Николай ИВАНОВ НЕБОЖИТЕЛИ

 

Николай ИВАНОВ

 

НЕБОЖИТЕЛИ

 

 

Ой, не пытайтесь отобрать у человека с ружьём его тапки.

— Товарищ капитан, на выезд!

— Я в отпуске, — улыбнулся Костя сержантику, даже не пуская его на порог квартиры. Командир вчера лично путёвку в санаторий…

— Машина внизу.

А хоть в лифте! Хоть самолёт. В армии незаменим только начфин, и то лишь потому, что в сбербанке хранится образец его подписи.

— За меня Серёга остался.

— Серёге собираем по 100 рублей на челюсть: погладил в ресторане чужую жену по заду. Командир за вами…

— Я с Глебкой! – продолжал намывать Костя защитный бруствер перед личным, но на глазах становящимся одиночным, окопом.

Да, он с сыном. Сын в игрушках. Жена с Маришкой в поликлинике, как раз собирают справки для санатория. Есть, конечно, тёща, но она придёт не раньше обеда. Ничего у сержанта с командиром не получится при всём их желании.

— Без вас, сказали, не возвращаться.

Вот кто может быть хуже тёщи, так это посыльный в первый день отпуска. Толку, что отключил мобильный. Эх, Серёга-Серёга, что ж у тебя такие блудливые руки оказались? Автомата им мало?

— Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом. Вж-ж-ж! – примчался на коленках, управляя пожарной машинкой, Глебка. Оглядел гостя. Не увидев его превосходства над отцом, спросил о взрослом, непостижимом: — Пап, а правда, что за вторником сразу идёт сентябрь?

— Он как раз сегодня и пришёл, Глебка. Играй.

— Вж-ж-ж! Тили-бом, тили-бом!

— Там как раз школа, — услышав про 1 сентября, приоткрыл тайну срочного вызова сержант. – В заложниках дети. Много.

Возведённый с таким старанием защитный бруствер оказался из песка: рассыпался, похоронив отпускные тапки и санаторий.

— Ясно. Иду.

Сержант кивнул, но от развалившегося окопа не отошёл, остался охранять открытую дверь.

Сумку с амуницией, по старинке именуемой «тревожным чемоданчиком», Костя вечером наивно запихнул за швейную машинку. Назад её, за шиворот! И как же долго включается мобильник! За это время можно сшить Глебке рубаху! В коробке для пуговиц барыней лежит шоколадная конфета. «Ласточка»… Теперь жена не берёт трубку. На приёме? А тёще по пробкам лучше на метле летать!

— Товарищ капитан!..

Костя помнил, что он не майор. Только что делать с сыном, который тушит «Кошкин дом»?  Глебка для полноты эффекта может включить и газовую конфорку, и выскочить на балкон вызывать пожарные вертолёты…

— Глебка, мы мужики?

— Мы мужики, — замер тот солдатиком рядом. Скосил глаза на подглядывающего сержанта: вот так надо слушаться моего папу!

— А давай поиграем в войну? – предложил Костя сыну, торопливо перебирая на вешалке одежды. Куртка, вильнув оборвавшимся хвостиком петельки, сама соскользнула вниз…

— Давай. Я прячусь?

— Нет, сегодня ты будешь… заложником. Я сначала поеду вон с тем товарищем сержантом, уничтожу всех плохих дядек, вернусь и освобожу тебя. И вместе съедим эту конфету, — протянул Глебке «Ласточку».

Берцы просили щётки и крем, но обойдутся: судя по всему,  им будет не до жиру и лоска.

— А ты мне подаришь потом скрытую камеру? – почувствовав личный интерес отца к игре, цыганом выставил условие Глебка.

— Зачем она тебе?

Ремень, кепка.

Готов.

— А я повешу её на Новый год на ёлку и увижу, как приходит Дед Мороз!

 

Пришедшая после обеда тёща, сглаживая вину за опоздание, засюсюкала, загукала от дверей. Тишина насторожила, и торопливо сбросив с ноги сапожок, допрыгала на ней, босой, до двери в детскую комнату. И спустилась по косяку, освобождая грудь от сдавившей кофты: в комнате на полу спал прикованный наручниками к батарее внук, покрытый, словно серебристой чешуёй, навешенными на рубашку орденами и медалями. Рядом с ним стояла миска с едой и кружка воды, из кулачка Глебки виднелась надкушенная конфета. Посреди комнаты лежала записка с ключиком от наручников, но сил хватило только дотянуться до телефона, нажать на ноль и двойку, а потом и тройку.

— Лишить родительских прав и посадить! — явившаяся сразу за милицией чиновница из управы взмахнула руками, фокусником выпуская из-под широких рукавов кардигана стайку журналистов. Те, словно клювиками, защёлкали фотоаппаратами. Глебка, звеня медалями, молотил в воздухе ногами, отбиваясь от милиционера-ключника:

— Меня папа спасёт. Уходите все.

— Вот оно, воспитание. Вот оно, — тёща призывала всех в свидетели, указывая и на прибитую к стене соску. – Это он так отучает от неё дочь. Ещё вымерял расстояние до рта, чтобы не на вырост! Солдафон!

Старший милицейского наряда словно услышал слишком знакомое слово из уст собственной тёщи. Набычился, и стоявший рядом лейтенант замахал руками – кыш-кыш, пошли-пошли все вон. Ни тёща, ни чиновница в посторонних оказаться не желали, но лейтенант грудью и распахнутыми руками, как ковшом бульдозера, выгреб всех в узкий дверной проём.

Оставшийся в комнате старший лейтенант подмигнул заложнику, лёг рядом на пол, голова к голове.

— Привет, боец.

— Привет.

— Мне нравятся твои награды.

— Это дедушкины, который жил ещё за одним дедушкой.

— Прадедушка.

— А это от такой же бабушки, — выставил Глеб левое плечо, на котором выше боевых прадедовых красовалась медаль «Мать-героиня».

— У тебя достойное прошлое, брат, — постарался сдержать улыбку старший лейтенант. Протянул для знакомства руку. Глеб пожал её своей свободной. Уловив доверительность, милиционер подтянулся к батарее, сел, прислонившись к ней спиной.

— У меня тоже будут награды! – заверил Глебка, усаживаясь рядом.

— Даже не сомневаюсь, — грустно согласился милиционер, предугадывая будущее парня: на чьих коленях сидим в детстве, те и становятся примером. Заглянувшему в комнату маленькому старичку в синей медицинской униформе махнул рукой – здесь не по вашей части. Попробовал вызвать «террориста» по телефону, чтобы прояснить ситуацию из первых уст, но бесполезно опустил руку: — Вот только где может быть твой папка, брат?

 

Костя лежал в какой-то вонючей канаве, упираясь затылком в рваный край трубы. Из неё сочилась, стекая за шиворот, вода. И хотя есть на войне железное правило: где укрылся от стрельбы, там и замри, пока живётся, падающие за шиворот капли были столь неприятны, что Костя всё же повёл головой, осторожно огибая трубу. Оказавшаяся ржавой и тухлой вода стала кап-кап-капать на грудь, разбиваясь о бронежилет и брызгая на лицо, но это всё равно показалось менее противным, чем стекающая струйка за шиворот.

Теперь можно отдышаться и сосредоточиться. Враг смотрит через прицел на то место, где ты упал, а ты любуешься небом. Нынче оно от жары белёсое, словно вылинявшая десантная тельняшка. Себе тоже пора покупать новую…

Кап-кап… Вода, словно метроном, задаёт ритм на движение. Под школьную ограду. Там попытаться сделать подкоп или быть готовым перемахнуть через верх. Всё это для худшего развития событий – штурма школы, когда каждая секунда будет стоить чьих-то жизней.

Кап-кап-кап…

Поджав, для их же спасения, пальцы в ботинке, Костя приподнял над канавкой его носок. Пошевелил ногой, привлекая внимание стрелка. Или со стороны боевиков это был просто беспокоящий огонь, и никто тебя на мушке не держит? Террористов в школе человек тридцать, им, конечно, не закрыть периметр всего здания. Но вдруг здесь посажен снайпер? Когда продырявит голову, результат гадания объявлять, к сожалению, будет некому. Лучше потренироваться на ноге, их, в отличие от головы, хотя бы две…

Тишина. Если не слышать стоны людей, собравшихся вокруг школы. А на дереве, почти над головой, висит вырвавшийся из плена, но зацепившийся за ветку праздничный воздушный шарик. Ему, как и трагедии, три дня. На солнце никнет, воздух, словно жизнь, уходит и из него. Что же дети в такой жаре и тесноте спортзала? Представить страшно, что там могли бы оказаться Глебка и Маришка. Уже за один этот страх перегрызёт глотку всем, кто окажется на его пути. Крошить, крошить в капусту зверьё. Волки боятся только волкодавов. И он им станет.

Костя вывел голову из-под трубы, перевернулся на живот, невольно пеленуя себя болотной жижей. Хотел получить целебные грязи в санатории? Пожалуйста, бесплатно. До забора метров двадцать открытого пространства, всего несколько прыжков. Но путь этот потребуется именно проползти, и не кап-кап-кап-кап-кап-быстро, а как можно медленнее и незаметнее. Это в мирное время бегущий по улице офицер вызывает улыбку, но во время войны – уже панику. А её нельзя допустить ни при каких обстоятельствах, при ней террористы начнут расправляться с теми, кто у них в руках. Поэтому — никто не собирается никого штурмовать. Всем сохранять спокойствие. Только переговоры и ничего кроме них. А если кто и увидит ползущего бойца, пусть улыбнётся, насаживая цель на крючок: медленный враг угрозы не представляет.

Так что Косте, даже обречённому, остаётся только ползти, выбирая расстояние до ограды. Правда, командир обещал отвлекать в это время  террористов переговорной активностью…

Ну что ж, первый пошёл!

Выполз.

Выстрела не прозвучало, зато какая-то тварь тут же села Косте на шею. Защекотала, но рукой не шевельнуть выше мизинца, не отогнать. Спина загорелась от жгучего солнца и ожидания выстрела. Самое паскудное, что он раздастся, ему некуда деться: пуля для того и льётся, чтобы останавливать всё, что движется. Хотя Костя не движется, он миллиметрами подтягивает себя к забору. Тот ещё не виден, взгляд перекрывают сухие травинки и капли пота на ресницах. Но и головой не трясти, дозволено лишь отморгаться. Как там шар на дереве, держится? Держись, дорогой, не сдувайся. И не улетай. В небе и так сейчас тесно от собравшихся ангелов. Интересно, они хоть раз соберутся в небесное воинство, чтобы всей белой ратью налететь на врага? Или эта работа на земле оставлена ему, Косте, а сверху налетает только вороньё?

— Кар!

Накаркал. Никуда стервятники не делись. А от земли идёт, не переставая ни на мгновение, стон. Не случалось в истории большей подлости взрослых по отношению к детям. Ворваться во двор во время школьной линейки, расстрелять на глазах у ребятишек их отцов, запереть всех в спортзал при тридцатиградусной жаре без воды и света. Резать гадов на куски…

Так, замереть. Отморгаться. Успокоиться. Отвлечься. Иначе эмоции сорвут нервы и заставят бежать. Какая же сволочь залезла под воротник? Прижать шеей, раздавить о «броник».

— Кар-кар.

Вместо «кап-кап» ритм теперь задаёт вороньё. Прекрасная смена декораций. Но вода, хоть и ржавая – это жизнь. Что означает карканье, известно из детских сказок. Тем более, и там, куда ползёт Костя, его ждёт не свадьба. Отряд рассредоточился напротив всех возможных участков прорыва, Косте, как небожителю, командир «нарезал» самый дальний угол здания. Задача известная: пока остальные нагнетают обстановку на главных направлениях, ему проскочить школьные коридоры и ворваться в спортзал. И уже там, вызывая огонь на себя, не дать боевикам подорвать бомбу, подвешенную к баскетбольному кольцу.

Всё, вперёд.

Кар-кар-кар…

Нет-нет, не в таком темпе, желательно хотя бы через раз. К тому же за тополиным листком, надкушенным гусеницей, начинает возноситься Брестской крепостью кирпичная кладка забора. Неужели дадут доползти? Или нажмут на курок на последнем сантиметре? Давным-давно, определяя Костю в группу захвата, командир подчеркнул:

— Эта должность, товарищ лейтенант, имеет дополнительное звание – небожитель. При любом раскладе ты уже в раю, потому что при освобождении людей тебе идти на пули первому.

Только бы она не в позвоночник…

Костя замер. Умер. Он не спезназовец, не небожитель. Он — истлевшая куча листьев. Бугор земли. Коряга. Боевикам ничего не угрожает. Ни-че-го! Как нелепо пошутили они с Глебкой по поводу заложников…

Додавив «броником» жука, вытянул освободившуюся шею к Брестской крепости. Гусеницей подтянул туда же тело. Колено обожгло резкой длинной болью. Стекло? Заживает долго… Ещё… Ещё… Легко, спокойно, размеренно. А запах пошёл такой, будто попал в стадо баранов. И расстояния осталось на один рывок. Всего лишь подтянуть коленку, создать упор. Нет, лучше левую. В правой боль: стекло, скорее всего, бутылочное. У них со стрелком будет не более двух секунд на двоих. Кто кого? Нырнуть рыбкой или вильнуть ласточкой…

Лежать!!!

— Лежать, я сказал, — прошептал Костя, стараясь отвести нос от бараньего гороха, покрывшего землю до самого забора.

Надо, надо полежать. Задача не менялась – не вызвать паники и раздражения бандитов. Как ты там, красный шар? Держишься? Вот и мы держимся. И начинаем скольжение. Если упираться в землю носками, то можно продвинуться на целую горсть гороха. Как же ты далека, Брестская крепость. И путь к тебе устлан не розами.

Но что же ты, гад, не стреляешь? Не может быть, чтобы не прикрыли самый дальний угол. И что вороны смолкли? Ждут развязки? Конечно, им сверху ситуация виднее. А жук оказался живучим, продолжает ползать под «броником». Тут бы себя вытащить, а некоторые хотят на чужом горбу, в прямом и переносном. Но потом умирать ему, проткнутому шомполом, на самом медленном огне. Или смилостивиться? Как бы то ни было, под одним прицелом ползут. А на месте стрелка он бы уже вскидывал автомат, если хочет успеть…

Успел!

Очередь прозвучала короткая, уверенная. Расстрельная, потому что в упор.

Единственное – не из здания, а внутри его. Плохо. Значит, боевики расстреляли ещё кого-то. Могли это сделать назло командиру, который тянет с уступками, давая Косте время доползти до стены. Лишь бы не зря, лишь бы успеть к бомбе.

Но голова, голова уже в тени забора. Неужели проскочит? Теперь аккуратненько занести себя к ограде. Боком, чтобы поглубже уложить тело вдоль кладки. Кирпич красный, в щербинах, сколах. Всё! Стрелка не было. Но кто знал! Можно махнуть рукой: наверняка кто-то из своих наблюдал за ним в бинокль и докладывал командиру о перемещении. А теперь жука из-за шиворота на божий свет — и со всей пролетарской злостью и ненавистью размазать об этот самый спасительный кирпич! Или на волю, раз обещал?

Костя с удовольствием хлопнут себя по перегревшему загривку, растер его и обмяк в бессильной усмешке – под пальцами оказался хвостик оборванной петельки от вешалки. О-о! Лучше бы жук! Сколько крови попил.

И самому бы литра два-три-четыре холодной воды. Как дети без неё третьи сутки? Ангелы-ангелы, если не можете собраться в войско и облачиться в доспехи, пошлите хотя бы дождик со своих владений. Завтра будет поздно…

А на подкоп надеяться нечего. И стальные прутья ограды не разогнуть. Остаётся прыжок через верх. Куда дальше?

В ближайшем окне стёкла выбиты – это плюс. Рамы узкие – минус, придётся выносить их плечом. В глубине класса на одном гвозде нервно болтается плакат. Какой класс? План школы, нарисованный местными жителями, Костя держал в памяти, и пришлось вывернуть шею, чтобы прочитать схему: «Нормы оценки знаний, умений и навыков по русскому языку». Всё правильно, класс русского языка и литературы. Выше контуженного плаката висели иконами портреты писателей, и здесь тоже не обошлось без потерь: Пушкин был убит выстрелом в голову, Толстого прошила автоматная очередь наискосок по груди, Гоголю оторвало плечо. А он, наивный, выставлял носок ботинка.

Но теперь ждать. Должны же договориться, должны же хоть куриные мозги остаться у этих нелюдей, чтобы не трогать детей.

Не остались.

Взрыв взметнул крышу спортзала, в ту же секунду Костя взлетел над оградой. Проломил плечом раму с торчавшими осколками стекла. Что-то пошло не так, как хотелось бы, его бросок не стал главным, и теперь ему приходилось нестись по коридорам, полным дыма и битого стекла, в стрельбу и крики – спасти хотя бы кого-нибудь!

Первой под ногами оказалась скрюченная фигурка девочки. Подхватив её на руки и закрыв собой, Костя бросился к выходу, в котором среди детей мелькали инопланетянами-гулливерами бойцы их отряда. С крыши падали горящие доски, от одной Костя едва увернулся, став в пролёт двери на кухню. То ли показалось, то ли это было на самом деле, но из-под приподнявшейся крышки поварского котла на него глянули детские глаза. Это могло почудиться, скорее всего, так и было, но на котёл упали головешки, придавив крышку.

Девочка на руках застонала, и больше не раздумывая, Костя побежал сквозь огонь дальше.

 

— Мам, больно! – вскрикнул Глебка, когда она надавила пальцами, закрывая ему глаза. Вырвался, сел смотреть телевизор на полу.

В кино тоже показывали горящую школу, из которой солдаты выносили раздетых, окровавленных детей. К ним бежали кричащие люди, вокруг шла стрельбы, и Глебке стало страшновато: там всё казалось взаправду. На всякий случай вытащил из игрушек все танки и бронетранспортёры, выставил полукругом перед телевизором – поддержать своих. Оглянулся на маму: я правильно сделал?

— Он там, наш папка там, — показывала та на экран, и Глеб с надеждой посмотрел на свою армию, готовую спасти любого, а уж папку – в первую очередь. Может, рубашку с дедушкиными наградами для боя одеть успеет?

Из кухни прибежала со свечками бабушка. За ней, взвизгивая от каких-то своих детских восторгов, прискакала с ложкой Маришка. Увидела соску на стене, припала к ней. Но стоять, уткнувшись в стену, показалось неинтересным, и она, заложив для разворота вираж, побежала обратно к оставленной еде.

— Он там, там. Он обязательно будет там, — обессилено шептала мама, не отрываясь от экрана.

Бабушка виновато закивала, поставила около телевизора стакан с пшеном, воткнула в него свечу, подожгла. Огонёк заслонил половину экрана, смешался с пламенем внутри школы. Глебка хотел бежать за своей пожарной машинкой, которой он запросто тушит Кошкин дом, но в этот момент увидел в кино папу, который нёс на руках худую девочку.

— Папа! – закричал радостно Глебка. Его папа в телевизоре! – Маришка, быстрее – тут папа!

Мама тоже увидела его, бросилась к экрану. Пламя на свече от порыва воздуха пригнулось, сил обратно распрямиться ему не хватило, и оно свернулось в яркую точку на фитильке. Изображение размыла бело-синяя струйка дыма. И хотя они вдвоём принялись разгонять завесу, лицо папы оказалось закопчено. Он поминутно оглядывался, словно оставил кого-то в пожаре, и едва у него перехватили девочку, посмотрел из телевизора на Глебку и ринулся обратно в клубящееся месиво из чёрно-белого дыма и красного огня. Он не гас, как у свечи, а едва отец скрылся в школе, сверху рухнула балка, подняв от восторга миллион огненных брызг. Мама, только что державшая Глеба, вдруг обмякла и рухнула на пол, разметав боевой танковый порядок.

— Бабушка! – закричал Глебка, теперь уже сам закрывая глаза от страха.

 

Рухнувшая балка зацепила, сбила Костю с ног, заставив упасть грудью на битое стекло. В спортзале продолжались крики, но он, подхватившись, хромая, нырнул в столовую, к котлам. Обжигая руки, принялся прикладом автомата сбрасывать с крышки горящие доски. И в этот момент раздалась, наконец, так долго ожидаемая очередь. В спину.

Бронежилет уподобился наковальне, по которой ударило сразу несколько молотов, левая рука словно оторвалась, хотя Костя видел её при себе. Стены закачались, и чтобы не потерять сознание до того, как удастся приподнять крышку, Костя застонал в голос. Для одной руки стальной поварской кругляш оказалась слишком тяжелым, но он поддел его плечом. Поднял, как Геракл, на ней отражение горящей крыши, а заодно и само небо с его ангелами. Как он просил у них дождя! А из темноты пышущей жаром преисподней, вместившейся в котле, на него смотрели угасающие, еле открывшиеся глаза пацанёнка. Едва различая его в пелене несознания, Костя прошептал:

— Вылезай.

Мальчик не пошевелился. У него не осталось сил даже шевелиться, он уже сдался жаре, огню и стрельбе. Он устал бороться за жизнь, потому что если маленькому выпадают такие страдания, что может ждать впереди? Глаза закрываются легче, чем открываются. Хорошо, что не в темноте…

Косте пришлось стать ещё одним Гераклом, чтобы отбросить крышку. Она упёрлась в горящую балку, но держалась самостоятельно, и Костя потянулся за мальчиком. Пальцам оказалось не за что ухватиться на голых плечах, и тогда он сам перевалился внутрь котла. Раненая рука не захотела остаться за бортом, потянулась за хозяином следом, при этом заполняя болью всё малое пространство в жарком котле. Места в неё и для одного пацана было мало, и Костя вытолкал оставшимся в живых плечом Геракла мальчика наружу.

На себя сил осталось еле-еле. Тянула вниз стотонная «оторванная» рука, но даже её удалось подтянуть к груди. Оставалось набрать воздуха, чтобы разогнуть горящую от синяков после автоматной очереди спину, но в этот момент сверху рухнула ещё одна балка. Она легко, словно битой при игре в городки, сбила крышку, та всей своей мощью опустилась на приподнимавшегося спецназовца, замуровав на земле и Костю, и его душу, так и не ставших небожителями.

…К вечеру над школой пошёл дождь. Не ситничком, не в крапинку – обрушился сплошным потоком, заливая не то что огонь, а даже искры, красными тараканами попрятавшиеся в расщелинах головешек.  А заодно смывая и последние земные следы погибших ребятишек.

Милиционеры, кутаясь в плащ-накидки, старались до темноты опоясать бело-красной строительной лентой место трагедии – утром искать сапёрам и следователям неразорвавшиеся боеприпасы и улики. Любопытных не было, вокруг школы бродили лишь чёрные седые тени, оставшиеся от обезумевших людей. Но даже среди этих раскачивающихся в такт своему горю теней выделялась фигурка мальчика, осторожно приближающегося к школе. Идущий следом отец раз за разом останавливал сына за плечи, но мальчика это только убеждало в наличии надёжной защиты, и он делал новые шаги к зловещему распластавшемуся чудищу с пустыми глазницами.

— Не надо, Азаматик. Пойдём домой, родной, — просил отец.

Врачи говорили, психологи предупреждали, сам понимал, что нельзя мальчику даже косвенными признаками напоминать о потрясении, после которого он перестал говорить. Завтра его отправят в клинику в Москву, но сегодня весь вечер Азамат вырывался на улицу, тянул в сторону школы.

— Стойте, стойте. Туда нельзя, — остановил их промокший постовой, вышедший из-под дерева. На нём, продолжая напоминать о бывшем празднике-трагедии, болтался сдувшийся красный шарик.

— Сын там был. Тянет весь вечер что-то показать, — развёл руками перед охранником отец: понимаю, что нельзя. Но ради сына он теперь готов сделать всё.

Охранник, оглядев мальчика и представив, сколько на его судьбу выпало жизней, вздохнул, погладил его по голове. Посмотрел по сторонам, убеждаясь в отсутствии начальства, первым шагнул в пахнувшую мокрой золой и тротилом школу:

— Только со мной. И осторожнее. Куда он хочет?

Мальчик, со страхом оглядывая плачущие чёрными подтёками стены, показал сначала на столовую, а там — на огромный котёл с некогда красной, а теперь почерневшей от огня и дыма надписью на круглом лбу: «1-е блюдо».

— Ты там прятался? Внутри? – понял отец.

Мальчик закивал головой, но пальчиком продолжал тыкать на крышку, заваленную брёвнами. Отец с милиционером сдвинули их, с усилием приподняли крышку и тут же торопливо отбросили её в сторону: внутри котла лежал окровавленный спецназовец, и с первого взгляда было не понять, живой он или мёртвый…

 

…Маленький старый врач, почему-то работающий на «Скорой помощи», а не воспитателем в детском саду, сидел у постели больной до тех пор, пока та не забылась пусть и в тревожном, но сне. Кивнул замершей рядом женщине, сутки назад вызывавшей их бригаду для себя и прикованного наручниками к батарее внуку: пусть поспит. Осторожно собрал свой «тревожный чемоданчик». Огляделся вокруг, словно не досчитав присутствующих, поинтересовался шёпотом:

— А где ваш аника-воин?

Ему кивнули на детскую комнату.

Глебка, чтобы быть выше, стоял на порожке балкона, в одной руке сжимая санитарную машинку, а второй протягивая в сторону далёкой звезды шоколадную конфету:

— Это тебе, папа. Возьми. Я её только немного надкусил. Только хвостик. Но она ведь всё равно долетит до тебя, правда? Возьми.

И не волнуйся, меня спас чужой дядя.

Но ты всё равно вернись обратно.