза в Израиль. Мы поможем тебе!

Ещё несколько слов — и конец связи. Кратко и обрывисто, как грохот выстрела.  

Молча глядел я на телефонный аппарат, словно бы ожидая, что он мне объявит, когда меня арестуют. Звонок Кахане — это последний звонок: сейчас выйду за сигаретами, и меня заметут. Во всяком случае, до вечера мне на свободе не гулять.

Руки чесались набрать номер, сказать ребятам, что Кахане позвонил. Это же не секрет от ГБ — они там всё слышали, в своей кабинке, или где они там подслушивают! Нет, не буду никому рассказывать, а то ребята подумают, что я хвастаюсь — мне рав звонил, а им нет. И, хотя это чистая правда, в отказе, не дай Бог, может разгореться самое вредное и опасное, что только есть в нашей жизни — зависть; от неё все беды и несчастья происходят на белом свете. От зависти Каин убил Авеля — от чего же ещё? 

Я спустился за сигаретами, вернулся — никто меня покамест не хватал и не сажал. Пуская дымок в потолок, я пытался совместить события, приведшие к звонку рава Кахане и его намерению мне помочь. После всех моих неудавшихся давних попыток унести ноги из России — через Польшу, через тянь-шаньское высокогорье в Китай, в Индию с группой изучавших местное наречие студентов, или нанявшись на китобойную флотилию «Слава», или завербовавшись в шахтёры на Шпицберген — реальной возможностью мне представлялось бегство на израильском круизном судне, заходившим то ли раз, то ли два раза в год в порт Ялты. Этот белый кораблик не швартовался к портовому причалу, а качался близ берега, на якорной стоянке. Мой план был опасен, но прям: ночью вплавь добраться до корабля, а там капитан, предупреждённый о беглеце, примет меня на борт. Этим планом я поделился с моим другом-художником Мишей, через два месяца после нашей поездки в Электросталь получившим разрешение на выезд и улетевшим в Израиль. План побега Миша обещал передать в Израиле «кому надо», а там уж как сложится… Сложилось, как видно, благоприятно, и рав Кахане взялся за дело. 

До сих пор удивляюсь не тому, что тот разговор не имел продолжения, а тому, как это меня тогда не посадили. Может, гебешная «прослушка» дала сбой — такое тоже могло случиться. 

 

     Зато другой разговор, без сомненья, был прослушан и зарегистрирован. Звонили из Израиля. Не знаю, кто это был, но уверен, что звонил «кто надо». 

— Давид, — сказала трубка, — меня зовут Моше. Вы знаете, кто такой Виктор Луи?

— Да, — я ответил. — Знаю. 

— Позвоните его жене Дженифер, — услышал я, — она вам скажет, выпустят ли вас. Записывайте телефон! 

Я записал номер, вернул трубку на место и сидел, путаясь в мыслях. Разумеется, я хотел узнать, выпустят ли меня или я тут так и сгнию, в отказе. Мечтал! Но при чём тут жена Виктора Луи — доверенного человека Кремля и, по слухам, генерала КГБ? Это, надо думать, было видней из Иерусалима, чем из окна моего дома на площади Белорусского вокзала. 

То, что звонивший из Израиля «кто надо» знал, что мой телефон прослушивается и наш разговор будет засечён, не вызывало во мне сомнений. И тогда непростой расчёт был сделан и на это. Зачем? Не обладая ни малейшей информацией, я не мог догадаться, сколько ни ломал голову. Но последовать совету и связаться с Дженифер следовало непременно — не прямо сейчас, не отходя от телефона, а, пожалуй, завтра утром. Мне нужно было прийти в себя от дикого предложения израильского инкогнито и переварить услышанное. Виктор Луи! Ничего себе… Десять с чем-то лет назад, в самом начале 1960-х, меня шапочно познакомил с ним на какой-то выставке художник Илья Глазунов. Луи, успевший к тому времени отсидеть в лагере, как говорили, «за анекдот» и вышедший на волю уже после смерти Сталина, работал корреспондентом шведской газеты — был почти иностранцем, и это, в зашпаклёванном от внешнего мира Советском Союзе, располагало к нему любопытных людей… С тех пор я с Виктором Луи нигде не пересекался, хотя слухи о его стремительной журналистской карьере — он почти за сутки до свержения Хрущёва передал об этом достоверную информацию на Запад — до меня доходили. Я был уверен, что-то далёкое знакомство на выставке не сохранилось в памяти Луи, и он и имя моё позабыл. 

Я ошибся. Возможно, перехваченный ГБ звонок из Иерусалима освежил память журналиста. Не менее вероятно, что и сам звонок, в той или иной степени, был инициирован Виктором Луи. Он, надо сказать, мыслил весьма неординарно для советского деятеля высокого ранга и был мастером на всякого рода придумки и затеи, а негласные контакты между «заинтересованными лицами» из спецслужб разных стран, что называется, поддерживались и имели место быть во все времена. 

Так или иначе, когда наутро я набрал переданный мне из Израиля номер, трубку снял сам Виктор Луи. 

Я: Доброе утро! Можно попросить Дженифер?   

ВЛ: Кто её спрашивает?

Я: Давид Маркиш. 

ВЛ: Давид, здравствуй! Это Виктор. Зачем тебе Дженифер? 

Вчерашний мой разговор прослушивался, поэтому темнить тут было нечего.

Я: Здравствуйте! Мне звонили из Израиля, советовали с ней созвониться.

ВЛ: А почему ты мне говоришь «вы»? Мы ведь перешли на «ты» когда-то. 

Это было маловероятно, я этого не помнил. Ладно, пусть будет «ты»… Дело приобретало ещё более загадочный оборот. 

Я: Ну, я думал, столько лет прошло…

ВЛ: Дженифер за границей, так что приезжай ко мне на дачу, в Баковку. Ну да, сегодня вечером и приезжай, часам к шести.   

Всю дорогу до Баковки, в битком набитом вагоне электрички, я думал, в который уже раз, о том, как круты и головокружительны извивы судьбы. Еврейский отказник, существо преследуемое и бесправное, вдруг оказывается в экстраординарной ситуации: вместо того, чтобы сидеть в кутузке или валяться в канаве с проломленным черепом, едет на встречу с опасным государственным человеком. Нечто подобное, в иных декорациях, происходит и с другими отказниками — мировые звёзды пишут им письма поддержки, в их убогие жилища к ним являются американские сенаторы, об их злоключениях изо дня в день пишут газеты свободного мира. Не попади они в отказ, оставаясь на своих инженерно-технических должностях в НИИ и промышленности, никто во всём свете о них бы не узнал и не проявил к ним ни малейшего интереса. Отказ, как это ни парадоксально, наполнил их жизнь борьбой, а сердца — гневом и ненавистью. Пожалуй, ни при каких иных обстоятельствах они не смогли бы занять в СССР такое особое место, огороженное забором надзора и слежки. Сами власти досадливо дивились этому нехарактерному для тоталитарного режима явлению: нас, почему-то, не трогали и всерьёз за нас не брались. Проще всего было бы отказников вместе с подавантами переловить и пересажать, а всех остальных евреев отправить, по сталинскому замыслу, на ПМЖ в Биробиджан — и закрыть тему… Может, Виктор Луи знает ответы на эти, проще пареной репы, вопросы: почему до сих пор не пересажали и не отправили. Может, и знает, да не скажет.  

В назначенное время я подошёл к воротцам в высоком зелёном заборе и надавил на кнопку звонка. Щёлкнул замок, дверь в воротцах отворилась. В глубине участка, на крыльце особняка стоял хозяин и приветственно махал рукой. Переступив порог, я двинулся к дому. Дверь за мной захлопнулась.

Луи провёл меня в гостиную — обставленную тёмной старинной мебелью, с высоким, как в музее, потолком комнату, мягко освещённую несколькими настенными светильниками. Зелёные луговые пейзажи и выполненные маслом тёмные портреты в золотых рамах — может, это были предки британки Дженифер — глядели со стен. На расставленной треноге мольберта был укреплён толстый лист фанеры, к нему была пришпилена политическая карта мира, испещрённая разноцветными шапочками кнопок. Тут же стоял круглый журнальный столик и два венских стула с гнутыми спинками. 

— Присаживайся, — сказал Луи и кивнул на столик. — Выпьешь что-нибудь? Виски? Может, саке — я на той неделе привёз из Японии. 

Мне очень хотелось попробовать саке, которое Виктор Луи привёз из Японии на той неделе. Я читал об этом рисовом самогоне в разных книжках, но, разумеется, никогда его в глаза не видел. Интересно же попробовать! Но пить что-либо в этом красивом доме — нет, ни за что: любезный хозяин ещё как мог отравить или опоить. Не для красоты же около дома, у гаража, стоит чёрная «Волга» со служебным номером «МОС». Нельзя тут ни пить, ни есть, если предложат — на всякий случай… 

— Я не пью, — сказал я не без сожаления. — Врач запретил. Ни капли. 

Хозяин понимающе улыбнулся, улыбка вышла чуть разбавленной сарказмом. Мне показалось, он догадался о причине моего нежелания выпить — Луи был проницательный человек. 

Разговор за журнальным столиком лился без помех и без запруд. Я решил никаких вопросов хозяину не задавать, ни одного — выжидать, когда он сам объяснит, зачем меня сюда пригласил, в Баковку. А он рассказывал, что строит бассейн в подвальном этаже дома, и что этот роскошный особняк перестроят когда-нибудь в детский садик, и о своих зарубежных разъездах по всему миру — например, на Тайвань, само название которого звучало для слуха советского человека как Венера или Нептун. Заметив, что я всматриваюсь в карту мира на мольберте, Луи с охотой объяснил, зачем она здесь: 

— Я отмечаю кнопками страны, в которых побывал однажды или по нескольку раз. На память, так сказать. 

Стран, не помеченных кнопками, на карте почти не осталось. 

— Вот последняя, это Япония, жёлтая кнопка, — продолжал Виктор Луи. — А до неё — Израиль, голубая кнопка. 

Тут я не удержался и нарушил данный себе приказ: вопросов не задавать. 

— Ты был в Израиле? — спросил я. Посмотреть на человека, побывавшего в Израиле, было для меня настоящим праздником. 

— Несколько раз, — легко ответил Луи. — Я туда езжу подлечить спину, на Мёртвое море. У меня проблемы с позвоночником. 

Ах, вот как! Ездит туда подлечиться, как в Малаховку или к себе в Баковку. Ничего себе… 

— Как-то раз в Тель-Авиве, — продолжал между тем Луи, — ваши передали мне список и просили помочь этим людям уехать. 

«Ваши», я подумал, это значит «наши» — израильтяне. Кто ж ещё мог его о чём-то просить в Израиле? Выходит, дело, я тоже — «наш». Сидя в Москве, на цепи, хорошо почувствовать себя израильтянином хотя бы ненадолго. 

А Виктор достал из ящичка, прикреплённого к донцу журнального столика, лист бумаги с машинописью и протянул его мне. 

— Вот этот список, — сказал Луи. — Здесь двадцать одно имя, бóльшая часть уже уехала, кое-кто остаётся. Ты в списке. Вы уедете, если ты и твоя мама будете сидеть тихо. Я тебе позвоню за две недели до того, как вы получите разрешение. 

Я молчал, словно язык проглотил. Конечно, я не верил ни единому слову Виктора Луи — но мне так хотелось верить! Может, и вправду, выпустят, если он «поднажмёт»? Тихо сидеть мы не станем, в этом я был уверен: приказы высшего начальства назад не отыгрываются, и если «наверху» решат нас выпустить — выпустят, пусть даже мы спалим чучело Брежнева на Красной площади. Ну, не Брежнева, так Карла Маркса — какая разница. Спросить, когда, через сколько недель, месяцев или лет можно ждать звонка — нет, нельзя спрашивать, такой вопрос поставит меня в зависимость от этого опасного господина. 

Пока я пытался свести разбежавшиеся мысли воедино, Виктор Луи, вольно сидя на своём венском стуле, под картой мира, рассуждал о том, что мне не стóит в Израиле идти жить в кибуц, что мне нужно хорошенько подумать о материальной стороне и вывезти с собой для продажи две-три дорогие древние иконы — Глазунов сможет мне помочь их найти. Он так говорил, как будто я уже получил разрешение и поднимаюсь по трапу в самолёт, вылетающий из Шереметьево в Вену. 

Время незаметно шло за разговором, сумерки за окнами сгустились в темень. Речь о Дженифер не заходила, как будто не она послужила поводом для этой странной встречи. 

— Ты на машине? — спросил Луи, поднимаясь из-за стола.

— Нет у меня никакой машины, — сказал я. 

— Тогда я довезу тебя до Кутузовской, — предложил Луи. — Там можно взять такси. 

Мы вышли из дома. Луи вывел из гаража низкую двухместную машину и распахнул изнутри пассажирскую дверцу:

— Садись! 

Машина мощно взяла с места, выкатилась за ворота и помчалась, гудя мотором. 

— Как тебе машина? — спросил Виктор. — Нравится? 

— Хорошая, — сказал я, не кривя душой. 

— Да, очень, — сказал Виктор Луи. — Это «Порше». Гонорар за «Двадцать писем к другу». 

 

     Мой отказ закончился почти через год после той поездки в Баковку; за это время немало воды утекло и в Москве-реке, и в Иордане. Мы с мамой получили разрешение на выезд, обязавшись покинуть пределы «доисторической родины» за три дня, не считая вклинившегося воскресенья. В противном случае нам грозила оплата расходов государству за нашу с мамой учёбу в ВУЗах, а это исчислялось многим тысячами и было неподъёмно.