Ян Топоровский. АНГЕЛЫ КАРЛАГА

В оперативном приказе народного комиссара внутренних дел Союза ССР от 15 августа 1937 года за № 00486 есть следующие пункты:
12) Жены осужденных изменников родины подлежат заключение в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5-8 лет.
13) Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД, или водворению в детские дома особого режима Наркомпроссов республики.

«Социально-опасными» были Мариам Анцис и ее десятилетняя дочь Вале Муллер, на которых распространялись пункты 12 и 13 оперативного приказа. И таких детей в те страшные годы было не счесть!

Телеграмма

Они всегда любили отдыхать рядом с Одессой, в Люсдорфе. Может быть, потому, что любили море, а может, потому, что Валин папа — Завель Иосифович Муллер — родился в Одессе, а мама Мариам Лазаревна Анцис жила там с 14 лет. Потом семья переехала в Харьков, из Харькова папу послали в Сталино (Донецк), а затем — в Красный луч, а маму по окончании харьковской Промакадемии легкой промышленности направили в Мариуполь директором швейной фабрики. Вот так они и жили в разных городах. Даже отдыхать вместе получалось не часто.

В тот 1937 год папа снова не смог с ними поехать. И Валя с мамой уехали на отдых одни. В доме отдыхе Вале очень нравилось: взрослые собирались в группы, обсуждали события в мире, — и никто Валю не пичкал советами и кашей.

Однажды она пришла в свою комнату и видит, что взрослые опять собрались, но ничего уже не обсуждают, а только плачут. В руках у мамы телеграмма от бабушки: «Выезжай немедленно ребенка». Пока Валя вчитывалась в строчки, принесли билет на поезд и они с мамой тут же уехали.

Дома все было перевернуто вверх тормашками. Вещи из диванов и чемоданов раскинуты по полу. Первым делом Валя поинтересовалась: «Где папа?» А в ответ: «Он потерялся.» Она присела на стул и задумалась: почему это взрослые искали папу в шкафу и в диване?! В чем дело? Но объяснения этому не нашла. А вот опять задавать вопросы не стала: поняла, что взрослые зачем-то ее обманули.

Если ребенок виноват

Мариам Лазаревну освободили от директорства. С заводской квартиры их выселили в коммуналку, где отвели — маме, бабушке и Вале — всего одну — холодную, над подъездной аркой комнату. И еще кусочек общей — проходной кухни. Мама устроилась швеей на свою же фабрику и так они надеялись прожить 1937 год. Но в ночь с 11 на 12 сентября за ними пришли. Причем явился знакомый по фамилии Куница, а с ним еще один энкавэдэшник, молчаливый, а за ними — соседи-понятые. Куница сказал Вале и ее матери: «Собирайтесь!». «Мы не можем», — ответила мама и показала на пустые чемоданы. Куница без лишних слов стал упаковывать чемоданы. Он почему-то совал в Верин чемодан все, что попадалось под руку: ее шелкое платье, мамино шелковое платье, ее кофточки, мамины кофточки… Девочка поинтересовалась у Куницы: «Зачем мне мамины вещи?». Энкавэдэшник ответил: «Пригодится!» Больше всего вещей он собрал для Веры. Потом защелкнул чемодан и вопросительно посмотрел на женщин. Тут слово взяла бабушка Зельда Шлемовна: «Если ребенок виноват, то я уж тем более виновата!» Куница согласился: «Хорошо, поехали все вместе».

У ворот дома стояла машина. На заднее сидение сели мама и бабушка, на переднее (за руль) Куница, а рядом с ним молчаливый, второй. К нему на колени пристроили Веру с вещами.

Машина ехала очень быстро. Так быстро, что пролетела, казалось, всего минута. Потом машина резко остановилась. Молчаливый открыл дверь и вытащил Веру с вещами. И тут же автомобиль рванул дальше. Крик мамы и бабушки остался висеть в воздухе.

Слезы ангелов

Так вот почему машина ехала всего одну минуту. Детприемник НКВД находился на той же улице, где проживала их семья.

Валю ввели в очень светлую комнату. Она вся была заставлена кроватями. На них вповалку лежали девочки разных возрастов — и все ревели. Только одна девочка, ангелочек двух лет — красивая, беленькая по имени Валечка, стояла посреди комнаты и рыдала: «Мама, мама, мама…» Ангелочек был одет в ночную рубашку, перевязанную платочком. (Ангелочек отказывался от еды, все рыдал, звал маму, и вскоре, буквально через несколько недель, на глазах всех детей, умер от тоски).

На следующий день девочки обнаружили, что рядом с их комнатой, есть еще одна — для мальчиков. Среди подростков был мальчик Толя, лет пятнадцати, очень высокий, и, может быть, выглядел старше своих лет. На следующее утро он вошел в комнату девочек, попросил их назвать адреса родственников, быстро записал и ушел.

В воскресный день взрослые оставляли детей одних — правда, назначали дежурных на ворота. И в тот день на ворота поставили маленького, рыженького, щупленького в пилотке, смастеренной из газеты, подростка. (Кстати, в этом детприемнике было очень много рыжих детей. По всей видимости, рыжих не разбирали, если находились желающие усыновить детей.) Так вот пятнадцатилетний Толя, легко отодвинул в сторону рыжего мальчишку на воротах (может быть, тот принял Толю за энкавэдэшника. Они шныряли туда-сюда все дни и ночи: привозили и увозили детей) и ушел из детприемника. Когда обнаружили пропажу, начали допрашивать детей: кто-что видел, кто-что знает. Никто ничего не сказал.

Вечером Толя вернулся. Оказывается, весь день просидел на главпочте: сообщал по адресам, которые получил от девочек и мальчиков, что дети находятся там-то и там-то. Потом Толю куда-то увели. Он, еле живой, объявился через три дня. Лег на кровать и прошептал Вале: «Били мешками, чтобы следов не осталось».

Когда сходят с ума

Прошло несколько дней. Вдруг (а с крылечка, где стояла Валя, хорошо видны ворота) во двор входит женщина, точь в точь — бабушка Зельда. Валентина закричала: «Бабушка!» Но женщина бросила не узнавающий взгляд на внучку, и быстро прошла мимо, в управление. Вскоре бабушка Зельда также быстро прошла обратно. Валя опять закричала. Но женщина — ноль внимания, и быстро за ворота. Больше Валя ничего не помнила. Очнулась на стуле: кто-то сует ей нашатырный спирт — и все взрослые вокруг говорят, что девочка померещилось и она на нервной почве помешалась. Но Валя точно знала: это была ее бабушка.

После того, как она сошла с ума, всех детей вывели во двор, а там столы, а за столами тети и дяди. Детей сфотографировали в анфас и в профиль, сняли отпечатки пальцев, потом мальчиков постригли наголо, а девочек — коротко. Один за другим их (от 2 до 15 лет) выстроили в очередь к столам. Дяди и тети стали требовать от детей отказаться от родителей. Может быть, кто-то и поставил свои каракули на бумаге. Валя таких детей не помнит. Но она хорошо помнит, как подошла ее очередь, как она подошла к столу, потом обернулась назад и увидела Толю, который показал ей кулак.

Ножом по живому

К вечеру, ближе к сумеркам детей погрузили в грузовики. Приказали пригнуться, так чтобы не было видно, но на всякий случай накрыли еще и брезентом. Машины тронулись. Брезент тихо вздымался от детского дыхания и ухабов. Под ним было много детей, среди них Толя, Алла Левина, Валя Муллер и маленький, тот самый, еще живой ангелочек Валечка, с именем мамы на устах. Их привезли в город Сталино. Выгрузили во дворе красивого дома — сталинского детприемника. В здание их не пустили. Туда помещали совсем маленьких — примерно до пяти лет. Они остались в большом дворе. Весь двор был забит детьми со всего Донбасса. Было сравнительно тепло и дети сидели на узлах и чемоданах. Валентина держалась поблизости от своих друзей — девочки Таси, с которой познакомилась еще в пионерском лагере, и ее пятилетним братом Борей. Борю они держали крепко за руки, чтобы его не могли отодрать.

Именно там, в Сталино, Валентине было по-настоящему страшно. Там разъединяли братьев и сестер, отдирали детей друг от друга и увозили в разные стороны. В ту ночь над Сталино стоял душераздирающий детский крик. Валя, Тася и Боря цеплялись друг за друга. В тот час они Борю не отдали. Потом детям сказали, что есть кровать, где они могут поспать. Их повели в дом — показали место. Кое-как трое детей уместились на узкой кровати. Борю положили между собой и заснули. Когда девочки проснулись, Бори с ними не уже было — его увели. Вот так резали по живому. Через много лет мама Валентины рассказала, что Борина мама получила извещение, что ее сын умер от скарлатины.

Малолетние троцкисты

Группами, по семь-восемь в каждой их отправляли в детдома России. Во главе группы — сопровождающий, которого дети называли «дядя». Но самое удивительное, то, что в разных группах — разные «дяди», но под одним и тем же именем, отчеством и фамилией: Иван Иванович Иванов. Путь начинался вечером, на грузовиках, в кузове под брезентом — затем вокзал и поезда (причем только местные) с пересадками до места назначения. Потом опять перрон, но уже не вокзала, а полустанка и кузов грузовика. Слава богу, что брезента в нем не было.
Группу Вали привезли в город Белый (некогда Белоруссия, затем уже Тверская область) расположенный недалеко от Смоленска. Их привезли под вечер. Окна трехэтажного здания детдома были открыты и, как только машина въехала во двор, из дома раздалось детское скандирование: «Троцкисты, троцкисты, троцкисты!».

Утром перед Валентиной поставили ведро с водой и сказали, что ее очередь быть дежурной. Мыть полы маленькая троцкистка не умела: разлила воду и стояла над ней. А дети вокруг хлопали в ладоши: «Ха-ха-ха!». Хорошо, что девчонка, кровать которой находилась рядом с Валиной, научила ее мыть пол. Но вскоре от мытья полов ее освободили. И вот почему.

Завель Иосифович Муллер, папа Валентины, всегда пичкал дочь стихами. Она наизусть знала Чуковского и других детских поэтов. Но еще больше папа любил приключения барона Мюнхгаузена — и тысячу раз рассказывал их Валентине. Однажды Валентина начала рассказывать про приключения барона девочке-соседке. Собрались дети, слушали. С того дня никто над ней не издевался и даже не посмеивался: все только и просили рассказать про Мюнхгаузена еще что-нибудь. Рассказы о бароне закончились телеграммой: «Не отправляйте ребенка дальше. Я освобождена. Еду за ней. Анцис».

Бабушка Валентины и ее мама носили одинаковые фамилии. И Валентина первым делом решила, что телеграмму прислала мама: ее освободили. Ведь с самого начала этой истории — и дети и взрослые — были уверены, что это арест — это случайность, ошибка. Ребята постарше, такие же дети изменников родины, как и Валентина, поднялись духом: «Освобождение идет.»

Но телеграмма телеграммой, а за Валентиной все не приезжали… Потом Вале объяснили, что за ней не приедут в Белый, ее ждут в Смоленске. Но отправить ее не с кем. Так — в ожидании — до Нового года. Вскоре в Смоленск поехала учительница из соседней школы. Ее и их маленького ребенка в Смоленске ждал муж. Этой женщине и поручили взять с собой Валентину.

Была зима, снег… Они ехали на подводе и всю дорогу женщина причитала: «Вот, навязали мне детдомовку. Что же будет, если никто детдомовку не встретит. Как тогда?» — и не находя ответа на свои собственные вопросы — пускалась вплачь. А с ней плакала и Валентина. Потом они пересели в на поезд. Теперь уже в вагоне учительница причитала, что навязали ей детдомовку — и в конце рассказа — опять в слезы. А Валентина все смотрела в окно: снег с дождем, дождь со снегом… Встретят или не встретят?

Валентина надеялась встретить маму, а увидела бабушку, вернее, вначале турецкий бабушкин платок с «висюльками-огруцами». И сразу же в крик: «Бабушка, а где мама?» А бабушка Зельда тихонечко: «Ну как где? В тюрьме».

В погоне за внучкой

Бабушку Зельду освободили через пять дней после ареста. Что послужило причиной, можно только гоадать. Быть может, потому что старых не брали, а может потому, что в она в «списках не значилась». На прощание ее предупредили, чтобы она «жила тихо». Она и стала жить как наказывали, и, словно немая, искать свою внучку. Она обратилась к Кунице (впоследствии благодарно вспоминала: «Он ничего не говорил, но направлял».) Куница направил Зельду в детприемник, где содержались арестованные дети. А еще Зельду предупредили: никаких контактов с внучкой. Потому она и прошла мимо Валентины, с невидящим взглядом. В управлении детприемника, куда она принесла подготовленные для освобождения девочки, бумагами, ответили: приходите за внучкой такого-то числа. Она пришла, но услышала: «Только вчера увезли.» Намекнули: «В Сталино.» Бабушка переоформила документы и махнула в Сталино. А там точно такая же история: «Приходите такого-то числа, но никаких контактов» , а потом: «Только вчера увезли.» Она стала искать дальше, но никакой информации получить не могла. Стоп-машина.

О семейном враче Морисе Самойловиче

 

Детская память Валентины сохранила о том времени только добрые воспоминания: «Нас окружали хорошие люди. Говорят, что в таких случаях, друзья сразу переставали здороваться. Кто-то, может, и не здоровался, я не знаю, но у нас был семейный врач, еврей, Морис Самойлович, фамилию не знаю. Пожилой человек, такой вот крупный, к нему съезжались со всех деревень — он всех лечил. Мы, конечно, к нему уже старались не обращаться. Но однажды слышу — по скрипучей лестнице: «пых, пых, пых» — кто поднимается, и тяжело дышит. Бабушка открыла, а там — Морис Самойлович. И безостановочно ворчливо: «Что это вы мне ничего не сказали?! И я такой толстый должен сам к вам идти. Да еще по лестнице подниматься!» Вы знаете, как он помогал нам. Он нас просто спас. После его посещений мы с бабушкой находили под скатеркой, салфеткой или еще где-нибудь находили денежки. Я не знаю, что с ним стало потом, наверное его постигла такая же участь, как всех тех, чьим семьям он помогал.
А потом пришел милиционер. Он должен был опечатать комнату — нам разрешалось жить только на кухне. Перед тем, как опечатать комнату милиционер сказал, чтобы я забрала только свои вещи — остальные он должен был внести в опись. Но пришел абсолютный балда. В комнате стояли два ящика с книгами. Книги были необыкновенной ценности. Но на книги он не обратил внимания: забирайте и читайте! А вот рванные фильдеперсовые чулки, которые мама складывала, чтобы заштопать, когда будет свободное время, он дотошно пересмотрел и пересчитал, а потом затряс, как веской уликой: «Шестнадцать пар, буржуи проклятые!» — и внес их в опись. Три с половиной года мы жили на деньги, вырученные от продажи наших книг».

Сквозь тюремное окошко

Это случилось еще до того, как Зельда Шлемовна привезла домой Валентину. К водопроводному крану, где она набирала воду, подошла еще одна женщина с ведром и тихо сообщила бабушке, что она — фельдшер, работает в тюрьме и видела ее дочь. Незнакомка сказал, что может быть между ними связующим звеном, но никаких вещей, никаких передач, никаких писем — все только устно. Бабушка ничего на это не ответила. Испугалась провокации. Потом она поехала за внучкой. И уже тогда — после того, как Зельда и Валентина -оказались дома, попросила фельдшерицу передать в тюрьму, что все в порядке. Фельдшерица передала, но теперь уже не поверила заключенная. Она тоже боялась провокации. Тогда фельдшерица устроила им свидание.

Был гололед, моросило. Бабушка и внучка подошли к зданию тюрьмы, остановились на противоположной стороне улицы. В эту минуту в кабинет фельдшерицы ввели Мариам Анцис. Фельдшерица отодвинула занавесочку на зарешеченном окне, и бабушка Зельда и дочь Валентина увидели бледное лицо матери со слезами на глазах. А Мариам две фигурки на улице: по лицам бабушки и дочери тоже текли слезы.

Могила для именного оружия

Во время революции Завель Иосифович Муллер находился в Одесском подполье. На него возлагалась переправка оружия в отряды. И это ему хорошо удавалось. Когда красные победили, командир или комиссар какого-то отряда наградил Завеля Иосифовича именным оружием: «Муллеру за то-то и то-то».

Следует напомнить, что одно время секретарям городских, областных и центральных комитетов партии, и другим высокопоставленным чиновникам выдавали оружие. Но потом, когда Сталин сообразил, что вооруженные большевики, могут представлять (в теоретическом смысле) опасность для него лично, было отдано указание «разоружить» секретарей партии. Свое, партийное оружие Завель Муллер сдал под расписку, а вот наградное — сохранил: «Мне подарили, и я его никому не отдам.» Но в принципе он никогда оружием не интересовался и эту опасную награду засунул в диван.

Во время очередной описи, когда десятилетней девочке Валентине разрешила взять свои вещи, она сунулась в диван и с ужасом обнаружила там кобуру с пистолетом и две пачки патронов. Причем патроны валялись как попало. Десятилетний ребенок сгреб наган и патроны в свою шапку и ушел к бабушке. Энкавэдэшники опечатали их квартиру и удалились. Тут девочка и показала шапку бабушке: «Ба! Смотри!». У Зельды Шлемовны чуть сердце не разорвалось: «Куда девать опасные предметы?! Что делать?!» Патроны они сразу же выбросили в туалет. А вот именное оружие вначале спрятали в сарае, под дровами, а потом, когда наступила весна, и горожане стали сажать картошку на своих огородах, бабушка и внучка тоже взяли лопаты и направились за город. Там, на одном из склонов, вырыли могилу для именного оружия.

Женский бунт в Долинке

В Карлаге взбунтовались женщины. (Это случилось где-то в 1937-1939 году.) Пятнадцать человек во главе с Мариам Анцис, на которую была возложена организация в Долинке швейной фабрики, заупрямились: «Пока нам не скажут, где наши дети, работать отказываемся!» Их отправили в карцер, но потом лагерное начальство смилостивилось.

В одну из ночей в дом бабушки и внучки постучали. Вошел милиционер, вытащил бумагу — заявление Мариам Анцис: » …У меня осталась мать Зельда Шлемовна, с дочкой Валентиной. Дочка в 4 классе…». Мариам просила лагерное начальство сообщить ей о состоянии здоровья дочери. Это заявление и принес милиционер. Он сказал бабушке, чтобы ее дочь находится там-то и там-то, в чем последняя и должна была расписаться: «Мне объявлен адрес моей дочери в чем и расписываюсь.» Ночной гость предупредил: «Вы можете писать своей дочери, но от нее получать ничего не будете». Потом он ушел, и вскоре заявление вернулось в лагерь. Мариам увидела под ним подпись своей мамы и успокоилась. В 1940 году, когда Берия сменил Ежова, женщинам Карлага разрешили переписку.
Но вдруг письма от мамы перестали приходить. Бабушка подумала: «Все. Мариам пропала!». Но через от нее пришла весточка: «Я знаю, что вы в ужасном положении, но вышлите мне, пожалуйста, полкилограмма комбижиру, килограмм сахару, чаю, сухарей и что-то еще в таком духе».

Семья пришла в ужас: значит, все. Бабушка устроилась на дополнительную работу, брала ее на дом, внучка помогала ей кеттлевать воротники к изделию. На заработанные день покупали еду и отсылали маме. Но уже не в Долинку, а в Большую Унту под Красноярском. Потом выяснилось, что в Большой Унте, негде работать и нечего есть.

А Мариам оказалась там в связи с тем, что произошел пересмотр дел. Сто человек — больных, инвалидов — освободили, на административном языке: сактировали. Еще нескольким, таким настырным, как Мариам, которая без конца рассылала заявления во все инстанции с утверждением, что она невиновна, заменили восемь лет лагерей на пять лет ссылки. Вот и отослали в Большую Унту.

Но на ее счастье начальник лагеря в Долинке затребовал Мариам Анцис обратно: она организовала швейную фабрику прямо в бараках и заменить ее было некем. Мариам вновь отправили в Долинку, но уже как ссыльную.

Война

Зельда Шлемовна, как только началась война, пошла в горком и попросила выдать ей эваколист. Ей сказали: «Не наводите панику. Сидите тихо и вообще перестаньте…» Она собрала вещи и сказала внучке: «Валя, поехали» 25 июня 1941 года они уехали рабочим поездом. Ночью пересаживались, куда-то бежали. Взяли с собой все припасы, которые собирали для мамы. Решили, что добираться надо к маме, в лагеря. С собой тащили чемодан тяжелого плиточного чая. За него, как писала мама, в Казахстане (Караганде, Долинке и далее) можно было достать все.

Самое яркое детское впечатление Валентины следующее: их обгоняли поезда с заключенными. В начале войны все лагеря были эвакуированы моментально, а вот детдомами не спешили.

Когда приехали в Казахстан и стали интересоваться Акмолинском, казахи даже разговаривать об этом не хотели: «Шайтан! Шайтан!».

Зельда и Валентина не знали, что Акмолинск в переводе: «ак» — белый, «мола» — могила. Лагерь Долинка находился в тот миг за сорок пять километров, в степи.

Царскосельский лицей

Мариам была сыльной, но делам швейной фабрики — разъезжала по райцентрам. В одну из таких поездок она встретилась с матерью и дочерью. Думали, о будущем. Валентине надо было получить образование, а потом — в институт. Самая лучшая школа-интернат — по иронии судьбы — была в Долинке. Сравнить обучение в этой школе можно было сравнить с обучением Царскосельском лицее. Там занимались дети вольнонаемных, охраны, а преподавали потомственные дворяне, сами из заключенных, а потом ссыльных. Тайком в эту школу взяли и Валентину. Она жила и училась там на птичьих правах, потом вернулась в Акмолинск.

Валентина вспоминает, что в зону ее пускали, но только по специальных пропускам — заказать обувь или что-то отремонтировать. Но она ни разу не была в бараке для заключенных, хотя прожила рядом пять лет. Когда заключенных женщин стали освобождать, они оставались в лагере. Ехать некуда. Для них стали огораживать бараки, наставлять третьи нары — там они продолжали жить, но уже как вольнонаемные, но в более худших условиях, чем в зоне. В зоне заключенных хоть баландой обеспечивали, а на мизерный заработок вольнонаемных невозможно было купить еду.

Это невозможно забыть

Мариам не могла забыть один лагерный эпизод.
По пути в лагерь их эшелон сделал остановку. В соседнему с их вагоном повели красивых женщин с грудными детьми. Женщины были одеты прилично, дети — красиво завернуты. Мариам узнала среди них свою подругу Рива Соскину с ребенком. Это было ужасное зрелище: двадцать пять женщин с детьми на руках, конвой — и посадка в лагерный эшелон. Зрелище не могли выдержать видавшие виды заключенные. Они, истощенные женщины, передавали в соседний вагон для матерей и детей часть своего пайка. Когда эшелон прибыл в Карлаг, то его по обыкновения встречал конвой, собаки, и начальник лагеря Бредищин, маленький, конопатый, рыженький кривоногий. Он бегал вдоль рельс с пистолетом в руке и матерился. Но когда из вагона стали выводить удивительных красавиц с младенцами в руках, видавшая виды охрана замерла, а Бредищин просто остолбенел. И всем стало слышно, как завывает пурга, как скрипит снег (пятьдесят градусов мороза) под лаковыми туфельками женщин («ак» — белый, «мола» — могила). До лагеря еще надо было добраться. Заключенных женщин посадили на лошадей. Шествие замыкали трактора, в кабину которых поместили совсем немощных и больных, а женщины с детьми разместили на грузовиках и укрыли тулупами.\Те, кто отправлял женщин с младенцами в лагерь, надеялись, что и те, и другие (дети уж точно) погибнут. Но женщины выжили благодаря тому, что жили ради детей и берегли этих ангелов в этом аду.

По словам Мариам

На ее памяти начальниками концлагеря Долинки были Бредищин, Юзифенко и Баринов. Они не были садистами. В лагере хоть и было голодно, но в Долинке не было изысканных издевательств. После того, как Бредищин отконвоировал в лагерь женщин с ангелочками, он стал страшно пить, а ведь до этого не пил. Однажды он поехал в Москву добиваться разрешения на переписку для заключенных, ибо среди женщин начались самоубийства, сумашествия…. Он добился приема у высокого начальства, но ему сказали, чтобы через 24 часа его в Москве не было, иначе его дети и жена будут там, где все. Он понял, что он уже конченный человек. Бредищин вернулся в лагерь и сделал следующее: разрешил всем женщинам взять отходы швейного производства и смастерить из них что-нибудь для своих детей. Заключенные пошли своим детям кофточки, юпочки, шапочки…. Все это — по приказанию Бредищина — отвезли на почту, где оно и хранилось до лучших времен. В 1940 году переписку разрешили. Женщины дополнили свои посылочки, перешили кофточки (дети ведь подросли) и лагерные подарки отправились по адресам. Валентина получила тогда кофточку, шапочку — так и сфотографировалась.

Ангелы Карлага

В 1946 году Валентина уехала в Москву, поступать в институт. Мариам в Карлаге держать не хотели и она — директор швейной фабрики — отправилась к своей матери в Акмолинск. Вскоре Зельда Шлемовна умерла. А в июне 1953 года, сразу же после смерти Сталина женщинам Карлага без всяких съездов и партактивов выдали чистые паспорта… Мариам сразу же уехала к дочери. Она стала персональным пенсионером, выступала в школах, рассказывала о прожитом.

В Карлаге с ней сидела Лазуткина — связная Ленина. Связная не умела работать. Женщины вязали за нее варежки, делали вышивки, строчили, чтобы Лазуткина выполнила норму и получила свою пайку — и слушали ее рассказы о встречах с Лениным. Все остальное, как считала Мариам Анцис, натворил злодей Сталин.

Мариам же завещала своей дочери Валентине похоронить ее под звуки пионерского горна и барабана… И Валентина выполнила просьбу матери.

Но сквозь звуки горна и дробь барабана был слышен тихий плач ангелов Карлага, которые звали своих матерей.