Давид Парнес. ВОЛШЕБСТВО, ЗА КОТОРОЕ РАСПЛАЧИВАЮТСЯ ЖИЗНЬЮ

«Он шьет и шьет, и шьет, и все равно у него ничего нет.
И если это жизнь, то что такое смерть?!».
«Дер шнайдер» (Портной). Народная песня на идиш (надпись на пластинке «Ногинского завода»). Но музыковеды утверждают: «Слова С. Ан-ский, муз. (возможно) Ханан Глезер».

Мне было семь лет, и я помню, как за месяц до начала войны, где-то в мае, в Бессарабии
случилось землетрясение. И оно докатило до Бельц, в котором жила наша семья, и мы выскочили
на улицу. А через месяц – 22 июня – опять грохот! – и мы вновь выбежали из дома. И тоже под
утро. Мы не понимали, что происходит. И моя мама спросила у папы: «Исаак, что это?» И мой
папа, человек с высшим образованием, человек высокой культуры, ответил: «Это землетрясение.
Что же еще может быть?!» Но когда рядом загорелся дом, мама опять поинтересовалась: «А
почему горит?» Папа ответил: «Это лава!»
И буквально в эту минуту выскочил сосед, сел на мотоцикл. Папа крикнул: «Ты куда?» Сосед
бросил на ходу: «Это война, я на аэродром!» В моем отце вера в мир была настолько велика, что
он принял бомбежку за лаву.
Нам следующий день папу – известного в Бельцах врача, Ицика (Исаака) Парнес, мобилизовали.
На работу в госпиталь. А мы сразу же эвакуировались: все бросили и пошли подальше от войны.
Но дней через десять папу выгнали из госпиталя. Вышел приказ советского командования о том,
что жителям недавно «освобожденных территорий» (Бессарабия, Западная Украина, Прибалтика)
доверять нельзя. И папа пошел нас искать. Чудом он нас нашел, и мы с толпами беженцев и папой
Исааком, мамой Розой, маминым братом Борисом Трахтенбройтом, и маминой мамой Бетей
Трахтенбройт – добрались до местечка Домбровены.
Надо сказать, что наша эвакуация из Бельц была экстренной: передвигались налегке, с тем, что
было в руках – большую часть шли пешком, иногда на подводах или телегах. Сесть на поезд было
невозможно. К тому же железнодорожный узел был разбомблен.
А в Домбровенах, что на правом берегу Днестр, скопились тысячные толпы, все хотят на левый
берег. Но переправа уже не действовала. Последние части Красной Армии переправились – и
переправу взорвали. И никто из лодочников не хочет перевозить людей. Ни за какие деньги. И мы
остались в местечке. Что делать, и что нас ждет – никто не знал.
Помню, тот вечер – ни советских войск, ни немецких. Мы и еще какие-то люди скопились в одном
из еврейских домов городка. И вдруг, на рассвете – выстрелов не было – звон разбитых стекол,
истерический крик, пух разорванных подушек… Мы выскочили через окно – вся семья. Я помню
мама держит меня за руку, а я потерял сандалик. Я хочу подобрать и тащу маму назад. И мама
впервые в жизни -больше никогда этого не было – ударила меня. Мне было так обидно! За что
она меня ударила? Я ведь хотел подобрать сандалик! Я, может, и не был послушным ребенком,
но тут я хотел быть послушным и поднять свою обувь. Но мама тащила меня за собой. И мы
убежали в поле, там росла рожь.

И вдруг нас нагнала тройка лошадей, два мужика в белых рубахах. Один — в черной шапке-кушме.
Он крикнул на своем родном: «Остановитесь, жиданы!» Мы и не думали сопротивляться. И эти
местные у нас все забрали: чемоданчик, — и все, что там было, — и даже раздели всех. Мама
просила оставить хоть рубашечку. А папа умолял: «Отдайте только мой диплом из чемоданчика.
Только диплом. Больше ничего». Но мародер расхохотался, хлестанул отца плетью по спине и
закричал: «Зачем тебе диплом? Разве ты имеешь право на жизнь?! Дни твои сочтены!» –
расхохотался и умчался со своим другом и лошадьми.
А через какое-то время опять румыны окружили нас и решили расстрелять. И моя бабушка Бетя
упала перед ними на колени, и взмолилась по-румынски: «У вас ведь тоже есть мать и дети, и
какой вам смысл нас расстреливать?!» И, может быть, ее слова были услышаны?! А может это
было очередное чудо?! И нас повели – уже целую толпу – к огороженному для нас месту. А
дальше колонной стали гнать почему-то в Бельцы, в тот самый город, где из поколения в
поколения жила наша семья, и где отец врачевал.
По дороге умирали бессчетное количество людей. Охрана, состоявшая из местных, обессиливших
людей просто пристреливала. Но что поразительно: с одной стороны — погром, который местные
устраивали, а с другой — находились такие же местные, крестьяне, которые пытались облегчить
наше существование и передавали в колонну пищу. Этими крохами мы и питались.
И вот нас пригнали в Бельцы. И повели по улице, на которой мы жили. И тут нам приказали
остановиться. О, чудо! Как раз напротив дома доктора-гинеколога, с которым наша семья
находилась ранее в приятельских отношениях. Не было и недели, чтобы он к нам не заходил, тем
более, что мы жили по-соседству. Он играл со мной, ребенком, и я его очень любил. И вот
колонне раздетых и измученных людей, которую охраняло всего три или четыре солдата – куда
бежать еврею?! – дали передохнуть. И мама, взяв меня за руку вошла во двор нашего доброго
знакомого. Она постучала, как сейчас помню, в двойную дверь. Сосед выглянул, и даже не
поинтересовавшись, о чем мы хотели его попросить: еды или воды, а может, плохонькой одежды,
взамен той, что у нас отобрали, закричал по-румынски: «Для жидан и коммунистов дверь моего
дома закрыта!». И мы вернулись обратно, в колонну.
Затем нас повели к городской тюрьме. И уже ближе к ночи мы – толпы людей — оказались в
тюремном дворе. Это была ужасная ночь. Я помню, что мама легла на землю, а мы уселись на нее
верхом. И прикрывали, чтобы ее не было видно. Почему — мне не объяснили, но из шепота
взрослых, краем уха я понял, что офицеры спускались с верхних этажей, где они располагались, во
двор и уводили из толпы молодых женщин. И там, наверху, насиловали, потом выбрасывали или
убивали. А мама моя была очень молода и красива. Ей было всего 26 лет. И мы всей семьей
сидели на ней – прятали, как нам казалось, ее от румын.
А через несколько дней нас погнали в село Реуцелы, под Бельцами. Раньше – в окружающем лесу
– были полевые лагеря Красной армии. И остались деревянные палатки. В этот лес и согнали
огромное количество евреев. Не все выжили. Не все смогли продолжить путь в Маркулешты. Это —
небольшое местечко. До войны там проживало три-четыре тысячи евреев. Но теперь было уже 30-
50 тысяч.
Этап в Маркулешты я хорошо запомнил – особенно собрание на площади, где выступал то ли
примарь (голова мэрии), то ли комендант. Его речь сводилась к тому, что «терпению румынского
народа пришел конец, что евреи всю жизнь издевались над православными, над румынским
народом, и наступил час возмездия. Но великий премьер-министр Антонеску и румынский царь
Михай хотят дать евреям возможность исправиться – хватит паразитировать! В ближайшее время
всех отправят в Транснистрию, – и там евреям-паразитам дадут возможность работать. Жизнь
будет не простой, тяжелой, но, кто будет работать, тот получит хлеб, жилье, возможность

доказать, что он чего-то стоит. Но главное, евреи должны искупить свою вину перед румынским
народом».
Евреи были счастливы бесконечно – появилась какая-то определенность. Ну, будем жить там,
будем работать в Транснистрии. (В Маркулешты запомнилась еще и венгерская жандармерия.
Откуда они? Возможно, это была часть из Трансильвании, которая отошла в те годы Румынии от
Венгрии. У венгров были высокие, как телята, доги. И я этих собак страшно боялся).
Вскоре было объявлено, что пойдем колоннами, ибо должен быть порядок. И уроженцы таких-то
и таких-то бессарабских местечек пойдут первой колонной. А других – за ними. Итого – девять
колон.
А вот что началось под утро – вламывались в дома, где мы спали, и плетками, собаками, выгоняли
на улицу, загоняли в колонну. Какие там списки! Какие там колоны уроженцев таких-то местечек?!
– вся наша семья затерялась в разных колоннах. И мама нас вытаскивала из чужой колонны и
перепрятывала — то в какой-то подвал, то в какую-то палатку… Она собирала нас вместе – в одну
колонну. И мы никого больше не видели из колонн, ушедших до нас. Только наша колонна
уцелела. Надо сказать, что в толпе отыскались и другие наши родственники.
В одной из колонн, ушедших раннее, были два брата бабушки. Они погибли. В другой – семья
папиной сестры – о них ничего не известно. И только наша дошла до места назначения. И всю
дорогу семья крепко держалась за руки. А когда нам предлагали – ослабевшим и детям – сесть в
телегу, мол, подвезут. Я отказывался. И мой дядя Боря, будучи черным от усталости, падая с ног,
упорно таскал меня на плечах. Не отдавал румынам. А тех, кто соглашался, чтобы их подвезли, в
дороге расстреляли. Мы этого вначале не знали, но интуитивно чувствовали, что нам нельзя
отрываться друг от друга – и вцеплялись в своих намертво.
И вот нас пригнали на окраину села Косауцы. Это была поздняя осень, страшный косауцкий лес,
усеянный опавшими листьями. Мы прибыли туда вечером. Люди начали жечь костры – надо было
как-то согреться. Но вдруг — команда: всем мужчинам собраться на работу. Подметать листья в
лесу. Конечно, это издевательство, но надо выполнять приказ: собрать листья. Взяли и папу, и
моего дядю — и увели в лес. Через час мы услышали выстрелы. И люди бросились в лес искать
своих близких. Все кричали. Я шел с мамой и бабушкой. Помню, они кричали: «Исаак!», «Боря!», а
я кричал: «Папа!»
Перед нами виднелась горки осенних листьев – видимо, их собрали беженцы. И вдруг из одной из
горок веток и листьев выбрались папа и дядя. Они услышали наши голоса, а затем, сквозь листья,
увидели нас. И тогда они вышли нам навстречу.
Но не все нашли своих родных. Этот расстрел в лесу – не был какой-то спланированной акцией.
Румыны, в отличии от немцев, это делали это не в плановом порядке, а в порядке
самодеятельности. Скорее, спонтанно: давай-ка, постреляем! И повели, и постреляли. Кто
разбежался – разбежался.
А живых погнали дальше. И дальше я помню снег. И я его ел. Было очень холодно. А когда тебе
голодно, да еще чувство холода, все воспринимается очень болезненно. И моя бабушка, в
прошлом очень богатая женщина, у кого-то украла башлык (румыны называли его «капот»), чтобы
меня укрыть. Тогда, в 41 году очень рано началась зима.
Следующий этап, пожалуй, самый драматичный и самый чудесный. Нас пригнали к селу Качкивка,
что в Винницкой области. Говорили, что нас пригнали в колхоз. Там мы рухнули без сил. Кто
достал сено — подстелил, кто не достал – спал на голой земле. Помню, к утру многие не
проснулись. А многие примерзли к земле.

Это была еще румынская территория, а поотдаль – немецкая. Расстояние в три километра. На
немецкой — вопрос жизни и смерти решался мгновенно. Вышел на улицу – расстрел. А на
румынской – все-таки послабление! И мама рано утром подошла к колючей проволоке. Она
стояла там, ибо видела, как крестьяне из окрестных сел приходили с буханками хлеба и с какой-то
едой. Местные хотели обменять ее на золотишко, — ведь евреев все-таки пригнали! (Они были
убеждены: евреи еще кое-что сберегли!)
И одной женщине с кирпичом хлеба в руках, которая тоже пришла обменять еду на золотишко (ее
звали, тетя Маруся Стеценко), мама приглянулась. Она сказала: «Ты очень похожа на мою дочку!
Но она в Баку». А мама смотрит на хлеб: «У меня нечего менять». Тетя Маруся произносит: «И не
надо. Я тебе и так отдам!». Ну разве не волшебство! Да еще во время войны! И вдруг тетя Маруся
предложила: «Ты так похожа на мою дочь! Так похожа…» — и неожиданно выпалила: «Знаешь,
давай я тебя спасу!» Мама отвечает: «У меня здесь мать, брат, муж и сын». А тетя Маруся
твердит: «Слушай, сегодня вас всех расстреляют, а если и не расстреляют, то все равно от голода
помрете! А так – я тебя спасу. Ты молодая, еще дети будут…» — «Я не могу их оставить». И тут тетя
Маруся протягивает ей хлеб и собралась уходить. Но как только голодные люди завидели у мамы
хлеб, тут же набросились и вырвали его. У мамы остался только кусочек, который она успела
зажать в руке. И вот она лежит на земле и плачет. А тетя Маруся вернулась и говорит: «Я что-то
придумаю…» Она ушла и вернулась через час и сообщает, что ее племянник – начальник
команды полицаев, которые расстреливают евреев. (Надо отметить, что всю «грязную работу» по
охране, убийствам, расстрелам евреев выполняли местные: полицаи, СС «Галичина», и просто
добровольцы-националисты).
И как рассказала тетя Маруся, она уговорила племянника, чтобы он нас выпустил, когда он будет
дежурить. (Поздно вечером тетя Маруся пригнала розвальни, ее племянник (!) уложил туда нашу
семью, забросал соломой – и вывел на дорогу). Мы жили в доме тети Маруси целых две недели.
Она нас кормила. Для нас это была фантастическая еда: хлеб, кукурузная мука, лепешки, иногда
яйцо. А вот для меня деликатесом были моченные яблоки и моченный арбуз.
Раньше тетя Маруся работала санитаркой в больнице – и из всех лекарств у нее осталась камфора.
И она зачем-то колола нас: и меня, и папу, и дядю … Не знаю камфора ли помогла, или тепло тети
Маруси. Но мы выжили.

А людей из своей колонны мы больше не видели – они были расстреляны в ту ночь, когда мы
укрылись у тети Маруси. Но конвейер работал беспрерывно — и в село Качкивка прибывали все
новые и новые колонны евреев.
Но в один из вечеров к тете Марии ворвались полицаи. С криками, что Марии надо поджечь дом,
ибо в ее доме жиды. Кто-то вспомнил, что у нее племяш большой человек. А она…
А она усадила их за стол (мама с папой и братом прятались в подвале. А мы с бабушкой – остались
на печи) и стала полицаев поить. А когда они напились – уложила, затем вызвала из подвала
маму, папу и брата, дала нам какую-то одежду, торбу с едой (она не была богатой, дала, что
могла: сало, хлеб, луковицы) и говорит: «Идите, иначе, когда они проснуться, убьют не только вас,
но и меня. Но вас точно убьют, и я ничего не смогу сделать».
И мы пошли. Куда нам идти? Дело в том, что, если на нашем месте был бы русский
военнопленный, он мог постучать в любую дверь и, приютившая его семья, говорила бы при
обыске, что это наш родственник, знакомый, — может, и обошлось бы. Но еврею некуда было идти
– таких теть Марусь единицы. И мы пошли – к своим. Мы слышали, что где-то там, в Ободовке
(Тростянецкий район, Винницкая область) есть еврейское гетто. Все-таки там евреи, там – свои.

Но не спели пройти и ста метров, как увидели фары приближающейся машины. Машины могли
быть только немецкими или румынскими. Что делать? Делать нечего — и мы вошли за угол
ближайшего дома. Притаились. И машина остановилась неподалеку. А на улице ужасно холодно.
И мы постучали. Его звали дядя Сэмэн. Мама ему сказала: так и так, немцы на улице, можешь
пойти и сказать, а можешь продержать нас до утра. А утром мы уйдем. Он нас завел в дом. Я не
помню. Кормил или и не кормил. Да и мы не были голодны, ибо ели у тети Маруси. Но одну
деталь я запомнил на всю жизнь.
Родители были в другой комнате, а мы – в каса-маре (комната для гостей). А там большая –
кровать с никелированными набалдашниками. Это был признак достатка в селе и даже в городах.
А на кровати множество подушек. И я помню, как дядя Сэмэн стал расстилать ее для нас. А его
жена – возражать: «Это вшивые жиды. Это для гостей! Устрой их куда-нибудь, в другое место».
Дядя Сэмэн сказал жене единственную фразу, которую я – семилетний мальчишка — услышал
тогда, но не понял. Он сказал жене: «Может, это их последняя ночь будет». И только потом, став
взрослым, я понял человечность этой фразы.
А утром дядя Сэмэн уложил меня, маму и папу в телегу, укрыл сеном (дядя Боря и бабушка
остались рядом с возницей – нам казалось, что бабушка мало похожа на еврейку) и погнал
лошадей в лес. За десять километров от села Сэмэна, было место в лесу, куда утром пригоняли
евреев на работу из ближайшего гетто, которое находилось в Ободовке. Евреи работали весь
день, а вечером их гнали обратно. Сэмэн привез нас на место. Мы слезли, смешались со своими, а
после работы с этой же колонной вошли в гетто.
По дороге мы встретили одного земляка-бельчанина, он жил в гетто – бараков не было, это было
местечко и в доме, если раньше жила одна еврейская семья, теперь набивалась 8-9 семей. На
двухэтажных нарах. И мы тоже пришли в тот дом. Я помню бабушка, увидев там редьку, сказала:
«Они живут страшно богато!»
И дальше прошло почти два с половиной года тяжелейших испытаний – жизни в гетто. Как мы
выжили? Наверное, целая цепь случайностей. И, конечно, волшебство, за которое люди его
творящие, могли расплатиться жизнью.
P.S. В 1946 году мой отец Ицик (Исаак) Парнес отец получил дубликат диплома Ясского
университета, который мародеры отобрали у него в 1941 году.