Игорь Губерман о Венгрии. А под каштанами — пещеры

Опубликовал: Редакция Сайта в Антисемитизм, Литературная гостиная 27.06.2019

А под каштанами – пещеры

Прямо накануне отлёта вдруг вспомнил я, что уже давно знаю одного гражданина той страны, куда мы собрались в лечебных целях.

В Иерусалиме был какой-то вечер, на котором выступал Любимов.

После завязалась лёгкая пьянка, я подошёл к нему со своим стаканом и сказал слова, которые он встретил весьма приветливо.

«Юрий Петрович, – нагло попросил я, – позвольте с вами чокнуться. Вам это хуйня, а мне – мемуары».

Потом я в качестве шофёра привозил к нему Зиновия Гердта и вдоволь понаслаждался неспешной беседой двух этих замечательных людей.

Потом ещё (совсем недавно) мы с ним встретились в доме наших общих друзей – ну, словом, с этого я начал не затем, чтоб ненароком похвалиться, а к тому, что мы летели в Венгрию.

У жены моей неладно с лёгкими, а там под Будапештом объявилась (мы об этом слышали впервые) некая подземная пещера, для таких больных целительная. Постоянная в ней температура – 14 градусов (по счастью – плюс 14), а влажность – 98 процентов. Если посидеть в ней каждый день по три часа, то будет изумительный эффект – мы это всё прочли в рекламе и польстились.

По своему глобальному невежеству я ничего почти о Венгрии не знал. Поэтому все первые дни сидел в гостинице (на острове посреди Дуная) и читал усердно книжки, мне заботливо принесенные местными друзьями. Оказалось, что и раньше что-то я слыхал или прочёл, только теперь это совсем иначе зазвучало – и гораздо убедительней. И было увлекательно узнать – а впрочем, я немедля этим поделюсь. Прости меня, читатель, если это всё давно тебе известно.

Венгры появились в Европе в 9 веке, прибредя огромным племенем из Зауралья и Сибири. Их ближайшие сородичи (по языку) – это ханты и манси, удмурты и мордвины.

О причине, побудившей необозримое скопище людей уйти в неведомые дали, учёные спорят, а меж тем языковое угро–финское единство учиняет фестивали, конкурсы и всякое общение между такими нынче разными народами. Я вдруг себе представил очень ясно, как какой-нибудь певец из Удмуртии, повидав жизнь венгров, молча проклинает своих древних предков за нерешительность в те годы общего исхода.

Я как раз недавно в Салехарде наблюдал и хантов, и манси, теперь вот оказался среди их по сути родственников. А разницу легко себе представить. Летописи, кстати, подтверждают это великое переселение, ибо по дороге, длившейся годами, всякие случались мелкие войны, столкновения и дружелюбные союзы.

А про венгров нашей современности узнал я нечто вовсе новое – признаться, поразившее меня.  Ко времени угасания Первой мировой войны в России оказалось чуть не полмиллиона военнопленных венгров.

Сведущие люди объяснили мне, что венгров гнали на фронт при очевидной нехватке оружия для них, еды, одежды и транспорта – отсюда и такое количество сдававшихся в плен. И именно они сделались крепчайшей опорой молодой советской власти.

Даже в штурме Зимнего уже участвовали венгры.

Дух миражей, навеянный  революцией, глубоко проник в их души. Когда в апреле 18 года только что образовалась Красная Армия – в ней было всего двести тысяч человек, венгров было в ней – уже 85 тысяч.

В сорока крупнейших городах России возникали воинские формирования венгров, вставших за революцию. И отнюдь не только латышские стрелки охраняли Кремль, работали в ЧК, подавляли восстание эсеров, воевали всю гражданскую войну – венгров среди тех, кто насаждал советскую власть, было несравненно больше.

Это безумно радовало Ленина, который всю Россию почитал за спичку, которая разожжёт всемирный пожар. Воины – интернационалисты (так их называли в то время) были очевидным признаком сбываемости этой жуткой утопии.

А для коренных россиян они все были на одно лицо – отсюда, очевидно, и тот миф о повсюдных латышах, что засел когда-то напрочь в заскорузлом моём сознании – да и не только, впрочем, моём. А всего их в Красной Армии было более ста тысяч, даже в дивизии Чапаева воевало множество венгров.

И только здесь я услыхал впервые, что в нашем лагере (мира, социализма и труда) Венгрия была  «самым весёлым бараком». Отсюда и восстание лагерное подняли они первыми. В 56 году. В крови утопленное, замолчанное миром восстание. И я рад был узнать, что его подняли студенты. И сперва ведь к этому прислушались в Кремле, и вывели большую часть советских войск, но всё не прекращались наглые демонстрации и митинги, и на маленькую Венгрию обрушилось целое войско – несколько десятков тысяч солдат и шесть тысяч танков.

Это здесь был впервые опробован автомат Калашникова.

Восставшие венгры вполне в духе времени требовали, в сущности, немногого – социализма с человеческим лицом. Только чтоб лицо это было не русским и не еврейским. А все советские солдаты, между прочим, были искренне убеждены, что борются они с поднявшим голову фашизмом. А венгры до сих пор помнят с гордостью и отмечают этот яростный порыв к свободе.

Ну, а нас с женой из Будапешта повезли в город Тапольцы, где были вожделенные целебные пещеры. Километров двести мы проехали по густо зелёной Венгрии (для моего израильского взгляда это было чудом), по дороге, огибая озеро Балатон, налюбовались дивными курортными городками, даже рюмку местной водки палинки я выпил на одной из остановок. А потом был небольшой провинциальный  город, окружённый невысокими горами, и гостиница, стоявшая на подземных пещерах. В них надо было сидеть по три часа в день.

Изумительно красивой оказалась эта сеть огромных пещер. Тысячелетия назад здесь протекал могучий поток, оставивший после себя дно из мелкого галечника и невероятно театральные своды сегодняшних пещер, бывшего своего русла. Бесчисленные вымоины, впадины самых прихотливых очертаний, даже небольшие пещерки – память о растворявшихся породах. И повсюду – узкие удобные кровати для больных (астмой, бронхитом – список весьма велик). По три часа надо сидеть – лежать в чистом подземном воздухе. Большинство пациентов мирно спит в этом уютном подземелье, повадился там спать и я. А так как я во сне храплю неистово, то вскоре после моего засыпания обитатели нашей пещеры тихо перебирались в соседние. Так, во всяком случае, объясняла мне жена опустелость нашего обиталища.

А ещё возле гостиницы был отменный парк из неизвестных мне деревьев. Нет, каштаны я различал по висящим на них плодам, и сосну от ели я отличаю почти сразу, но тамошние узнавал не все. Забавно, что всего метров через двести – триста от наших целебных подземелий находилась ещё одна сеть пещер, и там текла река, где-то впадавшая в городское озеро. Она описывала под землёй некий круг, и по нему можно было прокатиться на лодке. Я, конечно же, туда повлёкся. Лодка оказалась аккуратно склепанным цинковым корытом, к ней вручили мне весло. Я сперва огорчился было видом этой лодки, но быстро понял, что деревянная мгновенно истрепалась бы в щепки, плывя по узкому каналу и непрерывно ударяясь о каменные стены. А когда я с трудом (и восторгом) совершил этот плавательный круг, на берегу меня ожидало приятное происшествие.

На пристани стояла очередь желающих прокатиться, и была то – русская группа туристов. Меня узнали, тут же завязалась фотосессия, и первая из окликнувших меня с гордым пафосом произнесла подругам: «Я знала, что сегодня случится что-то необыкновенное!». Так что семьдесят ступенек наверх я поднимался очень окрылённо.

После мы вернулись в Будапешт. Я не слишком тяготел к архитектурным красотам города, мне хотелось выкурить сигарету всего в трёх местах, и нас с женой свозили туда.

Прежде всего я хотел постоять у дома (хотя дома уже нет), где родился Теодор Герцль. Эта безусловно историческая личность вызывала у меня очень странные чувства.

До тридцати четырёх лет –  процветающий и остроумный журналист с высшим юридическим образованием, автор нескольких успешливых пьес, убеждённый сторонник ассимиляции евреев и растворения их в народах, среди которых они живут.

Потом была идея поголовного их перехода в христианство и запись (кажется, в дневнике), что «идеи в душе моей крались одна за другой».

Ещё одна цитата о нём:

«В то время, как говорили, будущий вождь сионизма был пижоном, денди с бульвара, обожал слушать оперы Рихарда Вагнера, модно одеваться, сплетничать в кафе и фланировать по проспекту.» А в 1894 году, будучи в Париже корреспондентом какой-то газеты, он стал свидетелем дела Дрейфуса. Даже присутствовал на гражданской казни этого облыжно обвинённого офицера–еврея: с него публично сорвали знаки отличия и сломали его шпагу. Герцль ничего ещё не знал о невиновности Дрейфуса и поразило его другое: толпа народа, кричавшего «Бей евреев!».

Вот тут и ощутил он ту жёсткую убеждённость, за которую впоследствии его прозвали «сумасшедшим мечтателем». Спустя всего года полтора появилась его знаменитая книжка – «Еврейское государство», сразу же переведенная на несколько языков.

А вот история, рассказанная самим Герцлем: он читал эту нетолстую утопию своему близкому другу – тот вдруг заплакал и убежал. А после объяснился: «Он подумал, что я сошёл с ума и, как друг, был сильно огорчён моим несчастьем».

С той поры вчерашний журналист и драматург отдался без оглядки идее создания еврейского государства. Он был готов основать его где угодно – на Кипре, в Африке, совсем не обязательно в Палестине. Помешали соратники (их возникло множество). Он принялся убеждать банкиров, он виделся с турецким султаном и немецким кайзером, с министрами Англии и России.

Он проявлял вулканическую энергию и чрезвычайное личное обаяние. Ему сочувственно кивали и отвечали уклончиво. Он собрал в Базеле первый Сионистский конгресс (поставив, кстати, непременным условием, чтобы все явились во фраках).

После чего записал в дневнике: «В Базеле я создал еврейское государство».

А как его во всём мире поносили раввины разных уровней известности! Ведь всё, что он пытался сделать, было прерогативой Мессии – уж не возомнил ли он таковым – себя, земного выскочку?

Зачем я это всё пишу, я объясню немедленно.

Сверхценная идея и маниакальная одержимость ей – немедленно вызывают у психологов (и психиатров) настороженное внимание. Таким, очевидно, и казался Теодор Герцль тем сановным и влиятельным лицам, у которых он просил понимания и поддержки. Справедливо отчасти: в то время это выглядело, как беспочвенный бред.

И мне кажется, что случай Теодора Герцля – это действительно явление высокой и благородной свихнутости сознания. А бранить и осуждать меня можно сколько угодно, только именно от восхищения этим замечательным душевным расстройством я и хотел постоять у дома Герцля. Тем более, что его маниакальная мечта впоследствии блистательно сбылась.

Тут я невольно вспомнил одну дивную байку (легендарную, скорей всего) про Бен-Гуриона. Ему принесли на утверждение какой-то грандиозный проект, на который уже и деньги нашлись, и был большой список очень известных участников.

Но он отказался подписать этот проект.

Его спросили удивлённо – почему?

В этом списке нет ни одного сумасшедшего, якобы ответил он, а значит – ничего не получится.

Вторым местом, где я хотел побывать, был дом, в котором жил и работал Рауль Валленберг.

Уже и книги о нём написаны, и огромное количество статей, сняты фильмы, поставлены в десятке городов мира памятники ему, приколочены мемориальные доски, только что бы я ни прочитал, снова и снова захлёстывает меня восторженное изумление его подвигом. Он ведь меньше, чем за год своего пребывания в Будапеште спас от верной гибели несколько десятков тысяч евреев. И целиком – население городского гетто, где ожидали вывоза в лагеря (точнее – в газовые камеры и печи) пятьдесят тысяч евреев – смертников.

Он приехал как первый секретарь шведского посольства и почти сразу по приезде принялся выдавать евреям внушительные бланки с гербом Швеции посреди листа. Это были охранные паспорта – свидетельства того, что предъявителю разрешён въезд в Швецию и он только ждёт отправки. Нет, евреи не толпились возле виллы, нанятой Валленбергом для работы – всё происходило в глубочайшей тайне: спасительные паспорта развозили и раздавали его сотрудники.

Он снял в Будапеште тридцать домов, на которых значились вывески:

«Шведский культурный центр»,  «Шведская библиотека» и другие охранные наименования – всё это были жилые дома для приюта и укрытия множества еврейских семей. Туда доставлялось и продовольствие, и лекарства. Он учредил больницу, где работал врачи разных профилей. Он снял три больших склада, ибо еда и лекарства привозились и в гетто.

Он общался с невероятным количеством самых разных людей – от венгерского начальства до гестаповцев, ибо был человеком невероятного обаяния и такой же находчивости в разговорах.

Он как-то даже с Эйхманом пообедал. Подробности их застольного разговора никому, естественно, не известны, но в чьих-то воспоминаниях промелькнула одна фраза Эйхмана, много сказавшая о его глубинном мировоззрении. Рауль Валленберг выразил, очевидно, осторожное сожаление, что так много людей подвергается унижении и арестам, на что Эйхман добродушно возразил:

– Но ведь евреи – не люди.

Эйхман приехал в Венгрию, чтобы ускорить отправку евреев в лагеря, и очень успешно выполнял свою задачу (был он эффективным менеджером): всего за два месяца на верную смерть были депортированы  450 тысяч венгерских евреев.

А Валленберг множил и множил охранные паспорта. Он писал своей матери, что сейчас переживает самое интересное время в его жизни. Он порой даже вытаскивал несколько десятков людей из толпы, уже собранной для отправки в лагерь.

Его спасало его мужество, уверенная настойчивость и дипломатическая неприкосновенность. Очевидно, он щедро раздавал взятки разного рода высоким чинам, но кого-то удавалось напугать и неизбежным возмездием – Красная Армия уже была совсем близко, Будапешт периодически бомбили. Только его усилиями обречённых обитателей гетто не успели отправить в печи Освенцима.

А когда пришла советская армия, то Валленберг таинственно исчез.

Очень нескоро выяснилось, что его арестовали сотрудники Смерша и тайно перевезли в Москву.

Он более двух лет содержался в тюрьмах то Лубянки, то Лефортово, а добивались от него – скорее всего, просто сотрудничества. Он ведь очень много знал, ибо с великим множеством людей общался.

А после категорического отказа – застрелили.

Или вкололи яд – была при Лубянке и такая специальная лаборатория. К архивам доступа нет, а домыслы множатся до сих пор.

Третье место тесно связано со всем, рассказанным выше. Оно находится на берегу Дуная. Дело в том, что в конце сорок четвёртого года в Венгрию вошли немецкие войска. Их раньше тут не было – ведь Венгрия была союзником Гитлера. Но адмирал Хорти, правитель Венгрии, объявил всенародно, что его страна выходит из войны, и тогда в страну вошли немцы.

Тут же произошёл, естественно, государственный переворот, и во главе правительства стал некий Салаши, глава фашистской партии  «Скрещённые стрелы».

Начались еврейские погромы.

Салашисты отлавливали евреев на улицах и врывались в квартиры.

Каждый день под вечер на берег Дуная приводили пять – шесть десятков схваченных евреев, связывали их по трое и стреляли в среднего. Он падал в воду, увлекая двух других – спастись у них возможности не было.

В память этих погибших на берегу Дуная стоит очень необычный памятник.

Это пар тридцать женских, мужских и детских туфель и ботинок разного фасона и размера. Они сделаны из железа и напрочь прикреплены к невидной (под землёй) железной полосе.

Они распахнуты, как будто их только что сняли с ноги. Это потрясающее зрелище. В памятные дни возле них зажигают свечи.

Тут я и выкурил свою третью экскурсионную сигарету.

Больше никуда идти не хотелось, хотя в Будапеште полным полно различных туристических соблазнов.

А после мы уехали – с великой благодарностью к этой зелёной процветающей стране. Бог даст, мы ещё приедем сюда.