Давид Маркиш. Голод. Истории «В ОТКАЗЕ»

Нельзя сказать, что наша семья не знала голодных лет. Военная эвакуация 1941–1943 годов из Москвы в Ташкент — хороший пример: было голодно. Дважды в год, в красные дни календаря, беженские писательские семьи получали по тушке недоношенного ягнёнка — узбеки производили каракульчу, её продажа за рубеж приносила стране валюту. Для тех, кто не знает: драгоценный мех вырабатывали из шкурок недоношенных, абортированных ягнят, и для получения вожделенного результата чабаны колотили беременных овец палками, пока не добивались от них выкидыша. Шкурка шла за границу, тушка — нам в котёл. В здании бывшей общественной библиотеки на улице Хорезмская, дом 7 — туда поселили семьи писателей-фронтовиков Переца Маркиша, Михаила Голодного и литературных стариков, по причине преклонного возраста или иным соображениям не мобилизованных на войну — Исая Лежнева, Давида Бергельсона, нескольких немецких писателей-антифашистов, — в день выдачи ягнячьих трупиков наступал праздник. Или вот такая нечаянная радость: мой брат Симон на свой день рождения получил в подарок две буханки чёрного хлеба, и это, вправду, был царский подарок… Мы жили голодно, на тощих кормах, но настоящий Голод нас обходил стороной. Нечто подобное сложилось одиннадцатью годами позже, в казахстанской ссылке, куда нас отправили на десять лет как ЧСИРов (членов семьи изменника родины). Вéрхом кулинарных достижений моей мамы в нашем ссылочном кишлаке Кармакчи, было приготовление «фальшивого жаркого» — картошечка, по необъяснимым причинам, пленительно пахла мясом, хотя его, как говорится, «и близко не лежало». Но и это был не Голод, а так: изнурительное, изо дня в день недоедание. 

Лет пять спустя, путешествуя по черноморским берегам, я очутился в Одессе, без копейки в кармане и без маковой росинки во рту. В этом литературном, благовонном краю жареных бычков и тушёных «синеньких» я ничего не ел три дня подряд; Голод алчно на меня поглядывал. Но я был молод и набит жизнью, голодуха не столько меня угнетала, сколько раззадоривала и веселила. На четвёртый день я нашёл работу: присмотрел на Французском бульваре седого старичка, предлагавшего гуляющим взвеситься за копеечную плату на белых курортных весах с красивыми никелированными гирьками, и набился к нему в компаньоны. К рейке весов был привязан на шнурке овальный ручной эспандер со стрелкой, фиксирующей силу сжатия. По уговору со старичком я заманивал на соревнование по ручному жиму молодых одесситов, прогуливавшихся с девушками по бульвару и желавших немного покрасоваться силой перед своими барышнями. Соревновались на деньги: выигрыш составлял пятачок. Приступая к соревнованию, я был совершенно спокоен: правой кистью, без подвоха и обмана, я выжимал на эспандере до восьмидесяти килограммов; редко кто мог бы мне в этом успешно противостоять. Бульварный старичок, придирчиво изучив мою хватку и показание стрелки на цифровой риске прибора, согласился на моё предложение; грядущие доходы договорились делить пополам. В тот же вечер я съел тарелку супа и порцию макарон в рабочей столовке. Голод отступил, будущее стало заманчивей и ярче. 

А с царь-Голодом я столкнулся лицом к лицу в несравненном романе Кнута Гамсуна «Голод».   

…Получив третий отказ, я решил начать голодовку. Уморить себя до смерти на потеху Софье Власьевне у меня не было и в мыслях — я не оставлял надежды дожить до того дня, когда мои товарищи придут проводить меня в аэропорт Шереметьево. Голодовка должна была этому поспособствовать. 

Не знаю, кому в голову и когда пришла идея прилюдно держать голодовку, демонстрируя своё несогласие с тем или иным проявлением политического произвола. Казалось бы, какое кому дело до того, ест человек или же зубы сосёт — но нет, голодовки обычно возбуждают интерес и привлекают общественное внимание. Голодовку, с оглядкой, можно уподобить шоу: публика азартно — и чем дальше, тем напряжённей — гадает об исходе спектакля, а герой-исполнитель, теряя силы день ото дня, лишь укрепляется в своей горькой твёрдости. В конечном итоге власть, спровоцировавшая скандал, прерывает притворное бездействие и превращает голодающего в разменную монету в своём политическом покере… Месяц голодовки, сто дней голодовки, сухая голодовка «до смерти» — это звучит гордо. И зрители, изумляясь стойкости героя, от всего сердца аплодируют ему. 

Голодовка в отрыве от общественного пространства, за исключением лечебной или сакральной, теряет всякий смысл. Политическая голодовка требует симпатий и духовной поддержки со стороны, подобно тому, как растение нуждается в поливе, смычок — в канифоли. О своём решении объявить десятидневную голодовку в знак протеста против насильственного удержания меня в СССР, я известил моих товарищей по отказу, они передали новость нашим друзьям — иностранным корреспондентам. Почему десятидневную, а не недельную или двухнедельную? Сам не знаю. Возможно, потому, что, по моим потаённым предположениям, десять дней голодания не сделают из меня инвалида, а возможная шумиха приблизит срок моего освобождения: вода и камень точит. 

Наступил назначенный день, и время пошло. Я начал с утра, и до самого вечера занимался текущими с камушка на камушек делами: написал очередную страничку «Присказки» — романа, над которым работал в отказе, потом поехал в Литфонд за писчей бумагой — финский дефицит выдавали писателям раз в месяц по одной пачке, потом отправился на Кузнецкий мост в Книжную лавку посмотреть новинки. Голод не давал о себе знать, хотя я и не мог отделаться от назойливой, как муха, мысли, что съесть хоть что-нибудь мне не светит в обозримом будущем. Эта мысль была скорее забавна, чем неприятна.  

День второй я провёл тихо-мирно. Всё утро просидел за пишущей машинкой — работал над «Присказкой», потом, опасаясь обыска, отвёз написанные вчера и сегодня страницы в надёжное место: попади эти довольно-таки антисоветские странички в лапы ГБ, годков семь-восемь за решёткой мне были бы обеспечены. От друга, у которого хранилась рукопись, вернулся домой. Остро хотелось есть. Вечером позвонил по телефону незнакомый человек, назвавшийся корреспондентом итальянской газеты, и спросил, действительно ли я объявил голодовку, надолго ли и с какой целью. Я ответил кратко, не вдаваясь в подробности: вполне возможно, этот «итальянец» был капитаном или даже майором КГБ — слишком уж свободно изъяснялся он по-русски. 

Назавтра я остался дома, навестить меня пришли мои товарищи-отказники. По доброте душевной они относились ко мне как к занемогшему, приболевшему человеку с немного расстроенным здоровьем, и это раздражало меня: я не испытывал слабости, моя голодовка не была ни навязанной мне, ни лечебной. Есть хотелось неотступно. Вода из-под крана, которую я пил литрами, не заглушала жажду еды. Мои друзья ненавязчиво, из самых лучших чувств советовали мне полёживать, беречь силы и, если состояние моё ухудшится, через два-три дня снять голодовку. Мы говорили об израильских новостях, расслышанных по «вражеским радио-голосам», о том, что сообщения о моей голодовке появились в западной прессе. Это было отрадно: голодовка и её причины в очередной раз привлекали внимание людей к борьбе евреев за выезд в Израиль и, шире, еврейским проблемам в СССР. Условились, что каждый день кто-нибудь из ребят будет ко мне заглядывать — убедиться, что всё со мной в порядке: я жив и сижу дома, а не на Лубянке. Почему на Лубянке? В то время такой наивный вопрос в нашей среде не возникал: арестовать могли любого из нас. Это не мы, взбунтовавшиеся против режима евреи, а великий и могучий советский народ сочинил поговорку: «Был бы человек, а статья найдётся». Во всяком случае, отлёживаться дома, пока меня ноги носили, я не собирался. 

На четвёртый день ощущение голода прошло, как рукой его сняло. Груды еды мне больше не мерещились, аромат снеди не преследовал — как будто кто-то внутри меня щёлкнул выключателем, и всё это пленительное безобразие прекратилось разом. Зато заработало что-то другое, под влиянием голода кристально обострились все мои чувства: зрение, слух, восприятие окружающего — словно пелена с них упала, обнажив основу. 

Пока я колесил по городу — заглянул в Зоопарк, посмотрел кинохронику, в которой мельком появлялся на экране боевой американский раввин Меир Кахане, и ради одного этого стоило идти в кино — ко мне на квартиру явился милиционер. Не застав меня дома, служилый оставил повестку: мне предписывалось явиться с неназванной целью в участок — районное отделение милиции. Никуда являться я не собирался, поэтому мне пришла в голову идея обзавестись врачебной справкой — медицинским бюллетенем. В писательской поликлинике у меня был один знакомый доктор, сочувствовавший нашему еврейскому делу; к нему я и отправился на пятый день, с утра пораньше. 

Добрый доктор принял меня без проволочек, сказал:

— Я про вас всё знаю, слышал по радио. Как вы себя чувствуете? Дайте-ка я вас посмотрю. 

Ну, посмотрю так посмотрю… 

— Я дам вам бюллетень на трое суток, — закончив осмотр, сказал доктор. — Одевайтесь! Но послезавтра прекращайте, не надо рисковать здоровьем. Тут ведь дело не в том, сколько дней… 

Я пообещал, в благодарность за справку. Но знал: свою десятидневку я обязательно выдержу. Тем более что голод отступил, и я испытывал лёгкость необыкновенную.   

Эта приятная лёгкость время от времени оборачивалась агрессивной запальчивостью. Назавтра после похода за бюллетенем меня пришли навестить приятели. Ребята говорили нарочито громко на отвлечённые темы, смеялись и шутили без причины — хотели вывести меня из подавленного, как им казалось, состояния. Такая надуманная заботливость злила меня. Я отмалчивался и старался, по мере сил, скрыть раздражение. Срыв случился, когда мы, по моему настоянию, сели за стол — чай, пирожки с повидлом от уличной торговки, зефир, мармеладные «лимонные дольки». Гости смущались, не хотели притрагиваться к угощению рядом с голодающим. А я настаивал, повышал голос:

— Ешьте и пейте! Берите вот печенье!

Глядя на жующих, я испытывал, неизвестно почему, прилив радостного удовлетворения. 

— Берите пирожки, они свежие! 

Я не хотел копаться в себе, выуживая причину такого странного моего состояния. Мне хорошо — и этого достаточно! А то, что гости поглядывали на меня с опаской, меня совершенно не занимало. 

Вечером позвонил один из опасавшихся гостей, довольно известный диссидент:

— Мой друг, специалист по голоданию, настоящий светило, согласился завтра или послезавтра приехать тебя посмотреть. Не возражаешь?

Я не возражал — пусть едет. 

Специалист оказался немногословным человеком с чеховской бородкой, с медицинским саквояжем в руке. Надев белый халат, он самым внимательным образом меня прослушал и простукал, а потом сказал: 

— У вас крепкий организм, но я советую вам прекратить голодание сегодня же. Настоятельно рекомендую! 

Я советов у него не спрашивал и согласился на визит светила не рекомендаций ради, а, скорее, из любопытства. 

— Благодарю, — сказал я тоном довольно-таки дерзким. — Но, знаете ли, я сам решу, когда мне прекращать. 

Доктор взглянул на меня с недоумением:

— Вы голодаете восьмые сутки? Ваш друг сказал мне, что вы жалуетесь на печень. 

— Я не жалуюсь ни на какую печень! — прошипел я. — Я жалуюсь на советскую власть и поэтому держу политическую голодовку. 

Светило изменился в лице, поспешно сбросил халат и сунул его в саквояж. 

— Я лечу больных голоданием и больше ничего не знаю, — сказал он. — Заплатите мне мой гонорар и делайте, что хотите. 

Приступ веселья на меня напал, как только за светилом затворилась дверь. Это ж надо! Вот простофиля! И мой друг-диссидент и словом не обмолвился, в какое сионистское гнездо он посылает мастера лечебного голодания. Хоть смейся, хоть плачь… 

Через два дня, в 12 ночи, я прекратил голодовку. Я был доволен, что продержался десять дней, и рад, что пришло время заканчивать. Памятуя о том, как надо выходить из голодовки — сначала полстакана овощного отвара, потом стакан куриного бульона, потом ещё что-то — я пошёл на кухню и в охотку сожрал всё, что только попалось мне на глаза. 

Софья Власьевна, с высоты своего роста, плевать хотела на мои затеи: эти десять дней не потрясли мир и ни на час не приблизили день моего отъезда из СССР. Зато на Западе о моей голодовке писали — а, значит, я подбросил хотя бы щепку в костёр борьбы за освобождение советских евреев из лап Красного фараона.