СЕРГЕЙ ПОРОХОВ: СЕКРЕТНАЯ ЖИЗНЬ ПУШКИНА

Заговор умолчания

Об Александре Сергеевиче Пушкине, кажется,  известно все. Полное собрание его сочинений, воспоминания современников, исследования литературоведов, краеведов, историков – все это должно дать полнейшее представление о великом поэте. Собраны не только автографы поэта и письма к нему, но и свидетельства знавших его людей, даже слухи и сплетни. Словом, материал накоплен колоссальный. И все же существует целый пласт деятельности русского гения, который остается малоисследованным. В научных статьях практически не уделяется внимания государственной службе А. С. Пушкина. А ведь служил он 14 лет.

В пушкиноведении сложилась парадоксальная ситуация. Со школьной скамьи всякий россиянин должен уяснить, что Пушкин учился в Лицее, по его окончании переехал в столицу, завязал литературные знакомства, общался с будущими декабристами. Вольнолюбивые стихи стали причиной ссылки в Бессарабию. Оттуда был отправлен в родовое поместье Михайловское, после восстания декабристов допрошен, оправдан, но сомнения в верности престолу остались. По возвращению в Петербург занялся активной литературной деятельностью. Поскольку считался противником самодержавия, его держали под надзором полиции и секретных агентов Бенкендорфа. Он даже хотел бежать за границу, но дуэль, подстроенная недоброжелателями, помешала исполнению его тайных замыслов. Такова вкратце ныне принятая версия.

Что касается государственной службы, то стараниями исследователей сложилось впечатление, что поэт непродолжительное время только числился в каком-то департаменте, не имея никаких обязанностей. Указывают на пренебрежительное отношение Пушкина к такому поприщу: мол, «бежал от службы и чинов». При этом ссылаются на свидетельства Льва Сергеевича, брата поэта. Действительно, в «Биографическом известии об А.С. Пушкине до 1826 года» тот сообщал следующий случай:

«Одно обстоятельство оставило Пушкину сильное впечатление. В это время находилась в Петербурге старая немка, по имени Киргоф. В число различных ее занятий входило и гадание. Однажды утром Пушкин зашел к ней с некоторыми товарищами. Г-жа Киргоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный. Рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь, потом начала предсказания сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох его будущего. Она сказала ему между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе Пушкин никогда не говорил и не думал; письма с деньгами получать ему было неоткуда. Деньги он мог иметь только от отца, но, живя у него в доме, он получил бы их, конечно, без письма. Пушкин не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, он встретился на разъезде с генералом <А. Ф.> Орловым. Они разговорились. Орлов коснулся до службы и советовал Пушкину оставить свое министерство и надеть эполеты. Разговор продолжался довольно долго, по крайней мере, это был самый продолжительный из всех, которые он имел о сем предмете. Возвратясь домой, он нашел у себя письмо с деньгами. Оно было от одного лицейского товарища, который на другой день отправлялся за границу; он заезжал проститься с Пушкиным и заплатить ему какой-то картежный долг еще школьной их шалости. Г-жа Киргоф предсказала Пушкину его изгнание на юг и на север, рассказала разные обстоятельства, с ним впоследствии сбывшиеся, предсказала его женитьбу и, наконец, преждевременную смерть, предупредивши, что должен ожидать ее от руки высокого белокурого человека. Пушкин, и без того несколько суеверный, был поражен постепенным исполнением этих предсказаний и часто об этом рассказывал».

П.А. Плетнев вторит Льву Сергеевичу: «Три года проведенные им в Петербурге по выходе из лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам. От великолепнейшего салона вельмож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде принимали Пушкина с восхищением, питая и собственную, и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом».

Граф М.А. Корф, лицейский однокашник поэта, пишет: «В свете Пушкин предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как здоровье и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его не раз на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обоих он – ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки, – часто в отвратительных картинах, – над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями, – общественными и семейными, – это было ему ни по чем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата».

Вяземский возражал на эти рассуждения Корфа чрезвычайно решительно: «Сколько мне известно, он вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы. В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, отразилось и в поэзии его. Никакого особенного знакомства с трактирами не было, и ничего трактирного в нем не было, а еще менее грязного разврата. Все эти обвинения не только несправедливая строгость, но и клевета».

Современники вспоминали, что «в Петербурге, в Толмачевом переулке, от Гостиного Двора к нынешнему Александринскому театру, бывшем, кажется, глухим, был кабак вроде харчевни. Пушкин с Дельвигом и еще с кем-то в компании, человек по пяти, иногда ходили, переодевшись в дрянные платья, в этот кабак кутить, наблюдать нравы таких харчевен и кабаков и испытывать самим тамошние удовольствия».

Заметим, не столько для удовольствий переодевался Пушкин сотоварищи. А чтобы «наблюдать нравы», набираться впечатлений. Вслед за П.В. Анненковым укажем еще на одно обстоятельство: «П.А. Катенин заметил в эту эпоху (1819 г.) характерную черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно». Фаддей Булгарин после знакомства с Пушкиным также отмечал, что тот «скрытен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».

А вот еще наблюдения. «Физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, до езды верхом, и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником известного фехтовального учителя Вальвиля». Сын князя П. А. Вяземского Павел вспоминал: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и не желающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самых танцев».

Итак, есть две полярные точки зрения на личность, поведение, стиль жизни недавнего выпускника лицея. С одной стороны – безапелляционные утверждения в пренебрежительном отношении Пушкина к службе. Все его существо окунулось в наслаждения жизни, и над ним «господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия». Другая точка зрения представлена не столь ярко, но его ближайшие друзья говорят, что в молодые годы он был грешен не более чем другие. А если присовокупить к этому еще занятия спортом, самообразование? Первые послелицейские годы как-то выпадают из наблюдения современников, но впоследствии близко его знающие люди утверждали, что творческие успехи Пушкина – результат целенаправленной работы над собой.

Думается, стоит внимательнее изучить все обстоятельства жизни поэта, чтобы сделать объективный вывод, где заканчиваются шалости юноши, вырвавшегося из стен учебного заведения с закрытым пансионом, а где начинаются его служебные обязанности. Даже брат его, свидетельства которого можно было бы считать одними из самых достоверных, не мог знать, чем и как жил поэт по выпуску из Лицея. Но на извлеченную из его воспоминаний мимолетную фразу: «О службе Пушкин никогда не говорил и не думал», как раз и ссылаются исследователи. Но можно ли всецело принимать эту точку зрения?

Служил ли Пушкин?

Вспомним, что Льву Пушкину в момент выпуска старшего брата из Лицея было всего 12 лет, жил он в университетском Благородном пансионе. И хотя братья виделись в доме родителей, не думается, что у них, при существенной разнице в возрасте, находились поводы для разговоров о политике и службе. Может быть, и не согрешил Лев в своем «Биографическом известии». Но делать из его воспоминаний вывод о том, что дела служебные для Александра Пушкина были безразличны, наверное, опрометчиво. И вот тому свидетельства.

Прошло совсем немного времени с момента разлуки братьев – всего два года. Поэт уже в Кишиневе. Очень редко пишет родственникам. Но вот письмо Пушкина брату от 21 июля 1822 года: «В службе ли ты? Пора, ей богу пора. Ты меня в пример не бери – если упустишь время, после будешь тужить – в русской службе – должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь – следственно разочти; – тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи – учение не пропадет. Конечно, я не хочу, чтобы ты был такой же невежда, как В.И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение – вот лучшее учение – знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему».

В другом своем письме осенью 1822 года Пушкин наставлял брата: «Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое благополучие. Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это – средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет. Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем. Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать: люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе. Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего – предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает… Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства».

Оказывается, Пушкин с братом о службе говорил, но нигде не упоминал о собственных служебных делах, чему были достаточно веские причины и даже обязательства (об этом ниже). Хотя даже в этом письме он подчеркивает, что в перечисленных советах – его житейский опыт.

Изучая факты биографии поэта в бытность его в Петербурге в 1817 – 1820 годах, нельзя не обратить внимания на то, что все воспоминания о Пушкине касаются, как правило, одного времени суток – вечера. Именно тогда общество собиралось на балах и в театрах, в ресторанах и салонах. Именно тогда Пушкин, как и прочие господа, был на виду. А днем все находились на службе. Дворяне в то время обязаны были служить и служили. Был ли исключением Пушкин?

Так уж устроена человеческая память, что в ней остается, прежде всего, нечто необычное. А рутину канцелярий или шагистику плацев, то есть время, проведенное на основной работе, забывается быстрее всего. И в мемуарах позднее не находится места этой будничной рутине.

Не менее существенно и другое. Сам Пушкин не только не возражал против своей нелестной репутации, но, напротив, способствовал ее утверждению. Как отмечает П.В. Анненков, в семействе Пушкина сохранилось такое предание. Однажды на упреки в излишней распущенности, которая могла иметь для него роковые последствия, Пушкин отвечал: «Без шума никто не выходил из толпы».

«Многие тогда сами на себя наклепывали, – подтверждает и Ф.Н. Глинка. – Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество, и расшатывается. – «Что вы, Александр Сергеевич?» – «Да вот выпил 12 стаканов пуншу!» А все вздор, и одного не допил».

Складывалось впечатление, что такую репутацию Пушкин создавал себе сам. В результате, как пишет П.А. Плетнев, «он сделался идолом преимущественно молодых людей, которые в столице претендовали на отличный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нем, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастья без успехов в большом свете».

Но какую бы репутацию ни нарабатывал себе Пушкин, он одновременно с этим продолжал еще и служить. Оставим на совести литературных критиков, что они не увидели в нем человека служивого, предоставив нам лишь возможность судить о нем как о поэте и в то же самое время как о человеке взбалмошном и неуравновешенном, неуживчивом и безалаберном.

Служил ли Пушкин? На этот вопрос исследователи пытаются ответить словами самого поэта, приводя черновик письма Пушкина об отставке от 22 мая 1824 года к Александру Ивановичу Казначееву, начальнику канцелярии графа Воронцова: «7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти 7 лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам загородил себе путь и выбрал другую цель».

Есть признание Пушкина – о чем еще говорить? Вопрос «служил – не служил», «служил или только числился» после подобного заявления закрывается сам собой: не служил и служить не желал! Личное признание в советской юриспруденции, как известно, было царицей доказательств.

Но возьмем другой черновик письма к тому же Казначееву, написанный в те же дни, когда поэт добивался выезда с юга. «О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этим я примирился уже 4 года». Вот и возникает вопрос – семь лет прошло или все же четыре года с того дня, как Александр Пушкин поставил крест на своей чиновничьей карьере? Означает ли это, что до ссылки на юг Пушкин все же лелеял надежды на успешную карьеру? Интересно было бы взглянуть на сами письма, а не на черновики. Ведь черновик не всегда и не во всем повторяется в отправленном письме. Да и само письмо часто отражает мимолетное настроение, а не характеризует жизненные устремления и помыслы.

Когда поэта сослали в Михайловское, он при встрече с лицейским приятелем Иваном Пущиным так и не сумел толком объяснить ему, за какие проступки оказался в псковской глуши. Позднее приятель вспоминал: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частные его разговоры о религии. Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил».

Оказывается, Пушкину приходилось писать служебные бумаги. Значит, все-таки служил, а не просто числился в государственном учреждении, куда определен был по окончании Лицея? Кстати, по выпуску «добивался он у отца позволения вступить в военную службу в гусарский полк, где у него уже много было друзей и почитателей. Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта. Сергей Львович отговаривался недостатком состояния и соглашался только на поступление сына в один из пехотных гвардейских полков». Судьбе же было угодно, чтобы Александр Сергеевич поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Каждое утро ему приходилось отправляться из дома у Калинкина моста (набережная Фонтанки, дом 185) на Английскую набережную, в дом № 30, где размещалась Коллегия.

С этого момента в написанных исследователями биографиях Пушкина начинаются странности: сплошь недосказанность, а то и попросту мифы. Вопрос о деятельности поэта в серьезнейшем ведомстве замалчивается. Судите сами – стихотворство было его увлечением, «пламенной страстью». Но ведь никуда нельзя деться от того факта, что по выпуску из лицея Пушкин стал, прежде всего, государственным служащим. Среди его друзей многие баловались стихами. Но даже самые талантливые вирши вряд ли давали им право пренебрегать служебными обязанностями. Мог ли молодой, пусть даже гениальный человек манкировать службой, за которую, кстати, получал жалование? Отец с матерью, как известно, «деньгами его не ссужали вовсе», публикации тоже не оплачивались. Так что денежное содержание за службу как раз и составляло главную статью его доходов.

Поддерживаемое на протяжении многих десятилетий представление о Пушкине, как о трутне на государевой службе, даже если оно было в какой-то мере инициировано самим поэтом, непростительно для исследователей и оскорбительно для того, кто был и остается гордостью России. Бездельничать за государственный счет, не принося пользы Отечеству – это противоречит душевному настрою поэта. И если до недавнего времени подобное поведение Пушкина выглядело своеобразной формой протеста самодержавию, то ныне подобного рода идеологические шоры должны быть устранены.

Коллегия иностранных дел

Итак, 9 июня 1817 года девятнадцатый по рангу успеваемости воспитанник Царскосельского лицея Александр Пушкин, выпущенный в свет чиновником 10 класса (по «Табели о рангах») в звании коллежского секретаря, получил назначение в Коллегию иностранных дел на должность переводчика с денежным содержанием семьсот рублей в год. Вместе с ним направление в Коллегию получили еще шесть выпускников. Пятая часть первого лицейского выпуска оказалась на службе в Коллегии.

Служба всех зачисленных в Коллегию началась с присяги государю императору Александру Павловичу, принесенной 15 июня 1817 года. Кроме того, новички, поступающие в Коллегию иностранных дел, обязаны были ознакомиться с определением Коллегии от 5 марта 1744 года о неразглашении служебных тайн и указом Петра I «О присутствующих в Коллегии иностранных дел, о порядке рассуждения по делам особенной важности и по бумагам текущим, и о назначении числа чиновников с распределением должностей между ними». Такого количества подписок о неразглашении тайн и сегодня не дают чиновники. Не в этой ли особой секретности причина отсутствия сведений о служебном поприще Пушкина?

Коллегия иностранных дел была создана Петром Великим 13 февраля 1720 года для выполнения, прежде всего, разведывательных задач. Не случайно авторы «Очерков по истории российской внешней разведки» под редакцией академика Е.М. Примакова подробно повествуют о деятельности Коллегии – предшественнице иностранного отдела ВЧК-ОГПУ, Первого главного управления КГБ СССР и нынешней Службы внешней разведки России.

Коллегия иностранных дел включала в себя Секретную экспедицию, которую называли еще «политическим департаментом», поскольку оно занималось политической разведкой. Учреждая Коллегию, Государь предписал: «для сего дела иметь им особливый департамент и все дела тут отправлять и сочинять», и прибавил к этому: «делам быть тут только тем, которые касаются до иностранных государств». Вместе с тем он категорически запретил «волочить дела по дворам», то есть выносить секретные документы из служебных помещений, брать работу на дом. Особое внимание Петр Великий уделял надежности кадрового состава разведывательного органа: «К делам иностранным служителей коллегии иметь верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть; а ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники».

Это было единственное учреждение, подчинявшееся не Сенату, а непосредственно императору – подобно тому, как нынешняя служба внешней разведки подчиняется только президенту России. При Коллегии находился еще и собственный прокурор, обязанностью которого, как и сегодня, было осуществление контроля за ее деятельностью.

Интересно, что в ведомство Коллегии иностранных дел в то же время были отданы яицкие казаки – тогда неспокойное порубежье России. Во времена Пушкина в непосредственном ведении Коллегии находилась Бессарабия – плацдарм русской внешней политики на юге Европы, правый фланг русско-турецкого противостояния.

Одним из сотрудников Секретной экспедиции и стал Александр Сергеевич Пушкин. По понятным причинам он не оставил воспоминаний о том, чем занимался в Коллегии. Из этого некоторые исследователи делают поверхностный вывод, что поэт там якобы даже не появлялся. Между тем, один из сослуживцев поэта С.П. Жихарев через несколько месяцев после зачисления в Коллегию писал: «До сих пор я ничего другого не делаю, как дежурю в месяц раз да толкую о Троянской войне». Казалось бы, вот достоверное свидетельство абсолютного ничегонеделанья молодых чиновников. Однако все не так просто.

Действительно, дни дежурств были утомительны: в течение суток из Коллегии нельзя было отлучаться ни на миг, даже обед доставлялся из ресторации, а спать приходилось ночью на столах. Но такое случалось раз в месяц. Остальное время посвящалось «толкованиям о Троянской войне». В данном случае сослуживец Пушкина высказался эзоповым языком. Речь шла о  подготовке вновь принятых в Коллегию к исполнению ими служебных обязанностей: под руководством умудренных опытом наставников они входили в курс дела. Н.И. Панин, один из руководителей Коллегии, поучал своих питомцев: «Сотрудник иностранной коллегии должен уметь вербовать открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц и второстепенных чиновников, писать лаконично и четко свои шифрованные и открытые донесения на родину не по заранее установленной форме, а исходя из соображений целесообразности». Тайный осведомитель – это и есть «троянский конь», засланный в стан врага, так что С.П. Жихарев в своих воспоминаниях не согрешил против истины.

Серьезная подготовка требовалась новичкам для дальнейшего самостоятельного исполнения служебных обязанностей, в том числе и вдали от Санкт-Петербурга. Впоследствии Александр Горчаков уехал в русскую дипломатическую миссию в Лондон, Сергей Ломоносов – в Вашингтон, Александр Грибоедов был определен на Кавказ к командующему российской армии И.Ф. Паскевичу секретарем «по дипломатической части». Успех его миссии завершился вербовкой Гаджи-Махмуда-Агу – адъютанта  командующего персидской армией, от которого Грибоедов получил согласие на тайное сотрудничество. В результате Россия заключила победный мир с Персией, и та по условиям Туркманчайского договора признала присоединение к России Грузии, Северного Азербайджана, Эриванского и Нахичеванского ханств. А талантливый офицер-агентурист Грибоедов был назначен послом в Тегеран.

Пушкин оставался до поры до времени в Петербурге. Хотя и для него было готово место в одной из зарубежных русских миссий. В письме Вяземскому в 1819 году А.И. Толстой сообщает, что Пушкин «не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною. Я имею надежду отправить его в чужие края, но он уже и слышать не хочет о мирной службе». Получается, что в Петербурге Пушкин вел как бы двойную жизнь. На виду у многих в свете – бравада и позерство, и одновременно с этим напряженная подготовка к разведывательной работе за рубежом.

Интересное наблюдение сделал П.И. Бартенев: «Дружбы между Пушкиным и Рылеевым не было. П.А. Плетнев передавал нам, что Пушкин посмеивался над неумеренностью суждений Рылеева, над его отзывами о европейской политике, которую будто изучал он по тогдашним русским газетам в книжной лавке Сленина». Скорее всего, сам Пушкин отзывы о европейской политике познавал отнюдь не по скудным газетным источникам. Поэт имел доступ к более существенному аналитическому материалу как сотрудник секретного департамента, непосредственно общавшийся со сведущими людьми.

Повезло Пушкину и с наставниками. Ко времени появления лицеистов в Коллегии всеми делами там заправляли статс-секретари Иоанн Антонович Каподистрия и Карл Васильевич Нессельроде. Это был выдающийся разведчик. Достаточно сказать, что он сумел завербовать самого Талейрана – министра иностранных дел Франции. Да и министр полиции Фуше также использовался им втемную. Иными словами, ключевые фигуры в правительстве Наполеона были тайными осведомителями Нессельроде.

В Коллегии иностранных дел Нессельроде ведал западными делами, Каподистрия – восточными. Это был особый период в истории ведомства, когда им одновременно управляли два человека. Отношения между ними были натянутые. Как вспоминал впоследствии Горчаков, стоило ему начать свою карьеру под руководством Каподистрии, и этого было вполне достаточно, чтобы вызвать нерасположение Нессельроде. Пушкин, как и Горчаков, попал в непосредственное подчинение к Каподистрии, а потому тоже испытал со стороны Карла Васильевича неприязненное отношение.

Впрочем, Нессельроде у многих вызывал нерасположение, даже чисто внешне. Он был так мал ростом, что ему дали прозвище «Карла». Тогда же Пушкин в поэме «Руслан и Людмила» создал образ коварного карлы «со взором, полным хитрой лести», очевидно, намекая на высокопоставленного чиновника. Сохранилось воспоминание: поэт, впервые увидев Нессельроде, съязвил, что в Коллегии не два, а полтора статс-секретаря.

Покровительство графа Каподистрии

По мнению исследователей, вызывающее поведение секретного сотрудника Пушкина, особенно его эпиграммы на графа Аракчеева, не могли остаться без внимания и без последствий. На самом деле, когда генерал-губернатор Милорадович доложил обстоятельства дела Александру I и объявил от имени царя о прощении, оказалось, что судьба Пушкина уже решена – он должен ехать в Бессарабию.

Вызывает сомнение, что причиной отъезда Пушкина стали упомянутые эпиграммы. Историк Борис Башилов категорически отказывает Пушкину в их авторстве. Исследователь аргументировано доказывает, что приписывали их Пушкину для того, чтобы показать – самодержавие устроило травлю поэта. Любопытно, но сам Аракчеев этим виршам (принадлежавшим, скорее всего, Рылееву) даже внимания не уделил. Менее известно истинное отношение Пушкина к графу Аракчееву. В одном из писем жене Пушкин с сожалением писал: «Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться».

Чтобы понять, почему местом новой службы «провинившемуся» чиновнику Коллегии иностранных дел была выбрана Бессарабия, нужно напомнить кое-что из истории присоединения этого края к России, а также узнать поближе замечательного человека – графа Каподистрию.

Бессарабская область, образованная в 1818 году, находилась в ведении Коллегии иностранных дел. Управление этой провинцией сосредоточено было в руках статс-секретаря Иоанна Каподистрии, формально второго человека в Коллегии, но, как сообщал в Париж французский поверенный, «ничего сегодня не делается без господина Каподистрии, у которого тайком получают частную аудиенцию». Назначение Пушкина не могло состояться без ведома графа.

Каподистрия, уроженец острова Корфу, по национальности – грек. Был министром иностранных дел Республики Ионические острова, основанной адмиралом Ушаковым после побед над турками. Но родина Каподистрии недолгое время была свободной. По Тильзитскому соглашению Россия уступила Франции протекторат над Ионическими островами. Отклонив предложения французов об участии в их администрации, Каподистрия уехал в Санкт-Петербург. Здесь был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел. В 1811 году, будучи секретарем русской миссии в Вене, он основал Гетерию филомуз – Союз греческих патриотов. Вскоре после этого заведовал дипломатическими сношениями главнокомандующего русской Дунайской армией. В войну 1812 года Каподистрия продолжал свою деятельность при штабе Барклая-де-Толли. Во время заграничного похода Александр I оценил его способности, приблизил к себе и назначил играть ведущую роль в русской внешней политике.

В Санкт-Петербурге граф Каподистрия вел жизнь уединенную, ближайшими друзьями имел нескольких греков. Кроме того, хорошие отношения поддерживал с петербургскими литераторами. Н.М. Карамзин якобы и попросил Каподистрию заступиться за Пушкина. Каподистрия предложил Александру I перевести Пушкина из Петербурга на службу в канцелярию Инзова, главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах южного края России. Таким образом, и вроде бы наказан будет за сумасбродство молодой гений, и в то же время под пристальным взором попечителей искоренит в себе отрицательные черты.

В письме к генералу Инзову, подписанному также Нессельроде, Каподистрия дает Пушкину самую благожелательную характеристику: «Исполненный горестей в продолжении всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишенный сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, – как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований… Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства… Г.г. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако эти его покровители полагают, что раскаяние его искренне и, что, удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятия и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, писателя первой величины… Отвечая на их мольбы, император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам… Судьба его будет зависеть от успеха ваших добрых советов». Александр I утвердил эту характеристику собственноручно.

Иными словами, заступившиеся за молодого поэта Карамзин, Жуковский и прочие покровители несколько перестарались, по сути, став главными инициаторами направления Пушкина на юг. При ином повороте дел, если бы заступники Пушкина не поспешили, он продолжил бы службу в Петербурге, будучи прощеным Александром I с подачи генерал-губернатора Милорадовича. Вот как рассказал об обстоятельствах, предшествующих «наказанию» чиновника Коллегии иностранных дел, адъютант Милорадовича:

«Раз утром выхожу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встрече со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках. Пушкин заговорил первый. – «Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьсот рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги… Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться?.. Вот я и шел посоветоваться с вами»… Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: «Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь, и без всякого опасения. Положитесь, безусловно, на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности». Тут, еще поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором состоял я по особым поручениям. Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! Все мои стихи сожжены! – у меня ничего не найдете в квартире, но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывает на стол у окна), полюбуйтесь! Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения».

На другой день я пришел к Милорадовичу поранее. Он возвратился от государя, и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» И продолжал: «Я подал государю тетрадь и сказал: «здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать». Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил «А что же ты сделал с автором?» – «Я? Я объявил ему от имени вашего величества прощение!» Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, он с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину. Карамзин, как говорили, обратился к государыне (Марии Федоровне), а Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению».

Судя по этому рассказу, участь Пушкина была предрешена еще до доклада генерал-губернатора Милорадовича об обстоятельствах дела. Александр I встретил доклад с уже обдуманным вердиктом – служить поэту на юге. Приложили к принятию этого решения свои усилия многие. Пушкин рассказал о своих обстоятельствах и о грозящей опасности и Карамзину, и Чаадаеву, и другим знакомым. Те в свою очередь задействовали свои связи. И главным человеком, повлиявшим на судьбу поэта, мог быть, прежде всего, Каподистрия.

Направляя Александра Пушкина в Кишинев, Иоанн Каподистрия, надо полагать, имел на него свои собственные виды, как на «прекрасного слугу государства». Горячий патриот Греции, Каподистрия всю свою жизнь отдал борьбе за освобождение родной страны. В 1827 году, в самый разгар войны греков за независимость, он официально покидает русскую службу и избирается первым президентом Греческой республики. На этом посту вскоре и был убит.

Естественно, Бессарабия, как важнейший форпост России в ее внешней политике на юге, лично для статс-секретаря Коллегии иностранных дел являлась сферой особых интересов. Скорее всего, по его настоянию и управление Югом России осуществлялось непосредственно через Коллегию. Потому, направляя именно туда Александра Пушкина (а мест для его ссылки на Руси было немало), граф, без сомнения, рассчитывал на применение его талантов и способностей для решения важнейшей внешнеполитической миссии России: поддержать освободительную борьбу греческого народа против турецкого ига.

А вот и еще одно подтверждение того, что ехал на юг Пушкин не в так называемую ссылку, как настойчиво утверждала впоследствии молва. За две недели до принятия решения императором по поводу Пушкина и когда еще об отъезде поэта из Санкт-Петербурга ничего не было известно, директор одного из департаментов Коллегии Н.И. Тургенев 23 апреля 1820 года пишет С.И.Тургеневу в Константинополь: «Пушкина дело кончилось очень хорошо. У него требовали его оды и стихов. Он написал их в кабинете графа Милорадовича. Как сей последний, так и сам государь сказали, что это ему не повредит и по службе. Он теперь собирается ехать с молодым Раевским в Киев и в Крым». 6 мая 1820 года следует в Константинополь еще одно письмо: «Пушкин завтра едет к Инзову. Государь велел написать всю его историю, но он будет считаться при Каподистрии».

Все это развенчивает давнюю легенду, что Пушкин был сослан на юг за ненадлежащее поведение и порочные стихи. Однако официальные власти не могли опровергать расхожие домыслы по поводу отъезда Пушкина. В самом деле, не объявлять же во всеуслышание, что сотрудник Коллегии иностранных дел Александр Пушкин отъехал по служебной надобности для выполнения секретной миссии накануне намечающейся войны с Турцией.

На юге

Что нам известно о делах Пушкина на юге? По приезду в Екатеринослав 17 мая 1820 года он знакомится с генералом Инзовым. Через неделю, после купания в Днепре, он заболевает «лихорадкой». В это время в Екатеринославе проездом оказывается семья Раевских. Якобы с разрешения Инзова Пушкин отправляется на лечение вместе с семьей генерала Н.Н. Раевского на Кавказ. В то самое путешествие на Кавказ, а затем в Крым, о котором писал еще до выезда Пушкина из Петербурга Н.И. Тургенев в Константинополь. Удивительное «предвидение»!

Если же учесть, что «лечился» Александр Сергеевич целых четыре месяца, при этом ехал по весьма замысловатому маршруту и только в конце сентября объявился в Кишиневе, то можно усомниться в том, что причина поездки сотрудника Коллегии иностранных дел по Кавказу и Крыму вызвана простудой. Разве можно серьезно воспринимать рассказ о том, что сосланного царем опального чиновника из-за простуды вдруг отпускают на отдых со случайно проезжающим мимо знакомым генералом? Чтобы больного излечить, требуется уложить того в постель, а не тащить сотни верст в коляске по ухабам и рытвинам. Да и Кавказ с Крымом не лежат по дороге в Кишинев.

Очевидно, миссия, с которой выехал Пушкин на юг, была известна узкому кругу людей. Так что появление легенды, связывающей отъезд поэта с его болезнью, вполне объяснимо. И даже Инзову, чтобы отпустить Пушкина с Раевскими, не требовалось самостоятельно принимать решение, брать на себя ответственность за снисходительное отношение к «опальному чиновнику, сосланному за проступки». Согласитесь, начальство могло бы не одобрить лояльность к человеку, вызвавшему неудовольствие самого императора.

Впрочем, генерал был избавлен от размышлений, как же ему поступить с заболевшим поэтом в связи с проездом Раевских через Екатеринослав. Генералу было предписано поступить так, как он поступил. Граф Каподистрия в своем письме прямо указывает: «император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам». Но во всеуслышание было объявлено (и ныне повторяется во всех биографиях поэта) причиной отъезда именно болезнь Александра Сергеевича. Как нельзя кстати случилась эта простуда после купания в Днепре. И это обстоятельство помогало придать поездке на Кавказ вид этакой оздоровительной прогулки.

Что же это за поездка в Кишинев через Кавказ и Крым, в которую Пушкин определен еще в Петербурге, но окружающим и знакомым она представлялась отъездом для излечения со случайными, хотя и хорошо знакомыми попутчиками? Официально командир IV корпуса Николай Николаевич Раевский вместе со своими детьми – Александром, прикомандированным к Кавказскому отдельному корпусу, Николаем, ротмистром лейб-гвардии Гусарского полка, расквартированного в Царском Селе, и дочерьми – совершает поездку по Кавказу и Крыму, чтобы отдохнуть. В те годы подобные семейные путешествия-командировки были для высокопоставленных чиновников естественным делом. В свое время командующий войсками Гвардии и Петербургского военного округа великий князь Владимир Александрович в инспекторской поездке по округу, продолжавшейся несколько месяцев, взял с собой не только адъютантов и порученцев, но также свое семейство, журналистов, художников, фотографов. Результатом стало великолепно иллюстрированное описание этой поездки, войск, населенных пунктов и местности, по которым проехал великий князь со свитой. Но ведь это была служебная поездка. Несмотря на то, что и супруга, и дети были рядом.

Поездку Раевских и Пушкина представляют частным делом. Если поверить этому, то странно выглядит оторванность генерала (главнокомандующего войсками на юге России), двух его сыновей-офицеров и чиновника иностранной коллегии от службы на целых четыре месяца. Да и обставлен проезд их очень серьезно. Генерала Раевского и его сопровождающих охраняют отряд в 60 казаков с пушкою. Всюду его встречают, зная заблаговременно о приезде. Маршрут – Ставрополь, Владимирский редут, станция при реке Безымянная, Прочный окоп, Царицынский редут, Темижбек, Кавказская крепость, Казанский редут, Тифлисский редут, Ладожский редут, Усть-Лабинская крепость, Карантинный редут, где их встречает сам атаман Черноморского казачьего войска полковник Григорий Кондратьевич Матвеев и сопровождает до Екатеринодара. Едут через Мышастовку, станицу Ивановскую, Копыл (Славянск), ночуют в Курках. Далее Темрюк, Пересыпь, Сенная. Наконец, 14 августа они оказываются в Тамани. Перебираются в Крым, следуют из Керчи в Феодосию и оттуда на военном бриге в Гурзуф. Из Гурзуфа вместе с молодым Раевским Пушкин следует верхом на лошадях до Ялты. Оттуда через Мисхор и Алупку он направляется в Бахчисарай.

Эта поездка больше похожа на инспекторскую проверку по приграничным войскам, но отнюдь не на оздоровительную прогулку. Тем более, что молодого поэта тоже не оставляют без внимания. К примеру, 18 августа 1820 года А.И. Тургенев пишет князю Вяземскому в Варшаву: «получил от одного из моих чиновников известие с Кавказа о Пушкине. Он там с Раевским».

В пути Пушкин писал. Оставим для литературоведов его стихи и поэмы. А вот его «Замечание о донских и черноморских казаках» – не сохранившееся произведение – было бы интересно прочитать. В своем письме брату Льву 24 сентября 1820 года Пушкин обмолвился: «Когда-нибудь прочту тебе мои замечания на черноморских казаков – теперь тебе не скажу об них ни слова». Возникают вопросы о том, для кого замечания были написаны, кому предназначались, где могут находиться? Быть может, следы их в недрах архивов департамента, в котором служил Пушкин? Ведь нашли же его «Заметку о секте езидов», то есть о курдах, более чем через столетие после поездки Пушкина в 1829 году на Кавказ. Заметим, то была писарская копия, то есть предназначалась «Заметка» для представления по инстанции. А ведь Пушкин на тот момент официально на службе не числился, но окружающую обстановку продолжал анализировать, по привычке писал. Уместно добавить, что именно в те годы курдам было разрешено селиться в России, поскольку они были признаны союзниками России в борьбе с Турцией. Впрочем, поездка в Арзрум – предмет отдельного исследования…

Закончилось путешествие Пушкина с Раевскими по Кавказу и Крыму прибытием в Кишинев более чем через четыре месяца. Для отсутствия в течение столь длительного времени служащего канцелярии, присланного на «перевоспитание», нужны были очень веские причины. Значит, они были.

По приезду в Кишинев Пушкин отписывает брату Льву письмо-отчет о своем путешествии. Судя по фактам, Александр Сергеевич несколько лукавит, видимо, зная, что письмо будет известно многим друзьям Пушкина. Не упоминая о том, что вопрос о поездке на Кавказ и в Крым с Раевскими был решен еще до отъезда на юг, он пишет: «Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные), сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить, Инзов благословил меня на счастливый путь». А что же еще остается делать генералу, коль получил распоряжение из Коллегии иностранных дел, утвержденное императором?

Уже то обстоятельство, что и сам Пушкин вынужден был скрывать от ближайшего окружения предопределенность (еще в Петербурге) своего путешествия по Кавказу и Крыму, дает повод задуматься над тем, в чем заключалась его деятельность там. Царская немилость стала следствием выезда поэта на юг? Или это стало возможностью проявить себя на службе?

Бессарабия

21 сентября 1820 года Пушкин со своим вечным спутником дядькой Никитой Козловым прибыл в Кишинев. И сразу попадает в новое окружение. В основном это офицеры местной дивизии, среди которых и офицеры Генерального штаба – квартирмейстеры и топографы, присланные для изучения театра военных действий. Армии требовались топографические карты и всевозможные сведения именно этого региона. Бисмарк как-то заметил: «друзей нам служба предлагает». Кто же те люди, с которыми Александра Пушкина связали узы товарищества?

Генерал Иван Никитич Инзов, главный попечитель о колонистах южной России и исправляющий должность наместника Бессарабской области. В его канцелярии поэт числился сверх штата, оставаясь в подчинении у Каподистрии. В лице Инзова молодой Пушкин, всю жизнь не знавший родительской ласки, получил не только мудрого и заботливого начальника, но и любящего, без обиды строгого отца. Инзов поселил Пушкина в своем доме, поил, кормил, давал взаймы денег. Ему же он давал поручения по службе.

Михаил Федорович Орлов, командир 16-й пехотной дивизии, и офицеры его дивизии. Особенно сошелся Пушкин с офицерами Генерального штаба Владимиром Петровичем Горчаковым и Александром Фомичем Вельтманом.

Горчаков окончил муравьевскую школу колонновожатых. В начале ноября 1820 года приехал в Кишинев на должность квартирмейстера при штабе дивизии. Нужно заметить, что к занятиям квартирмейстерской части было отнесено: «1) Собирание и рассмотрение военно-исторических, топографических и статистических сведений о России и иностранных государствах. 2) Военные обозрения и рекогносцировки… 5) Собирание сведений о крепостях, укрепленных местах и военных силах иностранных государств. 6) Собирание военно-топографических известий. 7) Военные соображения и предположения, относительно иностранных государств и отечественного края, в особенности же пограничных губерний и областей. 8) Соображения по предмету различных экспедиций, предпринимаемых для военно-ученых открытий и изысканий…»

В ведении квартирмейстеров находились также вопросы подготовки сведений для выбора выгодных позиций к бою и сражению, маршрутов передвижения, удобных мест расположения на местности. Причем специально указывалось: «для вождения войск в деле с неприятелем, и для нечаянных нападений, засады, отступлений и других воинских движений, употребляются вожатыми войск Офицеры Генерального Штаба, и особенно те из них, которые делали съемку самих мест действия, или оные обозревали». В прочих случаях уместно было в проводники брать людей осведомленных. Капитан над вожатыми «людей проворных и имеющих сведения о большом пространстве земли, обязан соглашать на службу при Армии, с жалованием по договору». Он «обязан давать проводникам следующую им плату и прокормление, строго надзирая, чтобы они, по отобранию от них сведений, не могли доставить неприятелю каких-либо догадок о предприятиях Армии». Средства на проводников получались непосредственно от начальника Генерального штаба.

В Кишиневе находилась также топографическая комиссия, которая занималась съемками Бессарабского края. С ее начальником полковником Корниловичем, офицерами Лугининым, Зубовым, Кеком, Полторацкими Пушкин был в самых близких отношениях. Но особенно он выделил среди них Александра Фомича Вельтмана, писавшего и прозу, и стихи. Кстати, Вельтман до определения в офицеры Генерального штаба тоже окончил школу колонновожатых.

Самым любопытным из новых знакомых, с кем особенно сдружился Пушкин, стал подполковник Генерального штаба Иван Петрович Липранди. Привлекал он внимание не только Пушкина, но и всей военной молодежи Кишинева своим острым умом и пламенным характером. «В нем было бедуинское гостеприимство, он готов был и на одолжение, отчего многие его любили». Человек это чрезвычайно интересный и стоит рассказать о нем подробнее.

В сытинской «Военной энциклопедии» о нем говорится: «военный писатель и критик… произведен в подпоручики с назначением в свиту Е.И.В. по квартирмейстерской части, в которой и состоял свыше 20 лет… Л. весьма часто исполнял различные ответственные поручения, до поездки в Турцию включительно, причем заслуженно приобрел авторитет знатока Бессарабии, Молдавии и Балканского полуострова. В 1832 г. Л. вышел в отставку, а через несколько лет зачислился по армии. В 1839 г. Л. перешел на службу в министерство внутренних дел, а затем вышел в отставку генерал-майором… Л. было поручено по Высочайшему повелению составить «сведения о характерных свойствах и политических мнениях Турции». Проработав 2 г., Л. представил 1 часть огромного труда, из которого были напечатаны впоследствии лишь отдельные очерки».

Даже через многие годы после смерти Липранди, рассказывая о его судьбе, посчитали неуместным открывать всю правду. Завесу тайны срывает впоследствии Мариэтта Шагинян. В своих «Страницах из дневника», посвященных Пушкину, она называет все своими именами – пишет о Липранди: «военный историк и подполковник разведки».

7 января 1820 года Липранди прибывает в Молдавию с назначением в Камчатский полк, но поручено ему было «собирание сведений о действиях турок в придунайских княжествах и Болгарии». Официальным поводом к переводу из гвардии в армейский полк стала одна из многочисленных дуэльных историй Липранди. Заметим, именно он стал прототипом Сильвио в повести Пушкина «Выстрел».

В ноябре 1822 года Липранди вышел в отставку в звании полковника, а 17 января 1826 года был арестован по делу декабристов. По свидетельству командира 17-й дивизии генерал-майора С. Желтухина, Липранди при аресте заявил: «Меня берут понапрасну, разве за то только, что я в коротких связях и переписке был с Муравьевым-Апостолом». Но ведь это тот самый, повешенный в числе пяти главных деятелей декабризма. Кроме того, Липранди утверждал: «Мне стоит поговорить с Николаем Павловичем и тогда оправдаюсь, буду освобожден и еще сделают меня или камергером, или флигель-адъютантом». И даже в своих мемуарных «Записках» он подчеркивает, что с самого начала был вполне уверен в своем скором освобождении. И действительно, через месяц Липранди уже на свободе. Причем в «Алфавите декабристов» было записано, что он, Липранди, к тайному обществу не принадлежал, о существовании такового не знал и ни с кем из членов его сношений не имел.

По окончании следствия Липранди возвращается в Кишинев, где становится адъютантом генерал-губернатора Новороссийского края графа Воронцова. Но в Молдавии Липранди был недолго, в 1828 году (накануне войны с Турцией) его назначили начальником вновь учрежденной высшей тайной заграничной полиции. Назначение последовало по личному указанию Николая I. Получить столь высокий и ответственный пост мог только человек опытный, в преданности которого престолу не могло быть и капли сомнений. Многие тайны унес с собой Иван Петрович Липранди, но в архивах хранятся его труды о методах агентурной деятельности. В его биографии было немало тайных операций, в том числе и разоблачение петрашевцев. Таким был один из самых близких кишиневских приятелей Пушкина.

Между тем, изменения в дислокации русских войск, усиление разведывательной деятельности и картографирование местности дает основание предположить о готовящейся активности России в Бессарабии. Тем более, что Турция не выполнила ряд международных договоров. Это усиление активности было выгодно греческому освободительному движению, ярчайший представитель которого граф Каподистрия находился во главе российского внешнеполитического ведомства. Александр Пушкин, находящийся на службе под его началом, был, безусловно, втянут в гущу событий.

Однако события развивались не совсем так, как задумывалось в Петербурге. Османская империя, поглотившая земли многих государств, все более напоминала готовую взорваться пороховую бочку. Национально-освободительное движение ширилось. Возникло множество тайных обществ, как в подвластных Турции странах и княжествах, так и среди эмиграции. Каждое из тайных обществ преследовало собственные цели, хотя объединяло их желание видеть свои земли свободными. Но эту свободу каждый понимал по-своему.

Наконец дело дошло до вооруженного выступления. В начале 1821 года народное восстание в Валахии (историческая область на юге Румынии между Карпатами и Дунаем) поднял Тудор Владимиреску. Это был человек деятельный и храбрый – за геройское участие в русско-турецкой войне 1810-1812 года на стороне России был произведен в поручики и награжден Владимирским крестом. Поводом для выступления стала смерть господаря Валахии Александра Суццо. Восставшие объявили своей целью освобождение от ига местных бояр, а также фанариотов (перешедшие на службу к туркам константинопольские греки, из числа которых назначались молдавские и валашские господари).

Одновременно с этим активизировалась деятельность тайных греческих обществ на юге Греции – в Морее. На севере вспыхнуло восстание гетерии. 23 февраля 1821 года греческие патриоты под командованием сына молдавского и валашского господаря, генерал-майора русской армии, одного из руководителей тайной греческой организации «Фелике Гетерии» Александра Ипсиланти начали военные действия, переправившись с территории Бессарабии через Прут в Валахию. Тудор Владимиреску, враждебный Александру Ипсиланти, наотрез отказался присоединиться к нему.

Вышеупомянутый Александр Вельтман, современник и участник тех событий, в повести «Радой» описывает их свидание. Когда Ипсиланти сказал Владимиреску: «у нас – общий враг», то в ответ услышал: «Ваши враги – турки, а наши – греки-фанариоты: разница видна из наших и ваших прокламаций… Ваше поле в Греции, – идите за Дунай, а наше дело спровадить греческих господарей туда же. Здесь им не место, довольно собирать им десятину с княжеств; пусть идут под ваше знамя освобождать Грецию от ига и избавят нас от своего ига».

В своих прокламациях Владимиреску указывал, что цель его действий отнюдь не мятеж против Османской порты, но противодействие ужасным притеснениям, которым подвергается несчастная Валахия со стороны назначенных властей, которые переступили свои права и угнетают народ всеми беззакониями, какие только можно вообразить. Дворянин-фанариот Ипсиланти объявил Владимиреску «изменником», арестовал его и умертвил. Но этим он только подорвал народную основу освободительного движения и ускорил его поражение.

Восстание было обречено и по иным причинам. В Яссах лидер его Ипсиланти издал воззвание, в котором неосторожно намекал на поддержку некой «державной силы». Это было некстати. Император Александр I усмотрел в этом намек на Россию и, возмущенный, 9 марта 1821 года исключил Ипсиланти из русской службы с воспрещением возвращаться в Россию.

Весной 1821 года подполковник Мариупольского гусарского полка Пестель был командирован начальником штаба 2-й армии П. Д. Киселевым в Бессарабию для сбора сведений о греческом восстании, о его причинах и ходе. Результатом поездки Пестеля стал доклад, представленный императору, в котором он указывал: «волнение в княжествах Балканского полуострова и предприятие князя Ипсиланти можем рассматривать как результат давно составленного и зрело обдуманного плана, который захватил всю Грецию». И далее: «албанцы и сербы всецело разделяют намерения и планы греков. У них одни и те же интересы, и дело у всех у них общее». Гетерия, как следовало из доклада, играла в этом восстании такую же организующую роль, какую в Италии играют карбонарии. Эта оценка стала одной из причин отказа императора в поддержке освободительных устремлений греков. В своем дневнике 24 декабря 1833 года Пушкин писал, что таким образом Пестель «предал гетерию, представя ее императору Александру отраслью карбонаризма».

А ведь Александр I поначалу сочувственно относился к гетерии (надо думать, не без влияния графа Каподистрии), полагая использовать ее в борьбе против турок. Впоследствии русский император резко переменил свои взгляды. К тому же австрийскому канцлеру Меттерниху удалось убедить его, будто бы Ипсиланти состоит в тайной переписке с французскими либералами, неаполитанскими карбонариями и испанскими конституционалистами. В результате Россия отступила от Ипсиланти, восстание в балканских княжествах, предоставленное своим собственным силам, потерпело поражение.

Расплата была кровавой. Башибузуки и египтяне творили неслыханные зверства, стремясь утопить восстание в крови. На острове Хиосе было убито свыше 90 тысяч христиан. Посылка русских кораблей к греческим берегам могла бы спасти десятки тысяч жизней. Но Петербург безмолвствовал. А ведь даже формально Россия имела право резко вести дело с Турцией, которая своими военными действиями в придунайских княжествах нарушала Бухарестский договор 1812 года.

На Веронском конгрессе 1823 года Александр I прямо изложил свою позицию: «Я покидаю дело Греции, потому что усмотрел в войне греков революционные признаки времени». Восстание греков против своего «законного государя» – султана является делом предосудительным и беззаконным, полагал он. До посылки русского вспомогательного корпуса дело не дошло.

Был ли безучастен Пушкин к разворачивающимся событиям, свидетелем которых стал? П. В. Анненков сообщает: «Пушкин вел «журнал» греческого восстания – и к этим словам ничего мы присоединить не можем и теперь. Из трех отрывков, оставшихся от этого труда, очень обезображенных временем, нельзя вывести никакого заключения кроме того, что Пушкин весьма интересовался сначала молдавской революцией». Знакомство с черновиками этих неизвестно кому предназначавшихся писем показывает, что записки велись по рассказам людей, бывших очевидцами всего происходящего за Прутом после того, как генерал Ипсиланти перешел 22 февраля 1821 года русскую границу и поднял знамя восстания.

Познакомимся с этими отрывками

«Уведомляю тебя о происшествиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы. Греция восстала и провозгласила свою свободу. Теодор Владимиреско, служивший некогда в войсках покойного князя Ипсиланти, в начале февраля ныняшнего года – вышел из Бухареста с малым чис(лом) вооруженных арнаутов и объявил, что греки не в силах более выносить притеснений и грабительств туре(цких) начальников, что они решились освободить роди(ну) от ига незаконного, что <нам>ерены платить только подати, <н>аложенные  прав<ительст>вом. Сия прокламация <встр>евожила всю <Молд>авию. К.<нязь> Суццо и <русской> консул н<апрас>но <?> хотели удержать р<аспростра>нения <?> бунт<а> – пандуры и арнауты от<овсю>ду бежали к смелому Владимиреско – и в несколько дней он уже начальствовал 7000 войска.

21 февр<аля> генерал князь Александр Ипсиланти – с двумя из своих братьев и с кня.<зем> Георг.<ием> Кан<такузеном> прибыл в Яссы из Кишинева, где оставил он мать, сестер и двух братий. Он был встречен 3 стами арнаутов, кн.<язем> Су.<ццо> и р.<усским> к<онсулом> и тотчас принял начальство города. Там издал он прокламации, которые быстро разлилися повсюду – в них сказано – что Феникс Греции воспрянет из своего пепла. Что час гибели для Турции настал и проч., и что Великая держава одобряет подвиг великодушный! Греки стали стекаться толпами под его трое знамен, из которых одно трехцветно, на другом развевается крест, обвитый лаврами, с текстом сим знаменем победиши, на третьем изображен возрождающийся Феникс. – Я видел письмо одного инсургента – с жаром описывает он обряд освящения знамен и меча князя Ипсиланти – восторг духовенства и народа – и прекрасные минуты Надежды и Свободы…

В Яссах все спокойно. Семеро турков были приведены к Ипсиланти – и тотчас казнены – странная новость со стороны европейского генерала. <В Г>алацах турки в числе 100 человек были перер<езаны>; <двен>адцать греков также убиты. <И>звестие о возмущении <пора>зило К<онста>нтинополь. Ожидают уж<асов,><но>еще их нет. Трое бежавши<х> греков <на>ходятся со вчерашнего дня в здешнем карантине. Они уничтожили многие ложные слухи – старец Али принял христианскую веру и окрещен именем Константин – двухтысячный отряд его, который шел на соединение с сулиотами – уничтожен турецким войском.

Восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету – к независимости древнего Отечества. В Одессах я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружьи, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счасливца Ипсиланти. Жизнь, имения греков в его распоряжении. С начала он имел два миллиона. Один Паули дал 600 т<ысяч> пиаст<ров> с тем, чтобы ему их возвратить по восстановлении Греции. 10 000 греков записались в войско.

Ипсиланти идет на соединение с Владимиреско. Он называется Главнокомандующим северных греч<еских> войск – и уполномоченным Тайного Правительства. Должно знать, что уже тридцать лет составилось и распространилось тайное общ<ество>, коего целию было освобож<дение> Греции. Ч<лены общест>ва> разделены на три <степе>ни… Низ<шую> <ст>епень составляла военная <кас>та> — втору<ю граж>дане, чле<ны втор>ой степени имели право каждый пр<ииск>ать себе товарищей – но не воино<в>, которых избирала только 3 высшая степень. Ты видишь простой ход и главную мысль сего общества, которого основатели еще неизвестны… Отдельная вера, отдельный язык, независимость книгопечатания, с одной стороны просвещение, с другой глубокое невежество – все покровительствовало вольнолюбивым патриотам – все купцы, все духовенство до последнего монаха считалось в обществе – которое ныне торжествует и коего чис<ло> дост<игает>…

Вот тебе подробный отчет последних происшествий нашего края. Странная картина! Два великие народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно вре<мя> восстают из праха – и, возобновленные, являются на политическом поприще мира. Первый шаг Ал<ександра> Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал – отныне и мертвый или победи<тель> п<рин>адлежит истории – 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! – завидная <у>часть. <Кин>жал изменника опаснее дл<я него> сабли <турк>ов; Константин-Паш<а> не совестней будет Клодовика <или Влад>имира<?>, влияние молодого мстителя Греции <долж>но его встревожить. Признаюсь я [бы] <сове>товал<?> к.<нязю>Ипсиланти предупредить престарелого злодея: нравы той страны, где он теперь действует, оправдают политическое убийство.

Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов? Во всяком случае буду уведомлять».

«Из Константинополя – толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дрянных турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Витгенштейна. Что касается офицеров, то они еще хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинева – со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество – они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца – ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма – французы и русские, которые здесь живут, высказывают им вполне заслуженное презрение; они все сносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу».

Некоторые сведения, отличающиеся большой точностью, в частности, о последних днях пребывания греков в Яссах, о роли там Пенда-Деки и Кантакузена, о событиях у Стенки и о Скаулянской битве были получены Пушкиным непосредственно от Инзова и впоследствии нашли отражение в его повести «Кирджали». Вместе с тем ряд ошибочных данных указывают, что источниками информации могли быть также и слухи.

Инзов и сам выезжал в Скауляны, узнав о столкновениях греков с турками вблизи этого местечка. Действовала и его тайная агентура. Так, подполковник Шафиров был направлен Инзовым в Молдавию и доносил о происходивших там событиях, в частности, о действиях Пенда-Дека, назначенного Александром Ипсиланти главой партизан в Молдавии. В Одесском архиве сохранились донесения агента Аргиропуло к генералу Инзову, датированные уже 21 февраля 1821 года, то есть в первый день восстания, когда грек Василий Коровья, по указанию Ипсиланти, устроил резню в Галаце. Навроцкий (действительный статский советник, начальник всех бессарабских карантинов) доносил Инзову из Скулян о сражении греков с турками. Среди донесений есть и известие об аресте турками при переходе через Дунай грека Аристиде, направленного Александром Ипсиланти в Сербию для поднятия там восстания.

Словом, Инзов, в чьем распоряжении находился коллежский секретарь Александр Пушкин, был не прост. Он, являясь главным представителем Петербурга во всей Бессарабии, имел свою агентуру на сопредельной стороне и осуществлял наблюдение за происходившими там событиями. По его поручению Пушкин вел «журнал греческого восстания», где сосредотачивались агентурные и иные сведения. Эти записки, надо полагать, предназначались для высшего начальства – статс-секретарю Каподистрии и императору Александру I. В общем, не только стихами занят был поэт.

23 марта 1821 года Пушкин писал Дельвигу: «Недавно приехал в Кишинев и скоро оставляю благословенную Бессарабию – есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни». 7 мая 1821 года поэт отправил письмо А. И. Тургеневу: «В нашей Бессарабии в впечатлениях недостатку нет. Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя». А С.И. Тургеневу, Пушкин 21 августа 1821 года писал в Одессу: «Если есть надежда на войну, ради Христа, оставьте меня в Бессарабии». Какой ссыльный будет просить оставить себя в ссылке?

Боевому настрою Пушкина как бы противоречит отношение, посланное Инзовым Каподистрии 28 апреля 1821 года: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо, и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на русский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности… В бытность его в столице, он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего к назначению ему отпуска здесь того жалованья, какое он получал в С.-Петербурге». После этого письма жалованье Пушкину было выслано и выплачивалось из расчета 700 рублей.

В наполненное непростыми событиями время Инзов вдруг вспоминает о необходимости перевода законов. Кстати, эти переводы до сих пор так и не найдены. Может быть, все именно так и было, Пушкин что-то там переводил. Хотя П. И. Долгоруков, действительно переводивший проект гражданского уложения для Бессарабской губернии, написанном на французском Петром Манегой, в своем дневнике ничего не сообщает о соавторстве в этой работе Пушкина. Известно, что в Кишиневе Пушкин сделал запись перевода турецких слов. Н. Дмитриев, проведя диалектологическое исследование этих слов, установил, что они относятся не к крымско-татарскому и не к гагаузскому языкам, а к южно-турецкой, османской группе диалектов.

Это письмо Инзова похоже на всегдашнюю практику генерала прикрывать Пушкина. Так что, прознав о неприязненном отношении императора к движению Ипсиланти, старый мудрец вполне мог отговориться этаким пустячком – дескать, присланный чиновник при делах, далеких от мятежа греков.

Между тем, восстание было подавлено. Каподистрия покинул Петербург и отправился в Грецию. На юге России началась реорганизация военной силы. Инзов оставил свою должность. У Коллегии иностранных дел из управления изъята Бессарабия, в результате Пушкин остался не у дел. Точнее – он перешел в подчинение к графу Воронцову, который вскоре дал ему поручение по обследованию губерний, где «возродилась саранча». Поэт счел это оскорблением. Вернувшись из командировки, он доложил об исполнении порученного. В то же время написал Воронцову французское письмо, в котором говорил, что «ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжные работы, но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об увольнении от службы. Ему велено отвечать, что, как он состоит в ведомстве иностранных дел, то просьба его передана будет прямо его начальнику графу Нессельроде, в частном же письме к сему последнему поступки Пушкина представлены в ужасном виде».

А проступки его выразились в том числе и в стихах. Вернувшись из поездки, поэт не удержался, чтобы не поерничать:

Саранча летела, летела,
И села,
Сидела, сидела – все съела
И вновь улетела.

Словом, обиделся Пушкин на употребление его, сотрудника Коллегии иностранных дел, в качестве чиновника для рутинных поручений.

Подполковник Липранди, приезжавший к нему в Одессу, обнаружил удрученного, упавшего духом поэта. Следствием этого стали его колкие эпиграммы: «Эпиграммы эти касались многих и из канцелярии графа. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф через кого-то изъявил Пушкину свое неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе. Услужливость некоторых тотчас распространила их. Граф не показал вида какого-либо негодования; по-прежнему приглашал Пушкина к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими словами».

И все же о событиях тех бессарабских лет Александр Сергеевич помнил всю жизнь. Хотя и пришлось ему уничтожить многие свои записки, дневники, документы в тревожную зиму 1825-26 годов. В «Родословной Пушкиных и Ганнибалов», написанной в 1830 году, поэт пишет: «В 1821 году начал я мою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии нещастного заговора, я принужден был сжечь свои тетради, которые могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв. Не могу сожалеть об их потере, они были бы любопытны: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, со всею откровенностью дружбы или короткого знакомства». Быть может, он испугался, что поддерживающих греческих «карбонариев» и гетерию могли посчитать ветвью декабризма со всеми вытекающими последствиями?

Пушкин поступил как порядочный человек, когда уничтожил документы. Но он готовился вспомнить пережитое как художник. 26 декабря 1830 года Пушкин писал Н. С. Алексееву: «Пребывание мое в Бессарабии доселе не оставило никаких следов, ни поэтических, ни прозаических. Дай срок, надеюсь, что когда-нибудь ты увидишь, что ничто мною не забыто».

«Освободил он мысль мою…»

С 1824 года Пушкин исключен со службы и направлен в ссылку в Михайловское. Завершился этап служения России в качестве чиновника секретного ведомства. Эти годы оказали влияние на мировоззрение поэта, свели его со многими замечательными людьми, сказались на его творчестве.

От настроений «политического радикализма», «атеизма», от увлечения мистикой масонства в Михайловском скоро не остается ничего. Для духовно созревающего Пушкина все это – уже прошлое. «Вечером слушаю сказки, – пишет Пушкин брату в октябре 1824 года, – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма».

Как величайший русский национальный поэт и как политический мыслитель Пушкин созрел в Михайловском. «Моя душа расширилась, — пишет он в 1825 году Н. Раевскому, — я чувствую, что могу творить». В Михайловском Пушкин изучает русскую историю, записывает народные сказки и песни, много и плодотворно работает. В Михайловском написаны «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Цыгане», «Граф Нулин», «Подражание Корану», «Вакхическая песня» и другие произведения. Здесь окончательно выкристаллизовывается и убеждение, что каждый образованный человек должен вдуматься в государственное и гражданское устройство общества, членом которого он является, и должен по мере возможностей неустанно способствовать его улучшению.

Восстание декабристов и решительные действия Николая I по спасению России от революционного хаоса побудили Пушкина написать письмо монарху. Император велел вернуть поэта из ссылки, а 18 сентября 1826 года произошла встреча Пушкина и Николая I в Чудовом монастыре в Москве. Николай увидел в Пушкине человека, близкого себе по духу, и благословил поэта: «Служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и свободой, ибо цензором твоим буду я». После этой встречи император сказал министру внутренних дел Д.Н. Блудову, что «нынче я говорил с умнейшим человеком России».

Откровенная беседа была рубежной и для Пушкина. Она избавила его от многих сомнений и сделала истинным поборником самодержавия. Встретившая ликованием возвращение Пушкина из ссылки светская чернь увидела перемены в мировоззрении поэта и тут же стала клеветать. В одном из своих писем П. Вяземскому Пушкин сообщает: «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц, (которые очень мне пригодились бы) и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и милостями царскими». На распущенные клеветнические слухи Пушкин ответил стихотворением «Друзьям»:

 

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Начался новый этап служения поэта России. Из чиновника секретного ведомства вырос общественный деятель национального значения.

Путешествие в Арзрум

Несмотря на продолжающуюся отставку, Пушкин стремился участвовать в главных событиях, происходящих в Отечестве. Свидетельство тому – его выезд в 1829 году на Кавказ в действующую армию. Сделать это, заметим, было непросто. Требовалось не только одолеть всегдашнюю русскую бюрократию – оформить паспорта, подорожные. Пушкину требовалось еще и разрешение Бенкендорфа.

За год до этой поездки Пушкин пытался выехать на Кавказ, но добиться разрешения не сумел. Подробности сохранились в воспоминаниях чиновника по особым поручениям III отделения канцелярии Его Величества А. А. Ивановского.

Кто такой Ивановский? В 1822 году он был принят в штат комиссариатского департамента с прикомандированием к канцелярии военного министра для рассмотрения военно-судных дел. С декабря 1825 года откомандирован в «следственную комиссию о злоумышленниках 14-го декабря» делопроизводителем. По окончании дела декабристов был допущен к самым сокровенным тайнам империи. Ему доверялось производить разные секретные следствия, как по высочайшему повелению, так и по поручению своих ближайших начальников, в особенности графа Бенкендорфа. Этому следователю по секретным делам тот выказывал особенное расположение. Ему Бенкендорф и поручил разговор с Пушкиным. Журнал «Русская Старина» в 1874 году напечатал заметку А.А. Ивановского о той встрече.

«Весть, что сам государь император (в 1828г.) изволил отправляться в Турцию и что его величество будет управлять планом войны, повсюду разнеслась с быстротою молнии и как удар волшебного жезла, проникла в сердца и произвела всеобщее одушевление. Отставные и служащие – все воспылали нетерпеливым желанием иметь счастье участвовать в войне под главным начальством обожаемого монарха; все желали показать свои способности, свое мужество и свою готовность жертвовать собою. Среди всеобщего и энергического энтузиазма, вполне обличавшего чисто народный характер, Пушкин не мог оставаться равнодушным зрителем. Он заплатил дань этому общему увлечению более, чем кто–либо.

…В половине апреля 1828 года Пушкин обратился к А. Х. Бенкендорфу с просьбою об исходатайствовании у государя милости к определению его в турецкую армию. Когда ген. Бенкендорф объявил Пушкину, что его величество не изъявил на это соизволения, Пушкин впал в болезненное отчаяние… сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем и он опасно занемог. Однако же накануне этого болезненного поражения, именно 21-го апреля, он написал к генералу следующее письмо:

«Милостивый государь, Александр Христофорович. Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство.

Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, в последствии мне уже не удастся. Если Ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние.

Пользуюсь сим последним случаем, дабы испросить от Вашего превосходительства подтверждения данного мне Вами на словах позволения: вновь издать раз уже напечатанные стихотворения мои. Вновь поручая судьбу мою великодушному Вашему ходатайству, с глубочайшим почтением, совершенной преданностию и сердечной благодарностию, честь имею быть милостивый государь Вашего превосходительства всепокорнейший слуга. Александр Пушкин».

На другой день по получении этого письма, А. Х. Бенкендорф узнал о положении Пушкина. 23-го числа, утром в 12-м часу, генерал, готовясь отправиться в Зимний Дворец и отдавая мне это письмо Пушкина, сказал:

– Ведь ты, mon cher, хорошо знаком с Пушкиным? Он заболел от отказа в определении его в армию, и вот чего теперь захотел… Пожалуйста, повидайся с ним; постарайся успокоить его и скажи, что он сам, размыслив получше, не одобрит своего желания, о котором я не хочу доводить до сведения государя. Впрочем, пусть он повидается со мною, когда здоровье его позволит.

Не без удивления прочел я письмо Пушкина и, тронутый вестию о его болезни, о чем в первый раз узнал от генерала, я поспешил к поэту…

Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич очень болен и никого не принимает.

– Кроме сожаления о его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов, – отвечал я, – доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.

Лишь только выговорил я эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:

– Андрей Андреевич, милости прошу!

Мы нашли его в постели худого, с лицом и глазами, совершенно пожелтевшими. Нельзя было видеть его без душевного волнения и соболезнования.

– Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?

– Да, этот отказ имеет для меня обширный и тяжкий смысл, – отвечал Пушкин.

– А именно?

– В отказе я вижу то, что видеть должно – немилость ко мне государя.

– Но справедливо ли это?.. И не должно ли видеть здесь совершенно противного?.. Вы просили об определении вас в турецкую армию, заметьте – в армию. Чем же можно определить вас? Не иначе как юнкером. Нарушить коренное и положительное правило, т. е. переименовать вас в офицеры, согласитесь, это дело невозможное. Здесь кстати привести весьма примечательные слова покойного императора: «если государь будет нарушать законы, кто же после сего будет уважать и исполнять их?» Но тут еще не все. Если б и удовлетворили ваше желание, к чему привело бы оно? Строевая и адъютантская служба – не ваше назначение. Нет сомнения, что при докладе государю о вашей просьбе, его величество видело дело яснее и вернее, чем мы, теперь его разлагающие. Притом можно ли сомневаться, чтобы наш великий монарх не знал цены вашему гению, если только можно в глаза говорить по убеждению; можно ли сомневаться, чтобы сердцу государя не было приятнее сберечь вас, как царя скудного царства родной поэзии и литературы, для пользы и славы этого царства, чем бросить вас в дремучий лес русской рати и предать на произвол случайностей войны, не знающей различия между исполинами и пигмеями. Мне кажется, что все это стоит вашего внимания и даже решительно имеет право на особенное утешение ваше, как и на глубокую, так вам свойственную, благодарность к царю-отцу, уже вполне делом высказавшему свое лестное к вам благоволение. Подумайте об этом и скажите свое мнение: я готов слушать ваши опровержения.

При этих словах Пушкин живо поднялся на постели, глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием; но он молчал, погруженный в глубину отрадной мысли. Я продолжал:

– Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича, или графа К. В. Нессельроде, или И. И. Дибича – это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий.

– Ничего лучшего я не желал бы!.. И вы думаете, что это еще можно сделать? – воскликнул он с обычным своим одушевлением.

– Конечно, можно.

– До отъезда вашего в армию?

– Вам известно, что день отъезда его величества назначен послезавтра; стало быть, расстояние от сегодняшнего числа до 25-го слишком коротко. Мне кажется, что Александру Христофоровичу удобнее будет доложить об этом государю в дороге.

– Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем… и раскрыли предо мною очаровательное будущее! Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами…под влиянием бусурманского неба для второй книжки вашего «Альбома Северных Муз!»

Сам поэт причины, в силу которых он оказался в действующей армии, хотел объяснить в предисловии к путевым заметкам «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года», увидевшим свет через шесть лет. В первоначальном варианте предисловия он пишет: «В 1829 году отправился я на Кавказ лечиться на водах. Находясь в так<ом> близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с некоторыми из моих приятелей, и с братом, служившем тогда в Ниж<егородском> драг.<унском> полку. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел; армия [уже] выступила в поход. – Желание видеть войну и сторону мало известную, побудило меня просить у е.<го> с.<иятельства> гр.<афа> Паск.<евича> Эрив.<анского> позволения приехать в армию. Таким образом, видел я блестящую войну, увенчанную взятием Арзрума». Следует обратить внимание, что и на этот раз поэт пользуется старой легендой – «лечиться на водах».

Однако, готовя публикацию, Пушкин решил оставить ее без объяснения и ограничился пояснением, почему появились в печати записки. В предисловии сказано, что в 1834 году автору попалась книга французского консула Фонтанье «Путешествия на Восток, предпринятые по поручению Французского Правительства». В этой книге французского резидента были строки, обратившие на себя внимание: «Один поэт, замечательный своим воображением, в стольких славных деяниях, свидетель которых он был, нашел сюжет не для поэмы, а для сатиры».

По сути, Пушкина обвиняли в написании каких-то материалов, где критически оценивались действия русской армии, а также ее главнокомандующий. На это он пишет в предисловии: «Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-Лу, движение, коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Осман-Паши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все это, увенчанное полным успехом, может быть, и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье, автор путешествия на Восток): но я устыдился бы писать сатиры на прославленного Полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное внимание. Человек, не имеющий нужды в покровительстве Сильных, дорожит их радушием и гостеприимством, ибо иного от них не может и требовать. Обвинение в неблагодарности не должно быть оставлено без возражения, как ничтожная критика или литературная брань. Вот почему решился я напечатать это предисловие и выдать свои путевые записки как все, что мною было написано о походе 1829 года».

О том, что эти «Записки» были опубликованы не полностью, современники Пушкина не узнали. Это стало известно через столетие. Гадать по поводу каких-то неизвестных трудов поэта – «сатиры» на действия русских войск, от которых Пушкин к тому же открещивается – дело неблагодарное. Но если обратиться к современному изданию «Путешествия», то обнаруживаешь в нем «Заметку о секте езидов». Впервые она была опубликована в 1935 году. Так, значит, лукавил Александр Сергеевич по поводу того, что публикует все?

В самом тексте «Путешествия» Пушкин мельком рассказывает о том, как познакомился с племенем езидов. «В палатке генерала Раевского собирались беки мусульманских полков; и беседа наша шла через переводчика. В войске нашем находились и народы закавказских наших областей и жители земель недавно завоеванных. Между ими с любопытством смотрел я на язидов, слывущих на Востоке дьяволопоклонниками. Около 300 семейств обитают у подошвы Арарата. Они признали владычество русского государя. Начальник их, высокий, уродливый мужчина в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва будто бы язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога; что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен, ибо нельзя положить пределов милосердию Аллаха. Это объяснение меня успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются: и заблуждения их показались мне уже гораздо простительнее».

В многостраничной «Заметке о секте езидов» подробно описываются обычаи, традиции, верования, особенности психологии горского народа, делается вывод о них, как о союзниках в борьбе России за Кавказ. Речь в статье идет о курдах, которые и сегодня считаются основным стратегическим партнером России на Востоке. Насколько Пушкин прозорлив в своем внимании к самым важным политическим акцентам.

Интересно, как собирался этот материал. Ведь не в палатке генерала за одну беседу. Любопытно и другое – для кого он писался. Дошла «Заметка» до нас в писарской копии. Сколько подобных заметок могут храниться в архивах? Их поиск затрудняется тем, что под официальными бумагами подпись ее автора не требовалась. К примеру, когда Пушкину была оказана честь адресовать Николаю I свои бумаги, то было определено, что он передает их через III отделение Канцелярии Его Величества. Записки Пушкина должны были служить черновиком для официальных бумаг, исходящих Императору из III Отделения и подписи автора не имели. Это соответствовало тогдашним бюрократическим порядкам.

Пушкин при публикации «Путешествий» ушел от ответа на вопрос, почему он оказался на Кавказе. И все же ему пришлось объясняться. После возвращения из путешествия Пушкин получает письмо графа Бенкендорфа от 14 октября 1829 года: «Государь император, узнав по публичным известиям, что вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом, и посещали Арзрум, высочайше повелеть мне изволил спросить вас, по чьему позволению предприняли вы сие путешествие. Я же с своей стороны покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие».

10 ноября 1829 года Пушкин отвечает: «Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение – легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому я обязан всем, для кого готов пожертвовать своим существованием, и это не фраза».

В этой переписке между Пушкиным и Бенкендорфом нет искренности. О предстоящей поездке графа предупреждали еще за месяц: «Господин поэт столь же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Представьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие (на Кавказ) устроено игроками, у коих он в тисках». Об истинных причинах поездки никто толком не знал – оставались лишь предположения. А царь простил…

Размышляя о путешествии Пушкина в Арзрум, невольно вспоминаешь, что в 1828 году его кишиневский друг и к тому же превосходный знаток Турции Липранди был назначен начальником тайной заграничной полиции. Не связаны ли эти два события между собой? Может быть, знакомство с «Заметкой о секте езидов» Пушкина как раз и объясняет то снисхождение, с которым отнесся Николай I к самовольному выезду поэта на Кавказ в действующую армию?

Тайны остаются

До конца своих дней Пушкин на службе Отечества. Подтверждений тому множество. Это и восстановление Пушкина на службе в секретном ведомстве, жалование ему чина. 14 ноября 1831 года последовал высочайший указ: «Государь император высочайше повелеть соизволил: отставного коллежского секретаря Александра Пушкина принять на службу тем же чином и определить его в государственную Коллегию Иностранных Дел». А 6 декабря 1831 года – еще высочайший указ: «Государь император всемилостивейше пожаловать соизволил состоящего в ведомстве Гос. Коллегии Иностр. Дел колл. секр. Пушкина в титулярные советники».

Всеподданнейший рапорт гр. Нессельроде от 4 июля 1832 года: «Г.-а. Бенкендорф объявил мне высочайшее повеление о назначении из государств. Казначейства жалованья тит. сов. Пушкину. По мнению г.-а. Бенкендорфа, в жалованье Пушкину можно было бы положить 5.000 руб. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему высочайшего повеления в. и. В-ва». На рапорте написано: «Высочайше повелено требовать из гос. Казначейства с 14 ноября 1831 года по 5 000 руб. в год на известное его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину».

Из дневника Н. А. Муханова: «29 июня 1832 года. К Вяземскому поздравить с именинами. Нашел у него Александра Пушкина… Пушкин очень хвалит Дюмона, а Вяземский позорит, из чего вышел самый жаркий спор. Оба они выходили из себя, горячились и кричали… Спор усиливался. Наконец, пришел человек объявить, что приехал Д. Н. Блудов… Блудов сказал Пушкину, что о нем говорил государю и просил ему жалованья, которое давно назначено, а никто давать не хочет. Государь приказал переговорить с Нессельродом. Странный ответ: я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа. – Почему же не от вас? Не все ли равно, из одного ящика или из другого? – для того, чтобы избежать дурного примера. – Помилуйте, возразил Блудов, ежели бы такой пример породил нам хоть нового Бахчисарайского Фонтана, то уж было бы счастливо… Мы очень сему смеялись. Пушкин будет издавать газету под заглавием «Вестник»; будет давать самые скорые сведения из министерства внутренних дел. Пушкин, говоривший до сего разговора весьма свободно и непринужденно, после оного тотчас смешался и убежал».

Этот торопливый уход Пушкина ныне трактуется исследователями как нежелание поэта сотрудничать с Министерством внутренних дел, Думается,  дело в другом. К тому времени между Александром Пушкиным и Фаддеем Булгариным уже разгорелся конфликт, и причина «смущения» поэта заключалась в его стремлении не продолжать его, а всячески загасить.

По словам П.Н. Сакулина, жизнь Фаддея Булгарина была «похожа на авантюрный роман». Его отец, соратник Тадеуша Костюшко в борьбе за освобождение Польши, был сослан в Сибирь за убийство царского генерала. В 1806 году Булгарин окончил Сухопутный кадетский корпус в Петербурге, определился в уланский Государя Цесаревича полк, участвовал в кампании 1806-1807 годов, был ранен под Фридландом и получил за храбрость аннинский темляк на саблю. В 1809 году сочинил сатиру на полкового командира, за что его перевели сначала в Кронштадт, а затем в Ямбург. В 1811 году был уволен со службы как неблагонадежный. Уехал в Варшаву, где поступил рядовым в польский легион Наполеона. Под знаменами революционной Франции храбро сражался в Испании. В чине капитана французской армии участвовал в походе 1812 года на Россию, спас Наполеона от пленения, показав ему брод на Березине. В 1814 году Булгарин попал в плен, после войны вернулся в Варшаву, а оттуда переехал в Петербург, занялся литературной деятельностью. Сблизился с Грибоедовым, Рылеевым, Пушкиным, Бестужевым. Баратынский посвятил ему стихи «Приятель строгий, ты не прав». С 1822 года Булгарин  стал издавать исторический журнал «Северный архив», а с 1825 года – газету «Северная пчела». Это была первая частная массовая газета в России, которая пользовалась колоссальным успехом. На ее страницах популяризировалось творчество современных писателей, особое внимание уделялось произведениям Пушкина. Так что своей всероссийской славой поэт был обязан и Булгарину.

Фаддей Булгарин был даровитым писателем. В русской литературе он создал новые жанры – написал первый русский исторический роман, первый русский утопический роман и первый русский антиутопический роман. С его легкой руки русская журналистика также обогатилась новыми жанрами, в частности, фельетоном.

В начале 1830 года вышел в свет исторический роман Фаддея Булгарина «Дмитрий Самозванец», а 7 марта 1830 года в «Литературной газете», возглавляемой Пушкиным, появилась анонимная рецензия, в которой, в частности, говорилось: «Мы еще более будем снисходительны к роману «Дмитрий Самозванец»: мы извиним в нем повсюду высказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским».

Фактически это был политический донос, в котором автор обвинялся в нелояльном отношении к России, к русскому народу, а значит, и к монархии. Легко представить, как Булгарин, сын польского революционера, участник военных походов Наполеона, отнесся к этой публикации. Ему было чего бояться: в ночь на 14 декабря 1825 года Рылеев передал ему на хранение свой архив. После восстания декабристов Булгарин не выдал опасные бумаги жандармам. В случае обыска они могли быть обнаружены, и писатель неизбежно отправился бы по стопам отца в Сибирь.

Булгарин посчитал, что автором анонимной рецензии был Пушкин. В принципе, он был недалек от истины: сегодня установлено, что ее сочинил ближайший друг поэта – Антон Дельвиг. 11 марта в печати появился антипушкинский памфлет Булгарина «Анекдот», а 24 марта 1830 года поэт пожаловался Бенкендорфу, что Булгарин сделался его врагом, приписав ему злосчастный отзыв. И хотя 9 августа 1830 года в «Литературной газете» появилась анонимная заметка (как установлено, того же Дельвига), в которой прямо указывалось, что Пушкин не является автором анонимной рецензии, конфликт между писателями разгорелся не на шутку. Поэт ответил Булгарину статьей «О записках Видока» и язвительной эпиграммой, обвинявшей того в доносительстве:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, –
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.

Это было тем более обидно, что Булгарин носил имя Тадеуш – отец так назвал его в честь своего друга Костюшко. По-видимому, Пушкин использовал эту семейную легенду, чтобы посильнее уколоть недруга. Естественно, Булгарин не остался в долгу. «В нынешнем году «Северная пчела» отличалась неблагосклонностью к гг. Загоскину, Пушкину, Киреевскому», – сообщала «Литературная газета», подводя итоги 1830 года.

Философ Борис Парамонов отмечал, что Булгарин «делал доносы только в одном случае: когда какие-либо литературные инициативы грозили его преуспеянию в российской прессе. Например, он оклеветал Вяземского, собиравшегося издавать газету, могущую стать конкурентом «Северной пчелы», – нажимая на то, что Вяземский – человек развратного поведения».

В 1832 году министр внутренних дел Д.Н. Блудов предложил Пушкину издавать «Вестник», в котором бы печаталась эксклюзивная информация его министерства. Таким образом «Вестник» становился конкурентом «Северной пчелы», которая в ту пору обладала монополией на правительственные сообщения. Это значит, что конфликт с Булгариным только усилился бы. Поэт знал, что Николай  I раздражен возникшей полемикой, а Бенкендорф прямо указывал на анонимную рецензию как на образец несправедливой критики благонамеренного монархического сочинения. Вот почему Пушкин, присутствовавший на именинах Вяземского, «смешался и бежал», как только речь зашла о выпуске «Вестника» – он не хотел продолжения конфликта. А в 1833 году, работая над поэмой «Медный всадник», Пушкин для описания наводнения 1824 года даже использовал подробный отчет Булгарина – видимо, другого точного и выразительного текста не нашлось.

К тому времени поэт уже настолько приблизился к императору, что стал частым гостем в семье монарха, сделался подобно Карамзину «историографом империи». Ему поручали исследования самых сложных этапов русской истории – преобразования Петра I, Пугачевский бунт. Кстати, на написание истории Пугачевского бунта Пушкин получил от Бенкендорфа 40 тысяч рублей серебром.

Пушкин беседовал с представителями царствующей династии на самые щепетильные политические темы. В одном из разговоров с великим князем Михаилом Павловичем он говорил, что необходимо замкнутое и экономически крепкое дворянское сословие, что теперешнее разоренное старинное дворянство с его ненавистью к аристократии, с его притязаниями на власть и богатство представляет такую страшную стихию мятежей, какой нет и в Европе. «Кто был на площади 14 декабря? – спрашивал Пушкин. – Одни дворяне, сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, но, кажется, много». Между прочим, он сказал великому князю: «Вы настоящий представитель вашего семейства: все Романовы революционеры и нивелировщики». Великий князь иронизировал: «Спасибо! Так ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю. Вот репутация, которой мне недоставало». Пушкин записал в дневник продолжение беседы: «Разговор обратился к воспитанию, любимому предмету его высочества. Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра!»

Николай I сделался не только первым читателем великого поэта. Некоторые его стихи рождались от импульса, который давало общение с императором. «Граф В.А. Васильев сказывал, что, служа в 1831 году в лейб-гусарах, однажды летом он возвращался часу в четвертом утра в Царское Село и, когда проезжал мимо дома Китаева, Пушкин зазвал его в раскрытое окно к себе. Граф Васильев нашел поэта за письменным столом в халате, но без сорочки (так он привык, живучи на юге). Пушкин писал тогда свое послание «Клеветникам России» и сказал молодому графу, что пишет по желанию государя». Александр II вспоминал: «Когда Пушкин написал эту оду, он, прежде всего, прочел ее нам».

До последних дней своей жизни Пушкин оставался последовательным сторонником монархии. Его близость к декабристам надумана. Встретившись с самым выдающимся членом Союза Благоденствия иллюминатом Пестелем, о выдающемся уме которого Пушкину прожужжали все уши декабристы, поэт увидел в нем только жестокого, слепого фанатика. По свидетельству Липранди, «когда Пушкин в первый раз увидел Пестеля, то, рассказывая о нем, говорил, что он ему не нравится, и, несмотря на его ум, который он искал высказывать философскими тенденциями, никогда бы с ним не смог сблизиться. Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью».

Не сошелся Пушкин и с виднейшим деятелем масонского заговора на севере — поэтом Рылеевым. Политические стихи Рылеева «Думы» Пушкин называл «дрянью» и шутливо говорил, что их название происходит от немецкого слова Dumm (дурак). Подшучивал поэт и над политическим радикализмом Рылеева. Ни среди масонов, ни среди живших на юге декабристов Пушкин не нашел ни единомышленника, ни друга. Уже в 1822 году, в Кишиневе, Пушкин пишет «Исторические заметки», в которых он развивает взгляды, противоположные политическим убеждениям декабристов. В то время, как декабристы считают необходимым заменить самодержавие конституционной монархией или вообще уничтожить монархию и установить в стране республику, Пушкин утверждает в этих заметках, что Россия чрезвычайно выиграла от монархического строя, что все попытки аристократии в XVIII веке ограничить самодержавие потерпели крах.

Одной из главных тем его художественных произведений становится проблема народности самодержавия. Об этом и «Борис Годунов», и «Капитанская дочка», и «Арап Петра Великого», и «История Пугачева». В этот период возвышения Пушкина обострилась борьба у трона, борьба за влияние на монарха. Подобная борьба всегда сопровождается интригами и клеветой. Не гнушаются здесь и убийством.

Эпилог

«Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, — писал в некрологе о Пушкине знаменитый польский поэт Адам Мицкевич, — можно было думать, что слышите заматерелого в государственных делах человека».

«Он весь русский с головы до ног, — указывал Гоголь, — все черты нашей природы в нем отразились, и все окинуть иногда одним словом, одним чутко найденным прилагательным именем, свойство это в нем разрасталось постепенно, и он откликнулся бы потом целиком на всю русскую жизнь, так же как он откликался на всякую отдельную ее черту».

Достоевский называл Пушкина «великим и непонятым еще предвозвестителем». «Пушкин, — пишет Достоевский, — как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его способствует освещению темной дороги нашей новым, направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание». «Не было бы Пушкина, — замечает Достоевский в другом месте, — не определились бы, может быть, с такою непоколебимой силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов».

С годами Пушкин вырастал в крупного национального политического деятеля. Современные исследователи архивов вюртембергского и австрийского министерств иностранных дел среди прочего обнаружили секретные депеши послов этих государств, где Пушкин предстает как видный дипломат, политический деятель, идейный глава русской партии, противостоящий партии иноземцев, стеной отгородивших Николая I от русского общества. Документы свидетельствовали: Пушкин пытался сломать эту стену, и был убит.